Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Мардж Симпсон оглядывает новую кухню и говорит восторженно:"Когда Вирджиния Вулф писала, что каждой женщине нужна своя комната, она имела в виду кухню!"
Я понимаю, что такая шутка понравится не всем, но, когда моя соседка, не знающая, кто такая Вирджиния Вулф и что она писала в эссе "Своя комната", говорит, что "только тупые америкосы любят такие примитивные тупые мультфильмы", я думаю, что эта дама была бы достойной парой Гомеру Симпсону вместо Мардж. Ведь Мардж хотя бы "слышала звон" , хоть и " не знает, где он".
Сегодня я смотрела серию из 16 сезона. Гомер с детьми смотрит фильм о конце света. Род человеческий наказан за неверие. Благочестивые взяты на небо, а все прочие гибнут. "Зачем я уверовала в науку и технологию!"-кричит какая-то женщина. "Зачем я решил стать голубым!"- вторит ей молодой человек. Гомер, напуганный фильмом, начинает предсказывать скорый конец света. Один из слушателей говорит:" Я сотворил много такого, чего стыжусь... А то, чем я горжусь, еще ужаснее." (Прямо своим девизом захотелось сделать!) Ненавистный Гомеру набожный сосед Фландерс спрашивает:" Можно войти? Тут готовятся к Судному дню?" "Нет, тут у нас... шабаш ведьм - сторонниц абортов. Тебе это не нужно!"- отвечает Гомер.

@темы: кино, The Simpsons

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Рассказ Брэдбери "Секрет мудрости".

Я помещала его в своем дневнике, но он мне так нравится, что пусть будет и тут.
Рэй Брэдбери. Секрет мудрости



---------------------------------------------------------------
Отсканировано из журнала "РИСК" 3/4'93
Перевела с английского Нора Галь (1977)
---------------------------------------------------------------
Наверное, трудно найти человека, которому неизвестно имя Рэя
Брэдбери -- выдающегося американского писателя, вошедшего в нашу
культуру прежде всего как мастер лирико-психологической фантастики.
Однако далекое будущее и иные миры всегда были для Брэдбери не целью,
а средством -- в постижении человеческой сущности, в художественном
исследовании любви, добра, ответственности, призвания... Лучше, чем
кто-либо другой, знала об этом Нора Галь (1912-1991) -- переводчик,
чей труд и талант позволили русскому читателю принять и полюбить как
своих Маленького принца Экзюпери и героев "Поющих в терновнике",
проникнуть в загадку "Постороннего" Камю, в сложный мир персонажей
лучших пьес Пристли... Нора Галь перевела 27 рассказов Брэдбери -- все
они многократно переиздавались по-русски. Кроме одного. "Секрет
мудрости" был переведен в 1977 году и с тех пор лежал в столе
переводчика: ни в одном из многочисленных сборников Брэдбери
напечатать его не удавалось. С любезного разрешения наследников
переводчика мы впервые публикуем (в слегка сокращенном виде) этот
рассказ в переводе Норы Галь.
---------------------------------------------------------------


Комната была точно большой теплый очаг, где светло от незримого
пламени и притом уютно. Лениво поглядывали оранжевыми зрачками
несколько тлеющих угольев в камине. В этих стенах медленно
разливалась, иссякала и вновь их наполняла музыка. Единственная
лимонного цвета лампа освещала стены, солнечно желтые, как лето.
Безупречно натертый паркет поблескивал темной рекой, и по этой глади
плыли коврики, ярким оперением -- ослепительной голубизной, белизной,
сочной зеленью джунглей -- подобные птицам Южной Америки. Тут и там на
четырех столиках в белых фарфоровых вазах горели безмятежными щедрыми
кострами свежесрезанные оранжерейные цветы. И со стены над камином
смотрел на все это портрет серьезного юноши с глазами того же цвета,
что изразцы камина, - ярко-синими, так и сверкающими умом и радостью
жизни. Войди кто-нибудь украдкой в эту комнату, он, пожалуй, не
заметил бы, что в ней есть два человека, так были они тихи и
неподвижны. Один сидел, откинувшись на спинку белоснежного дивана,
закрыв глаза. Другой лежал на диване, головой на коленях у первого.
