Гомоэротические мотивы в романах Пьера Лоти

[tes3m]

     Я увидела французскую карикатуру 1903 года (она будет дальше), намекающую на гомосексуальность писателя Пьера Лоти (Жюльена Вио). Мне стало интересно, на чем основаны эти слухи. О гомосексуальности в жизни я обычно пишу у себя в дневнике, а в сообществе стараюсь писать о литературе, но иногда творчество нельзя обсуждать отдельно от биографии. Пока я читала о личности писателя, обнаружила, что Э.М.Форстер в 1907 в своем дневнике записал имя Лоти среди имен тех, кто, по его мнению, относился к "гомосексуальной литературной традиции" (Кристофер Марло, Уолт Уитмен, А.Э.Хаусмен, Патер, Микеланджело и т.д.) (1), и что многие исследователи обнаруживали гомоэротические мотивы в произведениях Лоти, особенно в романах "Мой брат Ив" и "Азиаде". Последнее меня удивило: я этого романа не читала, знала только, что там описывается любовь лейтенанта английского флота по имени Пьер Лоти (это имя стало псевдонимом писателя) и восточной красавицы, поэтому не ожидала найти в таком романе ярко выраженные гомоэротические мотивы, тем более у писателя, знаменитого другими историями любви европейца (того же самого героя, Пьера Лоти) и экзотических красавиц — "Мадам Хризантема" (роман, ставший одним из источников оперы "Мадам Баттерфляй"), "Любовь Лоти" (по этому роману было написано либретто "Лакме") и т.д.

Люсьен Леви-Дюрмэ. Призрак Востока. Портрет Пьера Лоти.

"Вы ведь придете к нам ужинать сегодня вечером? У нас будет Пьер Лоти со своим новым братом Ивом"

     Биография Жюльена Вио помогает лучше понять особенности его первого романа. Правда, у писавших о Лоти нет единого мнения о том, каким образом гомоэротизм некоторых его книг связан с его личным опытом. Потомки писателя и некоторые биографы отрицают наличие у него гомосексуального опыта, другие биографы уверены в обратном, а в 1980-е годы, когда во французском сенате обсуждали вопросы, связанные с гомосексуальностью, сенатор Сесиль Голда заявила: "Гомосексуальность не была бы преступлением, даже если бы среди тех, кто к ней причастен, не было ни Андре Жида, ни Пьера Лоти, ни Кокто" (2).
     Несмотря на то, что многие верили и верят в то, что Лоти в жизни был гомосексуален (в этом не сомневался, например, Ролан Барт), нет свидетельств, которые неоспоримо подтверждали бы, что у него был гомосексуальный опыт. Дневник, который писатель вел с юных лет до старости, не всегда помогает понять, что происходило в его жизни, поскольку сперва сам Лоти, а после его смерти его сын со своей женой переписывали этот дневник, выбрасывали из него все, что не хотели предавать гласности (3). В то же время среди современников ходили упорные слухи о склонности Лоти к однополой любви. И нельзя сказать, что эти слухи возникали из-за того, что он избегал женщин: у него были любовницы, а в 36 лет (в 1886) он женился — отчасти по настоянию семьи, отчасти потому, что хотел наследника. Жена родила ему сына. Еще троих — молодая баскская женщина, с которой в 1894 Лоти вступил в связь. При этом Лоти, по мнению Эдмона Гонкура, настолько не скрывал гомосексуальные склонности, что Гонкур не мог поверить своим глазам. 21 февраля 1888 года Гонкур описал в дневнике, как Лоти явился на обед к Альфонсу Доде с красивым молодым матросом, который был в одежде с открытой грудью, как заметил шокированный Гонкур. В записи говорится: "Что в этой голове, в этой голове талантливого человека? Где начинается притворство? Что у него подлинное? Эта педерастия, которую он демонстрирует, она действительно настоящая?" (4) Гонкур не забыл записать, как ему было неприятно пожимать руку матросу, но не объясняет, что еще в поведении Лоти показалось ему неприличным, помимо того, что он привел с собой этого матроса.
     21 сентября 1890 года Гонкур пишет: "Правда ли это? Принцесса [сестра Наполеона III] заявила, что адмирал и вице-адмирал подтвердили, что Лоти как-то застали врасплох во время гомосексуального акта и что против него было возбуждено судебное преследование, но оно было прекращено по неизвестной мне причине (эту запись не включали в ранние издания дневника братьев Гонкуров, а в издании 1956 года страница с этой записью не указана в предметном указателе рядом с именем "Пьер Лоти").(5)
     В 1891 году Лоти избрали членом Французской академии.


     Когда Дюма-сын предложил кандидатуру Лоти и стал описывать его литературные заслуги, один пожилой член Академии сказал, что у Лоти плохая репутация, и уточнил: "Говорят, что он любит мужчин". Дюма ответил: "Давайте сначала примем его, тут мы лучше увидим, правда это или нет" (6).
     3 ноября 1895 Эдмон Гонкур (за год до смерти) записал в дневнике, что "Лоти то ли педераст, то ли делает все, что только может сделать человек, чтобы о нем так думали". Неизвестно, что послужило непосредственным поводом для такого замечания (5).
     Также мне неизвестно, что вызвало появление в 1903 году в «L'Assiette au Beurre» карикатур, намекающих на эти слухи о Лоти.