Глаза его тоже были закрыты, он слушал. В стекла негромко стучался
дождь. Музыка умолкла.
И тотчас что-то слабо заскреблось у двери.
Оба удивленно раскрыли глаза: люди как известно, в дверь не
скребутся, люди стучатся. Тот, что лежал на диване, мигом вскочил,
бросился к двери, окликнул:
- Есть там кто?
А как же! -- отозвался стариковский голос.
- Дедушка!
Молодой человек распахнул дверь и втащил в залитую теплым светом
комнату невысокого кругленького старичка.
- Том, малыш, Том, до чего ж я рад тебя видеть!
Они крепко обнялись, похлопали друг друга по спине. Потом старик
заметил, что в комнате есть кто-то еще, и отступил.
Том круто повернулся, протянул Руку.
- Дедушка, а это Фрэнк. Фрэнк, это дедушка... то есть... фу, черт!
Старик разрядил минутное замешательство: быстрыми шажками он
подошел к дивану, схватил Фрэнка за руку, потянул, тот встал -- теперь
он возвышался над маленьким гостем из ночи, и старик, задрав голову,
крикнул ввысь:
- Так, стало быть, Фрэнк?
- Да, сэр -- отозвался с вышины Фрэнк.
- Я пять минут стоял под дверью, - сказал дед.
- Целых пять минут? -- тревожно воскликнули оба.
- ... и все сомневался, стучать или не стучать. Услыхал музыку и
говорю себе, черт возьми, если у него там девчонка, либо пускай
выкинет ее в окошко под дождь, либо пускай покажет старику, какая она
есть красотка. Постучал и... и никакой девчонки тут не видать... вот
провалиться мне, вы ее, верно, запихнули в чулан, а?
- Никакой девчонки тут нет, дедушка, -- Том обвел руками комнату.
- Но... -- Дед оглядел натертый пол, чистенькие коврики, яркие
цветы, зоркие портреты на стенах.
- Вы что ж, у нее временные жильцы?
- Жильцы?
- Я что говорю, у этой комнаты такой вид, сразу чувствуешь, тут не
без женщины. Прямо как на рекламе туристских пароходов, я на такие в
витринах полжизни любовался.
- Ну мы... -- начал Фрэнк.
- Дело вот в чем, дедушка, - сказал Том и откашлялся. -- Мы сами
тут все устроили. Отделали заново.
- Отделали заново? -- Старик даже рот раскрыл от изумления.
Круглыми глазами опять оглядел комнату. -- Это вы вдвоем такое
сотворили? Боже милостивый! Он потрогал синюю с белым керамическую
пепельницу, погладил коврик, яркий, точно какаду.
- Кто же из вас что делал? - спросил он вдруг и пытливо посмотрел
на них обоих. Том покраснел.
- Понимаешь ли, мы...
- Нет-нет, молчи! -- крикнул старик и поднял руку. Что ж это я,
только ввалился и сразу давай вынюхивать, как безмозглый пес, а лисы
никакой нету. Спроси лучше, куда я сам собрался, и что затеял, а? И
кстати сказать, не пахнет ли в вашей картинной галерее еще одним
Зверем?
- Такой Зверь найдется! - отозвался Том.
Он снял с деда плотное пальто, достал три стакана и бутылку
ирландского виски -- старик коснулся ее осторожно и нежно, как
новорожденного младенца.
- Вот так-то лучше, -- сказал он. - За что пьем?
- Как за что? За тебя, дедушка!
- Нет, нет. -- Старик задумчиво посмотрел на Тома, потом на его
друга. -- Бог ты мой, -- вздохнул он.
- До чего ж вы оба молодые, прямо сердце разрывается, на вас
глядя. Даваите-ка выпьем за здоровые сердца, за румяные щеки, за то,
что вся жизнь впереди и где-то там счастье только и ждет -- приходи и
бери. Верно я говорю?