"Полноте, дорогой мой! У вас даже нет того оправдания, что вы служите на флоте" ("Allons donc, mon cher! ... Vous n'avez même pas l'excuse d'être dans la marine!" («L'Assiette au Beurre», April 25, 1903)

      Этими словами дама упрекает эстета, похожего на Робера де Монтескью (впрочем, кажется, и на самого Лоти тоже). В руке у нее книжка, надпись на которой намекает на роман Лоти "Мой брат Ив" (о дружбе офицера с матросом): автор книги обозначен как "Pierlo To", а название книги "Mon frère IV" ("Мой брат IV") — имя Ив - Yves - стало порядковым номером "брата".


"Вы ведь придете к нам ужинать сегодня вечером? У нас будет Пьер Лоти со своим новым братом Ивом" ("Vous venez, ce soir, dîner, n'est-ce pas? . . . Nous avons Pierre Loti et son nouveau frère Yves." )
     Эти карикатуры показывают, что роман "Мой брат Ив" некоторые современники воспринимали как завуалированное выражение гомосексуальности автора.

"Азиаде" (тут много цитат из романа).

     Впрочем, ярко выраженный гомоэротизм видели и в "Азиаде". Эдмон Гонкур считал, что под видом романа с восточной красавице Лоти описал свой роман с мужчиной. Ролан Барт уверенно писал о том, что Лоти сочинил гетеросексуальную историю с гаремной красавицей Азиаде, чтобы замаскировать гомосексуальную историю, произошедшую на самом деле (7). Это, как я поняла по другим источникам, заблуждение: в реальной истории женщина все же была. Роман основан на событиях, произошедших с Жюльеном Вио в 1876-1877 гг. Люди, которые в романе зовутся Азиаде, Самуил и Ахмет, в жизни носили имена Хакидже, Даниил и Мехмед. Хотя о романе часто вспоминают только как об истории любви к женщине (хотя Ролан Барт ударяется в другую крайность, называя "Азиаде" "содомитским эпосом"), отношения с обоими мужчинами тоже очень важны для Лоти.


Жюльен Вио в морском училище

      Жюльен Вио испытывал чувство любви (в каких-то случаях, возможно, платонической) и до того, как пережил историю, описанную в "Азиаде". Когда юный Жюльен Вио учился в морском училище, он подружился с Жозефом Бернаром, к которому был так сильно привязан, что писал сестре: "Не думай, мы не влюблены друг в друга". Они вместе начали службу во флоте, вместе путешествовали.


Жозеф Бернар и Жюльен Вио

В 1873 Бернара отправили служить в Африку, и Жюльен попросил перевести его туда же. Они жили в одном доме, Жюльен постоянно писал о себе и Бернаре "мы", "наше", "у нас" ("наш большой дом в Дакаре, который я так старался сделать красивым"), но затем Бернар неожиданно, не объяснив ничего Жюльену, покинул Африку (годы спустя Жюльен разыскал его, чтобы узнать причину этого бегства, получил объяснение, но не записал его в дневник, а в дальнейшем, описывая юношеские путешествия, не называл своего спутника по имени). С другой стороны, в это же время Жюльен пережил влюбленность в женщину. Некоторые исследователи отказываются верить в ее реальное существование — считают, что записи в дневнике, выражающие страдания из-за неразделенной любви к ней, маскируют страдания от того, что его покинул Жозеф Бернар. Но в дальнейшем в жизни Жюльена Вио будут и другие женщины, поэтому эта история не кажется невероятной, тем более, что в его романах будет несколько раз повторяться ситуация, отражающая, видимо, его мечту — жизнь втроем в одном доме с женщиной и мужчиной, которые его любят.
     Вслед за строчками, описывающими переживания из-за этой женщины, Жюльен Вио, вернувшийся во Францию, описывает радость от встречи с другом, Франсуа Эмине, рабочим, который прежде был "очень красивым матросом" (надо учитывать, что дружба офицера с простым матросом была необычным явлением). С ним он провел "пять прекрасных дней ... в горах" (28 октября 1874), о которых сохранил прекрасную память, а когда полтора года спустя, отплывая в Турцию, по просьбе матери Франсуа, не взял его с собой (а Франсуа очень хотел ехать с ним), то описал это решение как "большую жертву".
     Но в Турции он встретил женщину и мужчину, о которых в "Азиаде" (по сути полуавтобиографическом романе) написал так: "Двум этим людям, которых я встретил в один и тот же день, суждено было сыграть в моей судьбе немаловажную роль и в течение трех месяцев рисковать ради меня своей жизнью. Но тогда я очень бы удивился, если бы мне об этом сказали. Им обоим предстояло покинуть свой край и провести целую зиму под одной кровлей со мной в Стамбуле".
     Сперва Лоти (герой романа), сойдя с корабля в Салониках, видит Азиаде. "Зеленые глаза слегка вскружили мне голову, хотя разглядеть скрытое белой вуалью личико я так и не сумел". Лоти решает не возвращаться на корабль.
     "Я смотрел, как удаляются последние английские шлюпки. Меня тотчас окружили люди – из тех, что живут под открытым небом на причалах Салоник, – лодочники и грузчики, жаждущие разузнать, почему я остался на берегу, и готовые ждать сколько угодно, чтобы предложить мне свои услуги. Из этой группы македонцев я выделил одного. У него была забавная борода, вся в завитках, как у античных статуй. Он уселся передо мной прямо на землю и с любопытством меня рассматривал. Мой костюм, особенно ботинки, видимо, живо его заинтересовали. Он потягивался, точно ангорский кот, и позевывал, демонстрируя при этом два ряда мелких, сверкающих словно жемчуг зубов.
     Словом, он был хорош собой; в его ласковом взгляде светились благородство и ум. В штанах до колен, оборванный, босой, он, однако же, казался опрятным, точно кошка.
     Македонца звали Самуил."
     Самуил оказывается испанским евреем.