- Верно! -- дружно отозвались Том и Фрэнк и выпили.
И пока пили, все трое весело, а может, и опасливо присматривались
друг к другу. И молодые увидели: в румяном оживленном лице старика,
хоть на нем немало морщин, хоть не мало следов оставила на нем суровая
жизнь, проглядывает сквозь годы отраженное лицо Тома. Особенно ясно в
голубых стариковских глазах светится тот же острый живой ум, что и в
глазах портрета на стене, -- глаза эти останутся молоды, пока не
закроются веки под тяжестью смертных монет. И в уголках стариковских
губ прячется та же улыбка, что поминутно вспыхивает на лице Тома, и
руки старика так же на диво быстры, как руки Тома. Так эти двое пили,
наклонялись друг к Другу, улыбались и снова пили, каждый отражался в
другом как в зеркале, каждый -- в восторге от того, что старый старик
и зеленый юнец с одинаковыми глазами и руками, с одной и той же кровью
встретились в эту дождливую ночь.
- Эх, Том, Том, на тебя любо поглядеть, -- сказал дед. -- Тошно
было без тебя в Дублине эти четыре года. Но, черт возьми, я помираю.
Нет, не спрашивай, отчего да почему. Это открыл доктор, чтоб ему пусто
было, и стукнул меня такой вот новостью по башке. Я и порешил, чем
родне раскошеливаться на дорогу, чтоб попрощаться со старой клячей,
съезжу-ка я сам, у всех побываю, всем пожму руки да выпью с ними на
прощанье. Ну и вот, нынче я здесь, а завтра покачу за Лондон, повидаю
Люси, а послезавтра в Глазго, повидаю Дика. Только на денек, ни у кого
больше не задерживаюсь, не хочу быть людям обузой. И незачем на меня
глаза таращить. Жалеть меня нечего. Мне уже восемьдесят стукнуло, пора
устраивать поминки, честь по чести, у меня на это и деньги отложены,
так что помалкивай. Вот езжу ко всем, хочу своими глазами увидать, что
все веселы и здоровехоньки, тогда, может, помру с легким сердцем. Я...
- Дедушка! -- вдруг закричал Том и схватил старика за руки, потом
обнял за плечи.
- Ну-ну, спасибо, малыш, -- сказал старик, встретив взгляд юноши,
затуманенный слезами. -- Все по глазам вижу, и хватит. -- Он мягко
оттолкнул внука. -- Расскажи-ка мне про Лондон, про свою работу, про
этот дом. И ты тоже рассказывай, Фрэнк, Друг Тома для меня все равно
что родная кровь.
- Простите, -- Фрэнк метнулся к двери. -- У вас много всего есть,
о чем побеседовать. А мне надо кое-что купить...
-- Обожди!
Фрэнк остановился.
Лишь теперь старик повнимательней рассмотрел портрет над камином,
подошел ближе, прищурился на подпись в нижнем углу.
- Фрэнк Дэвис. Это ты и есть, мальчик? Ты, что ли, это рисовал?
- Да, сэр, -- отозвался от двери Фрэнк.
- И давно?
- Три года назад, если не ошибаюсь. Да, три года. Старик медленно
кивнул, словно эта подробность еще усилила его недоумение, усложнила
загадку, над которой он ломал голову.
- А знаешь, Том, на кого это похоже?
- Знаю, дедушка. На тебя. Когда ты был такой же.
- Так ты тоже заметил, а? Чтоб мне провалиться. Это я в день,
когда мне сравнялось восемнадцать и вся Ирландия со всеми своими
зелеными лугами и милыми девушками у меня впереди. Это я и есть, я
самый. Бог свидетель, я был хорош собой, и ты тоже хорош собой, Том. А
ты, Фрэнк, бог свидетель, ты колдун. Ты знатный художник, паренек.
- Делаешь, что можешь, -- Фрэнк тихо отошел от двери и теперь
стоял посреди комнаты. Делаешь, что знаешь и умеешь.