Даниил и Лоти в албанском костюме.

     "Вечера я проводил в обществе Самуила. В тавернах, куда ходили рыбаки, благодаря ему я увидел немало странного; в притонах и кабаках, во «дворах чудес», которые содержали турецкие евреи, я изучал нравы, с какими сталкивались очень немногие мои соотечественники. Собираясь в трущобы, я переодевался в костюм турецкого матроса, рассчитывая, что на рейде Салоник он меня не выдаст. Самуил выделялся среди тамошнего сброда; его сияющая красота была особенно заметна на мрачном фоне. Я понемногу привязался к нему, а его отказ сводничать в моем приключении с Азиаде заставил еще больше уважать его.
     В ночные часы, проведенные с этим бродягой в подвалах, где пьют анисовую и виноградную водку, напиваясь до потери сознания, я увидел много всяческих странностей и извращений.
     ...Ласковой июньской ночью мы с Самуилом лежали, вытянувшись на земле, дожидаясь двух часов утра условленного часа. Я хорошо помню эту волшебную ночь; ее покой нарушал лишь еле слышный плеск прибоя; кипарисы смотрелись на фоне горной гряды, как черные слезы, платаны – как сгустки тьмы; кое-где старые пограничные столбы обозначали места, давным-давно покинутые дервишами; сухая трава, мох и лишайники источали пряный аромат. Оказаться в чистом поле в такую ночь – истинное блаженство!
     Однако Самуила наша ночная вылазка, похоже, не приводила в восторг – он даже перестал мне отвечать.
     Тогда я взял его за руку – я сделал это впервые, в знак дружбы, – и произнес по-испански примерно такую речь:
     – Мой добрый Самуил, вы каждую ночь спите на твердой земле или на голом полу. Трава, на которой мы здесь лежим, куда мягче и пахнет тимьяном. Постарайтесь заснуть, и вы проснетесь в прекрасном расположении духа. Или, быть может, вы недовольны мной? Что я могу для вас сделать?
     Его рука дрожала в моей руке, я сжал ее слишком крепко.
     – Che volete, – произнес он мрачным и недовольным голосом. – Che volete mi?[Что вы от меня хотите? (сабир)]
     Что-то невероятное, что-то зловещее тенью прошло через сознание бедного Самуила – на добром старом Востоке все возможно! Потом он закрыл лицо руками и, ужаснувшись самому себе, застыл в этой позе.
     Но и в это тягостное мгновение он был предан мне душой и телом. Каждый вечер, заходя в дом, где жила Азиаде, Самуил ставил на карту свою свободу и свою жизнь. Он в темноте пересекал кладбище, как ему казалось, наполненное видениями и смертными страхами; греб до утра на своей лодке, стерег нашу или ждал меня всю ночь, лежа вповалку с полусотней бродяг на каменных плитах салоникского причала. Его личность была как бы поглощена моей, и, какими бы ни были место и костюм, которые я выбирал для себя в очередной раз, он следовал за мной как тень, готовый защитить мою жизнь даже ценой своей собственной."
В дневнике Лот откровеннее пишет о своем объяснении с Даниилом (Смуилом):
     — Но чего вы хотите от меня? Che volete mi?
     Его рука трепетала в моей, и я приподнял его голову. ... В его глазах был странный свет, и все его тело дрожало. ... "Чего вы хотите от меня?" — повторил он голосом мрачным и тревожным. И затем он обнял меня, и стиснув в объятьях, страстно прижался своими губами к моим. Я достиг своей цели... более того, вышел страшно далеко за ее пределы: я должен был предвидеть эту развязку."(8).
Лоти тут под достижением цели (I had achieved my ends) подразумевает, конечно же, то, что он хотел узнать, отчего мрачен Самуил (Даниил) — и узнал.
Еще отрывки из дневника Лоти:
"Вечера я провожу с Даниилом. С Даниилом я повидал странные вещи: странные обычаи и проституцию в винных погребках, где допьяна напиваются ракией или мастикой. Вот как обстоят дела в Турции: женщины для богатых, которые могут иметь их много, а для бедных — мальчики. ...
     Грехи Содома цветут повсюду в этом древнем городе Востока... Хотя я не разделяю тайные телесные желания этого человека [Даниила], случай свел нас вместе... Неужели я всегда обречен носить эту маску крайней молодости? Очарование, которым я могу воздействовать на мужчину, погружает меня в пучину беспокойных мыслей, смутной тревоги и даже таинственных страхов... Все же как я могу оттолкнуть скромного человека, который беззаветно любит меня, когда мне ничего не стоит избавить его от категорического отказа такого рода - самого горького из всех? (Yet how can I repulse some humble creature who loves me without reserve when it costs me nothing to spare him that sort of rebuff - the most bitter of all?) Все относительно. Существует ли Бог - или мораль? "(8).