- А ты знаешь Тома до последнего волоска, до последней реснички, -
старик с улыбкой обернулся. Что, Том, каково это -- глядеть на свет
моими глазами? Чувствуешь, что тебе все нипочем, что ты герой и целый
мир только тебя и ждет? Том засмеялся. И старик засмеялся. И Фрэнк за
ними.
- Еще по стаканчику. -- Старик налил всем виски. -- И тогда мы
дадим тебе дипломатически улизнуть, Фрэнк. Но после возвращайся. Мне
надо с тобой потолковать.
- О чем? -- спросил Фрэнк.
- О великих тайнах. О Жизни, о Времени, о Человеческом
Существовании. О чем же еще, по-твоему, Фрэнк?
- Этого довольно, дедушка, -- начал Фрэнк и запнулся, пораженный
словом, которое сорвалось с языка. -- То есть, простите, мистер
Келли.,.
- И дедушки довольно.
- Мне надо бежать, -- Фрэнк залпом выпил виски. -- Я тебе позвоню,
Том.
Дверь затворилась. Фрэнк исчез.
- Ты, конечно, ночуешь здесь, дедушка? -- Том подхватил чемодан
старика. -- Фрэнк не вернется. Ты будешь спать на его постели. -- Том
уже застилал один из двух диванов у дальней стены. -- Только ведь еще
рано. Давай еще немного выпьем, дедушка, и поговорим.
Но старик, ошеломленный, молча разглядывал одну за другой картины
по стенам.
- Здорово нарисовано.
- Это все Фрэнк.
- И та лампа очень красивая.
- Ее сделал Фрэнк.
- А этот ковер на полу тоже...?
- Фрэнк.
- Чтоб мне провалиться, прошептал старик. -- Ну и работяга этот
Фрэнк!
Он медленно ходил по комнате, словно по музею.
- Да, тут таланту хоть отбавляй, - сказал он. -- В Дублине ты ни
на какие такие искусства был не мастер.
- Поживешь вдали от дома -- всему научишься, -- смущенно сказал
Том.
Старик закрыл глаза и допил свой стакан.
- Тебе что, нехорошо, дедушка?
- Меня скрутит среди ночи, - сказал старик. -- Пожалуй, еще вскочу
с постели и заору как бешеный. А сейчас так только, малость в животе,
да малость в затылке. Давай потолкуем, малыш.
И они толковали и пили до полуночи, а потом внук уложил деда и лег
сам, и долго спустя оба уснули.
Часа в два ночи старик внезапно проснулся. Он всматривался в
темноту, пытаясь понять, где же он, потом разглядел картины по стенам,
мягкие кресла, лампу и коврики -- все, что смастерил Фрэнк, -- и сел
на постели. Сжал кулаки. Потом встал, наспех оделся и, шатаясь,
кинулся к двери.
Хлопнула дверь, и Том широко раскрыл глаза. За стеной во тьме
слышался голос - кто-то звал, кричал, бросал вызов стихиям,
богохульствовал, во все горло выкрикивал проклятия, и под конец
обрушился град ударов, диких, неистовых, будто на стену или на
злейшего врага.
А долго спустя дед, волоча ноги, промокший до нитки, вернулся в
дом. Шатаясь, что-то бормоча, он перед погасшим камином содрал с себя
насквозь мокрую одежду, бросил на уголья газету, -- на миг вспыхнуло
пламя и озарило его лицо, ярость в этом лице утихала. Старик отыскал
брошенный Томом халат, накинул на плечи. Потом протянул руки к
меркнущим угольям, и Том зажмурился: руки были в крови.
- Черт, черт, черт. Вот так! Старик налил себе виски и залпом
выпил. Сощурился на Тома, на картины по стенам, опять поглядел на
Тома, на цветы в вазах и снова выпил. Долго спустя Том сделал вид,
будто просыпается.
- Третий час. Тебе отдохнуть надо, дед.
- Отдохну, когда кончу пить. И думать!