     Азиаде тоже влюбляется в героя. Это неудивительно: он описан во вступлении к роману так: "Представление о его внешнем облике читатель может получить, открыв «Намуну, восточную сказку» Мюссе:
И поступь горделива, и осанка,
Как у патриция, тонка, тверда рука,
Но главное – глаза. В них светится душа."
     Азиаде приходит к нему на свидания. Он пишет, что "почти полюбил ее", сильно увлекся: "В моей жизни была молодая женщина, которую я любил больше, чем эту, и которую ныне не вправе видеть, но никогда я не испытывал подобного опьянения". Затем он хладнокровно описывает свой отъезд: "Кончался еще один период моей жизни, и Салоники были еще одним уголком земли, с которым мне предстояло проститься навсегда.
     Впрочем, на спокойной глади просторной бухты я провел упоительные часы – то были ночи, за которые немало людей дорого бы дали. К тому же я почти любил эту молодую женщину, наделенную столь своеобразной прелестью!
     И все же вскоре я забуду эти прохладные ночи, когда первые лучи солнца и утренняя роса заставали нас в лодке, где мы лежали вытянувшись, опьяненные любовью.
Мне было жаль Самуила, беднягу Самуила, который так бескорыстно рисковал своей жизнью ради меня и который будет по-детски оплакивать мой отъезд. Итак, я по-прежнему откликаюсь на любое пылкое чувство, на все, что на него похоже, даже если в его основе лежит какое-либо корыстное или неясное мне побуждение; я принимаю, закрыв глаза, все, что может заполнить хотя бы на час ужасную пустоту жизни, все, что являет собой хотя бы видимость дружбы или любви".
     "Самуил спал на корме, свернувшись клубочком под моим одеялом... Я был легко одет, плечи прикрывала лишь рубаха из легкого муслина. Куртка с золотым шитьем осталась на лодке Азиаде. Смертный холод скользнул по рукам, проникая в грудь. Еще час надо было ждать благоприятного момента, чтобы, обманув бдительность вахтенных, вернуться на борт. Я попробовал грести, но неодолимая дремота сковывала движения. Тогда я с бесконечными предосторожностями приподнял краешек одеяла, которым укрылся Самуил, и вытянулся рядом, не потревожив сон друга, посланного мне случаем."
      Самуил решает ехать с ним. "Ему удалось пробраться на почтовое судно, и вот сегодня утром он явился ко мне....
     – Эфенди, – сказал он, – я все бросил – друзей, страну, лодку – и последовал за тобой.
     Мне уже приходилось убеждаться в том, что среди бедняков более чем где-либо можно встретить столь полное и сердечное изъявление доверия, и уж конечно предпочитаю иметь дело именно с ними, не опасаясь пострадать от эгоизма и мелочности."
     Герой еще больше привязывается к Самуилу, когда ему кажется, что он его потерял: "Я надеялся, что Самуил будет со мной в этот вечер, и вот… без сомненья, я больше никогда его не увижу. У меня щемит сердце, и одиночество все больше тяготит меня. Неделю назад я позволил ему наняться подработать на судно, уходившее в Салоники. Три корабля, которые могли бы привезти его ко мне, вернулись. Последний из них – сегодня вечером, но никто на его борту ничего не слышал о Самуиле…
     ...Покинул ли он меня, и он тоже, или с ним случилась какая-то беда?"
     За этим следует идиллия:
     "Приезд Самуила внес некоторое оживление в мой грустный дом, фортуна улыбнулась мне в игре в рулетку. Да и осень на Востоке великолепна. Я живу сейчас в одной из красивейших стран мира, и моя свобода ничем не ограничена.... Стамбул каждый вечер ярко освещен, над Босфором вспыхивают бенгальские огни – последние огни угасающего Востока, догорающая феерия грандиозного спектакля, которого никогда больше уже не придется увидеть.
     Несмотря на мое равнодушие к политике, все мои симпатии принадлежат этой красивой стране, которую хотят уничтожить, и я потихоньку, сам того не замечая, становлюсь турком.
     ...Я проигрался в рулетку, и вот уже мы снова бедняки, однако столь беззаботные, что ничуть от этого не страдаем: мы молоды, и удовольствия, за которые другие платят очень дорого, достаются нам даром."

      Лоти (он живет под фамилией Маркето) просит сводника найти ему женщину.
     "У старого Хайруллы есть двенадцатилетний сын по имени Иосиф, красивый, как ангел, которого он обожает и ничего не жалеет для его воспитания. Во всем остальном он совершеннейший мерзавец. Он занимается всеми темными делами, какими только может заниматься в Стамбуле старый опустившийся еврей, поддерживает отношения с юзбаши Сулейманом и со многими из моих друзей-мусульман.
     Однако же его допускают и принимают повсюду только потому, что его привыкли видеть в течение долгих лет. Встретив его на улице, обычно говорят: «Добрый день, Хайрулла!» И даже касаются кончиков его длинных волосатых пальцев.
     Старый Хайрулла долго обдумывает мою просьбу и наконец отвечает:
     – Господин Маркето, женщины теперь очень дороги, но, – добавляет он, – есть и не такие дорогие развлечения, я мог бы предложить их вам сегодня же вечером… Послушать музыку, к примеру, вам наверняка было бы приятно…
     Произнеся эту загадочную фразу, он зажег фонарь, надел балахон, деревянные башмаки и исчез.
     Через полчаса портьера в моей комнате раздвинулась, пропуская шестерых еврейских мальчиков в красных, синих, зеленых и оранжевых одеяниях, подбитых мехом. Их сопровождает Хайрулла и еще один старик, еще более безобразный, чем Хайрулла. Вся команда, отвесив поклоны, усаживается на полу, в то время как я бесстрастно и неподвижно, словно сфинкс, взираю на все это.
     Мальчики принесли с собой маленькие золоченые арфы, по которым тотчас забегали их пальцы, украшенные дешевыми золотыми кольцами. Зазвучала оригинальная музыка, несколько минут я ее слушаю.
     – Как они вам нравятся, господин Маркето? – спрашивает меня старый еврей, наклоняясь к моему уху.
     Я уже понял, что к чему, и не выказываю никакого удивления. Мне лишь хочется продолжить изучение глубин человеческой низости.
     – Старина Хайрулла, – отвечаю я, – твой сын красивее, чем они…
     Старик какое-то время раздумывает и наконец отвечает:
     – Господин Маркето, мы могли бы отложить этот разговор на завтра…"

     Азиаде приехала к нему и Лоти описывает осуществление своей любимой фантазии: "Когда в Салониках мне приходилось подвергать опасности жизнь Самуила и мою собственную, чтобы провести с ней какой-нибудь час, я выносил безумную мечту: жить с ней где-нибудь на Востоке, в укромном уголке, куда бедняга Самуил тоже перебрался бы вместе с нами. Я почти осуществил эту мечту, несмотря на мусульманские каноны, представлявшие, казалось, непреодолимую преграду.
Константинополь – единственное место на земле, где можно попробовать нечто подобное; как некогда Париж, Константинополь соединяет в себе множество больших городов, где каждый человек может жить, как ему заблагорассудится и безо всякого контроля, где можно заниматься несколькими делами сразу, принимая обличье разных людей – Лоти, Арифа и Маркето".
     К Лоти, Азиаде и Самуилу присоединяется еще один человек:
     "Каким славным попутчиком был мне во время этих прогулок Ахмет – это дитя улицы, – то веселый, то задумчивый, однако с поэтичной душой, с вечной улыбкой на устах, преданный мне до смерти!
     ...Моему приятелю Ахмету двадцать лет, по подсчетам его старого отца Ибрагима, и двадцать два года, по утверждению его старой матери Фатимы; турки никогда не знают своего возраста. Это забавный малый, небольшого роста, очень стройный. Его худое бронзовое лицо позволяет предположить в юноше некоторую хрупкость; у него маленький нос с горбинкой, маленький рот, маленькие глаза, которые то излучают печаль, то искрятся весельем и умом. Другими словами, в нем есть своеобразное обаяние.
Обычно этот странный паренек весел, как птица...
     Ахмет потратил два дня, чтобы выяснить, кто я такой, и обещал никому не выдавать моего секрета при условии, что он и в дальнейшем останется моим доверенным лицом. Постепенно он стал держаться совсем по-свойски и завоевал себе место у камина. Верный рыцарь Азиаде, он ее обожает и заботится о ее счастье больше, чем она сама; за тем, усердно ли я служу ей, он следит со сноровкой опытного полицейского."
     Но герой должен уехать.
     "Стамбул, 20 марта 1877
     Последняя прогулка с Самуилом. Настала пора прощаться. Ненасытное время уносит последние часы; скоро мы расстанемся навсегда – часы зимы, серые и холодные, с порывами мартовского ветра уйдут в прошлое.
     Было условлено, что Самуил сядет на пароход, отплывающий на его родину раньше, чем я уеду в Англию. Он попросил, как последней милости, чтобы я покатался вместе с ним в открытом экипаже до третьего пароходного гудка.
     Ахмет, который занял его место и должен был в дальнейшем сопровождать меня в Англию, увеличивал его страдания; Самуил заболел с горя. Бедный, он не понимал, что между его бурной любовью и спокойной и братской любовью Михран-Ахмета – пропасть; что он, Самуил, – тепличное растение и его нельзя пересадить на землю моей родины, под мой мирный кров.
Наш кучер вовсю погонял лошадей, и они мчались крупной рысью. Самуил сидел, закутавшись, как паша, в мое меховое пальто, которое я ему подарил; его красивое лицо было бледным и грустным...
Я все же любил беднягу Самуила; я сказал ему, как говорят детям, что вернусь ради него и приеду к нему в Салоники; но он понял, что больше меня не увидит; его слезы тронули мое сердце.
     – Пойдем, Лоти, – просит Ахмет, – погуляем еще по Стамбулу, последний раз выкурим вместе наш кальян…
     Я хорошо знаю, – добавил он сквозь слезы, – что больше тебя не увижу. Через месяц у нас начнется война. С бедными турками все будет кончено, все будет кончено со Стамбулом, русские все уничтожат, и, когда ты приедешь, Лоти, твоего Ахмета уже не будет."
     Уезжая, Лоти думает об Азиаде:
     "Если бы она была здесь, я положил бы голову к ней на колени и плакал бы, как ребенок; она увидела бы, как я плачу, и поверила бы мне. Я был слишком спокоен и слишком холоден, когда прощался с ней.
...
     При виде этого спокойного моря, этого бледного неба у меня сжимается сердце. Я страдаю по-настоящему, меня охватывает такая тоска, словно я вижу, как она умирает.
...
     Ахмет остался сидеть, следя взглядом за моим судном, на причале Фюндюклю; я потерял его из виду в то самое мгновение, когда скрылся из глаз любимый нами уголок Константинополя, куда Самуил или он каждый вечер приходили меня встречать.
     Он тоже уверен, что я не вернусь.
     Бедный мой Ахмет, я очень любил его и сейчас люблю; его дружба поддерживала меня и скрашивала мою жизнь.
     С Востоком покончено, сон развеялся."
     "Мой дорогой Лоти,
     Ахмет шлет тебе много приветов.
     Я передал Азиаде твое письмо с Митилини с помощью старой Кадиджи; Азиаде прятала его под платьем и не могла попросить прочесть его еще раз, потому что после твоего отъезда она не выходила из дома. Старый Абеддин обо всем догадался, потому что мы неосторожно вели себя последние дни. Он не упрекал ее, говорит Кадиджа, и не выгнал, потому что очень ее любит. Он только не заходит больше в ее комнату, больше ее не охраняет и с ней не разговаривает. Другие женщины из гарема от нее отвернулись, кроме Фензиле-ханум, которая ходила к колдуну посоветоваться, как ей быть.
     Азиаде больна со дня твоего отъезда; однако главный хаким (врач), который смотрел ее, сказал, что у нее нет никакой болезни, и больше не появлялся.
     Ходит за Азиаде старуха, которая остановила кровь, когда та поранила руку. Азиаде ей доверяет, а я думаю, что это она донесла на нее за деньги.
     Азиаде просит сказать тебе, что без тебя она не живет; что она не надеется на твое возвращение в Константинополь, что она никогда больше не сможет увидеть твои глаза и что ей кажется, будто солнце погасло.
     Лоти, не забывай тех слов, что ты мне сказал; никогда не забывай обещаний, которые ты мне дал! Ты думаешь, я смогу быть счастливым хотя бы минуту, когда тебя нет в Константинополе? Конечно, не смогу, и, когда ты уехал, мое сердце разбилось.
     Меня еще не призвали на войну из-за отца – он очень старый, однако я думаю, что скоро призовут.
     Привет тебе твой брат
     Ахмет."
     Лоти возвращается, узнает, что Ахмет на войне, а Азиаде умерла. Он решает вступить в турецкую армию.
     "Турецкий ятаган волочился у моей ноги, я был одет в форму юзбаши; того, кто стоял здесь, звали уже не Лоти, но Ариф, юзбаши Ариф-Уссам – я добился того, что меня отправили на передовую, и уезжал на следующий день…
...
     В стамбульской газете «Джеридеи Хавадис» можно было прочесть:
     ...«Среди убитых в последнем сражении при Карсе было найдено тело молодого офицера английского флота, поступившего недавно на турецкую службу под именем Ариф-Уссам-эфенди. Он был погребен вместе с храбрыми защитниками ислама (под покровительством Мухаммеда!) у подножия Кызыл-Тепе, в горах Карадемира».