- О чем думать, дед?
Старик сидел в сумраке, держа обеими руками стакан, угольки в
камине источали последний призрачный свет.
- Сейчас я вспоминал твою милую бабушку, июнь девятьсот второго. И
как родился твой отец, и это было отлично, а потом родился ты, и это
было отлично. И как твой отец помер, а ты был совсем кроха, и как
круто пришлось твоей матери, скудное, голодное и холодное это было
житье в суровом Дублине, и, пожалуй, мать уж чересчур над тобой
тряслась. А я все время на работе, в поле, и виделись мы только раз в
месяц. Люди рождаются, люди умирают. Такие мысли вертятся у старика в
голове все ночи напролет. Я думал про то, как ты родился, Том, это был
счастливый день. А теперь вот гляжу на тебя здесь. Так-то.
Старик допил виски.
- Дед, -- сказал наконец Том, будто малый ребенок, что ждет
наказания и прощения за еще не названный грех, -- я тебя огорчил?
- Нет, -- сказал старик. И прибавил: -- Но каково тебе придется в
жизни, как-то к тебе люди повернутся, хорошо или худо... вот что мне
спать не давало.
Старик сидел неподвижно. Внук долго смотрел на него во все глаза и
наконец сказал, будто прочитал его мысли:
- Я счастлив, дедушка.
Старик наклонился к нему.
- Правда счастлив, малыш?
- Как никогда в жизни.
- Вон что? -- в полутьме старик вгляделся в лицо юноши. -- Да,
вижу. Но надолго ли твое счастье, Том?
- А разве бывает счастье надолго, дедушка? Ведь все на свете
проходит, правда?
- Молчи ты! У нас с твоей бабушкой ничего не прошло!
- Нет, не так. Ведь не все время было одинаково. Первые годы -
одно, а потом уже другое.
- Старик закрыл глаза, потом крепко потер лицо.
- Да, твоя правда. У каждого из нас две, нет, три, нет, четыре
жизни. И все они проходят, что верно, то верно. А вот память о них не
проходит. Проживешь четыре, пять, дюжину жизней, а из них одна совсем
особенная. Помню, один раз...
Старик запнулся и умолк.
- Что один раз, дед?
Взгляд старика устремился в дальнюю даль минувшего. Теперь он
обращался не к этой комнате, не к Тому, ни с кем он не говорил.
Кажется, даже не с самим собой.
- О, это было давным-давно. А нынче вечером, когда я только вошел
в эту комнату, вот чудно, почему-то сразу вспомнилось. И я побежал по
берегу Голуэя обратно к той неделе...
На нее пришелся мой день рождения, подумать только, двенадцать мне
сравнялось! Еще при королеве Виктории, жили мы в сложенной из торфа
халупе у самого Голуэя, и я бродил по берегу, а денек летний был такой
ясный, погожий, даже грустно, ведь знаешь -- это ненадолго.
И в такую вот солнечную теплынь раз по прибрежной дороге прикатил
цыганский фургон, и стали эти черные-пречерные цыгане табором на
берегу залива. Там были отец, мать и девушка, и еще этот парнишка, и
вот он бегом бежит ко мне по берегу, оттого наверно, что ему скучно
одному, а я тут тоже один, делать мне нечего, я и рад бы новому
человеку.
Подбежал он. Век не забуду, как я увидал его тогда, в первый раз,
не забыть мне этого, покуда в землю не закопают. Он...
Ах ты, господи, нет у меня таких слов! Стой, погоди. Надо сперва
рассказать, что было еще того прежде.
Приехал в Дублин цирк. Пошел я глядеть, там показывали уродцев и
карликов, и страхолюдных лилипутиков, и жирных-прежирных женщин, и
тощих мужчин, что твои скелеты. А перед последним чудом и вовсе
толчея, ну, думаю, наверно тут всем уродам урод. Протиснулся -- какое
пугало напоследок покажут? И вижу... Сидит девочка, малышка, годиков
шесть, уж такая беленькая, такая хорошенькая, щечки нежные, глаза
голубые, кудряшки золотые, и такая тихая, спокойная, что после всех
тех калек глядишь -- не оторвешься. Весь народ хлынул к ней, чтоб
исцелиться. Потому как там был больной зверинец, и только эта малютка
-- милый, славный доктор -- возвращала жизнь.