     Роман был напечатан в 1879 году, автор прославился и, хотя герой по имени Пьер Лоти погиб в конце первого романа, в дальнейших романах появляется герой с тем же именем.

"Мой брат Ив" (а тут больше иллюстраций, т.к. я не нашла русского перевода романа).

     В 1883 году вышел роман "Мой брат Ив", в котором Лоти описал свою дружбу с бретонским матросом Пьером Ле Кором, которого в романе зовут Ив Кермодек. Ле Кор был похож на Жозефа Бернара — был таким же высоким, сильным и светловолосым. Главный герой, молодой морской офицер, которого зовут Пьер Лоти, испытывает к Иву сильное чувство, которое больше напоминает любовь, чем дружбу. Ив привозит Лоти в гости у своим родным. Его мать просит Лоти присматривать за ее сыном, как если бы они были братья. Ее беспокоит, что Ив склонен к запоям.
     Роман при всем своем целомудрии кажется очень гомоэротичным (неудивительно, что аллюзии на этот роман присутствуют в романе о другом бретонском матросе — в "Кэреле" Жана Жене). Одержимость героя Ивом в этом романе не уравновешивается гетеросексуальной любовной линией, как в "Азиаде". Но, хотя герой постоянно думает об Иве и даже видит его во сне, он замечает красоту и других матросов, много раз ими восхищается, описывает их обнаженные во время купания тела (и то, как один пьяный матрос танцует обнаженным). Об одном красивом матросе он пишет, что тот порой извлекал деньги из своей красоты, но другие относились к этому снисходительно, как к ребячеству.




Рисунки Пьера Лоти.

     На этих рисунках показан тот тип мужчины, который больше всего привлекал Лоти — высокий, широкоплечий, молодой, но бородатый. Роман многократно переиздавался, а в 1936 вышел с иллюстрациями Эмильена Дюфура, отразившими представления о матросской красоте, характерные уже для этого времени.

"Мадам Хризантема" и т.д.

     Прототип Ива, Пьер Ле Кор, женился, как женился и Ив в романе. Можно предположить, что на чувства Лоти Пьер Ле Кор отвечал только дружеской привязанностью, но точно это неизвестно. В 1885 Лоти вместе с Пьером Ле Кором, приехал в Японию. Там Лоти заключил временный брак с японкой — как сам он пишет, от скуки. Эта история легла в основу вышедшего в 1887 году романа "Мадам Хризантема". В романе опять появляется Ив.

     "В море, около двух часов пополуночи, тихой ночью, под звездным небом.
     Ив стоял на мостике возле меня, и мы болтали о совершенно новой для нас обоих стране, куда волею судеб занесло нас на этот раз. На следующий день мы должны были пристать к берегу; ожидание забавляло нас, и мы строили тысячи планов.
     — Я, — говорил я, — как только приеду, намерен жениться…
     — А-а! — протянул Ив, как всегда отстраненно, с видом человека, которого ничем не удивишь.
     — Да… на маленькой женщине с желтой кожей, черными волосами и кошачьими глазами. Я выберу хорошенькую. Ростом она будет не выше куклы. У тебя в нашем доме будет своя комната. Все это будет происходить в бумажном домике, в тени деревьев, среди зеленых садов. Я хочу, чтобы вокруг все цвело; мы будем жить среди цветов, и каждое утро наше жилище будут украшать букетами, букетами, каких ты в жизни не видел."