Ну и вот, та девулька при цирке оказалась таким же чудом
нежданным, как этот паренек, который бежал ко мне по берегу, что твой
жеребенок.
Он был не черный, как его отец с матерью.
Волосы -- золотые кудри и солнечные зайчики. В ярком свете он был
точно из бронзы литой. Невозможная штука, но казалось, что этот
двенадцатилетний паренек, как и я сам, только нынче родился на свет,
такой он был свежий, весь как новенький. И карие глаза блестят, будто
у зверька, что носится по всем на свете побережьям.
Он остановился как вкопанный, и сперва мне ничего не сказал,
просто засмеялся. И по смеху понятно было -- это он рад, что живет.
Наверно я засмеялся в ответ, уж очень заразительно он радовался. Он
протянул коричневую руку. Я замешкался. Он нетерпеливо схватил меня за
руку.
Бог ты мои, сколько лет прошло, а я помню, что мы сказали Друг
другу!
- Чудно, правда?
Я не спросил, что чудно? Я и сам знал. Он сказал, он Джо. Я
сказал, я Тим. И вот мы, двое мальчишек, стоим на берегу, и весь мир
для нас -- отличная, небывалая шутка.
Поглядел он на меня огромными круглыми светлокарими глазищами и
засмеялся, на меня пахнуло его дыханием, и я подумал: он жевал сено!
Его дыхание пахло скошенной травой, и у меня вдруг закружилась голова.
Этот запах меня оглушил. Я даже зашатался, подумал -- ух ты, вроде я
пьяный, а отчего? Мне уже случалось отведать глоток из отцовской
бутылки, но чтоб от этого? Оттого, что незнакомый паренек жевал
сладкий клевер? Нет, не может быть!
А Джо глянул мне прямо в глаза и говорит:
- У нас не очень-то много времени.
- Не очень много? -- спрашиваю.
- Ну да, чтоб дружить. Мы же друзья, верно?
От его дыхания на меня пахнуло свежескошенным лугом.
Бог ты мой, я хотел крикнуть: верно! И чуть не упал, будто он меня
по дружбе стукнул. Но все-таки устоял на ногах, только попятился. Рот
раскрыл, опять закрыл, наконец спрашиваю:
- А почему это времени мало?
- Вот потому, -- говорит Джо. -- Мы тут пробудем только шесть
дней, от силы семь, а потом поедем дальше, по всей Ирландии.
- Шесть дней? Да это все равно что ничего! -- возмутился я и сам
на понял, отчего мне вдруг так худо стало, будто я остался тут один на
берегу, несчастный, брошенный. Ничего еще не началось, а я уже горевал
о конце.
- День тут, неделя там, месяц еще где-нибудь, -- сказал Джо. --
Мне надо жить очень быстро, Тим. У меня не бывает друзей надолго.
Только то, что запомню. И я, куда ни приеду, говорю новым друзьям:
скорей, давай сделаем то, сделаем это, пускай случится побольше
всякого, тогда ты станешь меня вспоминать, когда я уеду, а я - тебя, и
мы станем говорить: вот это был друг! Ну, начали. Догоняй!
Джо осалил меня и побежал.
Я бежал за ним и смеялся -- ведь глупо, бегу со всех ног догонять
мальчишку, которого и знаю-то всего пять минут! Наверно, добрую милю
мы пробежали по длинному летнему берегу, и тогда только он дал себя
поймать. Я думал - поколочу его, чего это он заставил меня так далеко
бежать зря, неизвестно зачем! Но когда мы повалились наземь и я
положил его на обе лопатки, он только дохнул разок мне в лицо -- и я
сел и таращу на него глаза, будто схватился мокрыми руками за голый
электрический провод. А он захохотал.
- Ого, Тим, -- говорит, -- мы с тобой будем настоящие друзья.
Знаешь, какое у нас в Ирландии тянется месяцами унылое, холодное
ненастье? Так вот, всю ту неделю, когда мне сравнялось двенадцать,
было лето -- каждый день из тех семи, про которые Джо сказал, что это
весь срок и после никаких дней не будет. Мы бродили по берегу, только
и всего, очень просто: бродили по берегу, строили замки из песка, а то
взбирались на холмы и сражались там среди древних курганов. Нашли
старинную круглую башню и перекликались -- один сверху, другой от
подножья. Но больше просто бродили, обняв друг друга за плечи, точно
родились такими вот сплетенными двойняшками и нас не разделили ни
ножом, ни электричеством. Я вдыхал его дыхание. Дышал ему в лад. Мы
болтали на прибрежном песке до поздней ночи, пока родители не
приходили нас искать. Меня заманивали домой, и я укладывался спать
рядом с ним или он рядом со мной, и мы болтали и смеялись, ей-богу,
смеялись ночь напролет, до рассвета. А потом опять бежали на волю и
носились как бешеные. И, глядишь, валяемся без сил и уж до того хорошо
и весело, зажмуримся, вцепимся друг в дружку и хохочем-заливаемся,
смеха не удержать, так и рвется из глотки, будто выскакивают из речки,
гоняются друг за дружкой серебряные форели. Ей-богу, я купался в его
смехе, а он в моем, под конец, бывало, совсем ослабнем, выдохнемся,
будто это нас любовь измучила и оставила без сил. Запыхаемся, как
щенята жарким летом, уже и смеяться нет мочи, и ко сну клонит от
полноты дружбы. И всю ту неделю дни стояли голубые и золотые, ни
облачка, ни капли дождя, и ветер пахнул яблоками -- нет, не яблоками,
только буйным дыханием того парнишки.
Долгие годы спустя мне подумалось -- если б можно старику сызнова
омыться в этом летнем роднике, в буйной струе его дыхания... да ведь
можно бы сбросить с плеч лет двадцать, опять помолодеть!
Но смеха больше нет, и того паренька нет, он уже взрослый,
затерялся в мире, неведомо где, две жизни минуло с той поры, и вот я
первый раз про это рассказываю. Ведь кому было рассказать? С той
недели, когда мне сравнялось двенадцать и я получил в дар его дружбу,
и до нынешнего дня кому я мог рассказать про тот берег и то лето, и
как мы бродили сплетя наши руки и наши жизни, и жизнь была без сучка и
задоринки, словно буква О, черт возьми, огромный законченный круг: на
диво погожие летние дни, когда мы так славно болтали и ни капельки не
сомневались, что будем жить вечно, никогда не умрем, что мы добрые
друзья навсегда.
А потом неделя кончилась и он уехал.
Он был мудрый не по годам. Не стал прощаться. Неожиданно их
повозка исчезла.
Я носился по всему берегу, кричал и звал. И далеко впереди увидал
- за вершину холма уходит табор. И тут во мне заговорила мудрость
друга. Не догоняй. Отпусти. И моя мудрость подсказала мне: теперь
плачь. И я заплакал.
Я плакал три дня, а на четвертый притих. Много месяцев я не ходил
больше на берег. И во все годы, что прошли с тех пор, никогда со мной
не бывало ничего похожего. Я прожил хорошую жизнь, была у меня
отличная жена, хорошие дети и ты, Том, ты. Но верно тебе говорю,
никогда больше не знал я такой тоски, такого неистового, бешеного
отчаяния. Никогда и от вина так не пьянел. Никогда больше так не
рыдал. Почему это, Том? Почему я тебе это говорю и что это было такое?
В далеком детстве, когда был я еще невинный младенец, ничего не знал и
не понимал. Как же так: все другое понемногу проходит, забывается, а
вот его я помню? Господи прости, ведь я иной раз не могу вспомнить
лица твоей милой бабушки, а вот его лицо там, на берегу моря, опять и
опять перед глазами. Почему опять мне видится, как мы валимся наземь и
земля сама поднимается нам навстречу и принимает буйных жеребят,
ошалелых от изобильной сладкой травы и от нескончаемых солнечных дней
впереди?