     "Мадам Хризантема" — странный роман о любви. Лоти постоянно подчеркивает, что не влюблен в японку, и непохоже, что она влюблена в него.
     "Ив приходит к нам, как только освобождается, — в пять часов вечера, после службы на борту.
     Жена моя забавляет Ива, как игрушка, и он продолжает утверждать, что она очаровательна.
     Меня же она приводит в отчаяние, как цикады на крыше. И когда я один в доме и рядом эта крошка, перебирающая струны гитары с длинным грифом, а перед глазами — великолепный вид на пагоды и горы, мне становится грустно до слез…"
      Лоти (герой романа) все же пытается опять воплотить в жизнь свою мечту — идиллию втроем. При этом Ив для него значит несравнимо больше, чем японка.
     "В такую погоду нельзя допустить, чтобы Ив снова спускался и бродил вдоль берега, пытаясь нанять сампан. Нет, сегодня он не вернется на борт; мы уложим его у себя. Да и вообще, условиями найма для него предусмотрена комнатка, и мы сейчас быстренько ее соорудим, хотя он и отказывается из скромности. Словом, войдем в дом, разуемся, отряхнемся, как кошки, попавшие под ливень, и поднимемся в наши апартаменты.
     Перед Буддой горят лампадки; посреди комнаты натянут темно-синий полог. Когда входишь, первое впечатление самое благоприятное: как мило выглядит сегодня наше жилище; эта тишина и поздний час поистине придают ему что-то таинственное. Да и потом, в такую погоду всегда приятно вернуться домой…
     Ну, теперь быстренько займемся комнатой Ива. Хризантема, оживившаяся при мысли, что ее большой друг будет спать рядом с ней, старается изо всех сил; впрочем, надо всего лишь передвинуть три-четыре бумажные панели, и сразу же получится отдельная комната, ячейка в большой коробке, где мы живем.
     ... Но вот Ив улегся и спит под нашей крышей.
     Сегодня он заснул быстрее, чем я: а дело в том, что я, кажется, заметил долгие взгляды, устремленные от Хризантемы к нему и от него к Хризантеме.
     Я даю ему поиграть с малышкой, и теперь у меня возникает опасение, не смутил ли я его рассудок. До японки мне нет дела. Но Ив… с его стороны это было бы нехорошо и сильно подорвало бы мое доверие к нему…
     Слышно, как дождь стучит по нашей старой крыше; цикады молчат; от садов и от горы исходят запахи мокрой земли. Сегодня в этом жилище мне отчаянно скучно; стук трубочки раздражает меня больше, чем обычно, и, когда Хризантема склоняется над своей курительной коробкой, мне кажется, что вид у нее плебейский, в худшем смысле этого слова.
     Я возненавижу мою мусме, если она склонит Ива к дурному поступку, который я, может быть, никогда уже не смогу ему простить…
     Ив, Хризантема и малышка Оюки так подружились, что это стало меня забавлять; мне даже кажется, что в моей семейной жизни меня как раз больше всего и забавляет их близость. Между ними такой контраст, что это приводит к самым неожиданным и уморительным ситуациям. Он, со своей матросской непринужденностью и своим бретонским акцентом, в этом хрупком бумажном домике рядом с жеманными мусме; высокий, здоровый парень со звучным, низким голосом, между двумя малютками с птичьими голосками, которые вертят им как хотят и заставляют есть палочками; обучают его своим детским играм, жульничают, ссорятся и помирают со смеху.
     Они с Хризантемой явно очень нравятся друг другу. Но я по-прежнему доверяю ему и не могу себе представить, чтобы из-за этой случайной супруги между «братом» и мною могло возникнуть малейшее недоразумение. ...
     Сегодня мы с моей мусме и с Ивом отправились к знаменитому фотографу, чтобы сделать групповой снимок.
     Мы пошлем его во Францию. Ив улыбается при мысли о том, как удивится его жена, увидев между нами хорошенькую мордашку Хризантемы, и задается вопросом, как он сможет ей это объяснить:
     — Господи, да я просто скажу, что это одна ваша знакомая, и все!
     ...Затем надо пропустить нескольких пришедших раньше нас английских матросов, принарядившихся в свои белые полотняные костюмы, свеженьких, толстеньких, розовеньких, словно сахарные человечки, с глупейшим видом позирующие на стволе колонны.
     И вот наконец наша очередь; Хризантема устраивается медленно, очень старательно, самым элегантным образом выворачивая ноги носками внутрь.
     А на показанном нам негативе мы похожи на пресмешную семейку, рядком позирующую ярмарочному фотографу.


Пьер Ле Кор (Ив), Окане-сан (Хризантема), Пьер Лоти. Нагасаки. 12 сентября 1885.

     "Мой бедный Ив сегодня был не в духе, потому что я заставил его надеть соломенную шляпу с сильно загнутыми полями, которая ему не нравится.
     — Уверяю тебя, Ив, она тебе очень идет.
     — Да? Это вы так говорите… А мне кажется, она похожа на сорочье гнездо!"



     Лоти пытается выяснить, не обманывает ли его Ив.
     "...Мне хочется поговорить с Ивом о Хризантеме; в общем-то я и усадил его для этого, только не знаю, как начать, чтобы не обидеть его и не показаться смешным....
     — Тебе, наверное, будет грустнее, чем мне, расставаться с малышкой Хризантемой?..
     Между нами повисает молчание.
     Тогда я иду дальше, сжигая за собой мосты:
     — Знаешь, вообще-то, если она доставляла тебе столько удовольствия… Я ведь не женился на ней, она, в сущности, мне не жена…
     Он смотрит на меня с большим удивлением:
     — Она вам не жена, говорите? Как бы не так… В том-то все и дело, что она ваша жена…
     Нам с ним никогда не нужны были долгие разговоры; теперь я абсолютно убежден его интонацией, его доброй, искренней улыбкой; я понимаю все, что таится в коротенькой фразе: «В том-то все и дело, что она ваша жена…» Не будь она ею — о-о! — он не мог бы поручиться за дальнейшее, хотя в глубине души его бы мучило раскаяние, ведь он уже не мальчик и не свободен, как раньше. Но он относится к ней как к моей жене, и это святое. Я целиком и полностью верю его словам и испытываю истинное облегчение, истинную радость, оттого что вновь, как в старые добрые времена, вижу перед собой моего славного Ива. Как же я мог настолько поддаться уничижающему влиянию здешних мест, что стал его подозревать и переживать из-за такой ерунды?..
     Только не будем больше об этой куколке…
     Мы остаемся там допоздна, говорим о другом, глядя на раскинувшиеся у нас под ногами долины, горы, бездонные ущелья, становящиеся все темнее, темнее и тонущие во мраке."
     Лоти равнодушно расстается с японкой: "Ладно, малышка моя мусме, расстанемся друзьями; можем даже поцеловаться, если хочешь. Я взял тебя, чтобы ты меня развлекала; может, тебе это и не очень удалось, но ты дала что могла — свою маленькую особу, свои поклоны, свою музыку; в общем-то, ты была весьма славной в своем японском стиле. И как знать, может, иной раз я подумаю заодно и о тебе, когда стану вспоминать это великолепное лето, эти прелестные сады и музыку бесчисленных цикад…"
     Один литературовед написал, что в романе "Мадам Хризантема" нет и тени любви. Другой не согласился: как же нет любви, когда рядом с Лоти в Японии присутствует Ив? Есть еще мнение, что по сравнению с "Моим братом Ивом" Лоти здесь почти не показывает любви к Иву, но мне кажется, что эта подавляемая и не подавленная любовь все время чувствуется в подтексте. Хотя, конечно, Лоти на забывает подчеркнуть, что ни в кого не влюблен ("Хризантема влюблена в Ива; Ив в Хризантему; Оюки [подруга Хризантемы] в меня; я — ни в кого").
     В последующих романах Лоти уже не всегда вводит в повествование полуавтобиографического героя. В романе "Исландский рыбак", самом популярном произведении Лоти, рассказывается о любви рыбака Янна к женщине. Его лучший друг искренне хочет этого брака, а сам хочет жениться на сестре Янна. Поэтому об этом романе пишут, что Лоти тут пытается полностью избежать гомоэротизма. Но это ему не совсем удается. Чувствуется, как Лоти и в этом романе любуется молодыми мужчинами. О семнадцатилетнем Сильвестре и его друге Янне он пишет:
     " По росту и силе он [Сильвестр] был уже настоящий мужчина; черная борода, мягкая и курчавая, покрывала его щеки; только серо-голубые глаза оставались детскими — нежными и совсем наивными...Между тем Сильвестр скучал, оттого что некто по имени Янн (так бретонцы произносят имя Жан) все не возвращался...Размерами тела, в особенности шириной спины, ровной как доска, он намного превосходил обычных мужчин, а мускулы на его плечах, вырисовывавшиеся из-под голубой фуфайки, походили на два шара, венчавшие длинные руки. Его большие, темные и очень живые глаза имели выражение дикое и прекрасное.
     ...Сильвестр, обхватив Янна руками, ласково привлек к себе, словно ребенок... Он тоже был красив лицом, а сложен, после Янна, лучше всех моряков на судне. Мягкий голос и ребячьи интонации не вязались с его рослой фигурой и черной бородой. Вырос он очень быстро и чувствовал себя скованно, оттого что разом сделался таким высоким и широкоплечим. Юноша рассчитывал вскоре жениться на сестре Янна, но до сих пор ни одной девице не удалось его соблазнить".
     Любопытно, что Генри Джеймс, восхищавшийся Лоти, в этом романе особо выделял именно историю Янна и Сильвестра. Когда Генри Джеймс прочитал роман Оуэна Уистера "Виргинец", ему не понравилось, что герой женится и забывает о своем друге. Генри Джеймс написал Уистеру: "Я жажду его крови. Я не хотел бы позволить ему жить и быть счастливым; я заставил бы его увянуть во цвете лет каким-нибудь благородным образом". В качестве примера Генри Джеймс указал Уистеру на окончание "Исландского рыбака" (9): Янн, женившийся вскоре после гибели друга, не находит счастья и гибнет в море:
     "Он не вернулся.
     Августовской ночью, там, в мрачных исландских водах, среди яростного грохота была отпразднована его свадьба с морем.
     ...И на свадьбе этой присутствовали все, кого он когда-то пригласил. Все, кроме Сильвестра, спящего в дивном саду