Старик умолк. Потом прибавил:
- Говорят, секрет мудрости в том, чтоб не все досказывать до
конца. Больше я ничего не скажу. Не понимаю, почему я и это рассказал.
- Зато я понимаю, -- отозвался Том из полутьмы.
- Ой ли, паренек? -- переспросил старик. -- Ладно. Когда-нибудь ты
мне это растолкуешь.
- Да, -- сказал Том. -- Когда-нибудь.
Они прислушались к дождю, что стучал в окна.
- Ты счастлив, Том?
- Ты ведь уже спрашивал об этом, дедушка.
- И опять спрашиваю. Ты счастлив?
-Да.
Молчание.
- Так значит, это -- лето на морском берегу, Том? Волшебные семь
дней? И ты пьян?
Том долго не отвечал и наконец только и сказал:
- Дед...
И молча кивнул -- один только раз.
Старик откинулся в кресле. Он мог бы сказать: это пройдет. Мог бы
сказать: это не надолго. Многое мог бы он сказать. Но только и
промолвил:
- Том?
- Да, сэр?
- Ах, черт! -- вдруг закричал старик. -- Черт, дьявол! Пропади оно
все пропадом! -- Тут он умолк и задышал ровно, спокойно. -- Ну, вот.
Экая сумасшедшая ночь. Не мог я напоследок не завопить. Просто не мог,
малыш.
И наконец под шум ливня оба уснули.
С первым проблеском рассвета старик тихо, осторожно оделся,
подхватил свой чемодан и, наклонясь, ладонью коснулся щеки спящего
юноши.
- Прощай, Том, -- шепнул он.
И стал в сумраке спускаться по лестнице туда, где упорно,
неустанно лил дождь, и вдруг увидел -- у нижней ступеньки ждет друг
Тома.
- Фрэнк! Неужели ты провел тут всю ночь?
- Нет-нет, мистер Келли! поспешно ответил Фрэнк. -- Я ночевал у
приятеля.
Старик обернулся и поглядел наверх, будто мог разглядеть там, за
темной лестницей, в тепле комнаты, спящего Тома.
Звук, похожий на рычание, поднялся было у него в горле -- и замер.
Он неловко переступил с ноги на ногу и опять поглядел на загорающееся
зарей лицо молодого человека -- того, кто написал портрет над камином,
там, в комнате наверху.
- Кончилась эта окаянная ночь, - сказал старик.
Шагнул вниз на одну ступеньку и вдруг взорвался:
- Слушай! Если ты когда-нибудь сделаешь Тому что худое, клянусь
богом, я тебе все кости переломаю! Понял?
Фрэнк протянул руку.
- Не тревожьтесь.
Старик поглядел так, будто отродясь не видывал протянутой для
пожатья человеческой руки. И вздохнул.
- А, черт подери, Фрэнк, друг Тома, такой молодой, что посмотришь
-- глазам больно. Прочь с дороги!
Они пожали друг другу руки.
- Ого, и хватка же! -- удивился старик.
И исчез, будто этим проливным, бесконечным дождем его смыло.
Молодой человек затворил за собою дверь наверху, постоял, издали
глядя на спящего, и наконец подошел и, словно неведомое чутье ему
подсказало, дотронулся до щеки, в точности там, где на прощанье -- и
пяти минут не прошло -- легла рука старика. Тронул ладонью золотистую,
как лето, щеку.
Том улыбнулся сквозь сон той же улыбкой, какою улыбался отец его
отца, и из глубины сна позвал старика.
И еще раз позвал.
И снова спокойно уснул.

---------------------------------------------------------------
(C) Copyright 1977, Нора Галь, наследники -- перевод

@темы: гомосексуальность, Рэй Брэдбери, рассказ, американская литература

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра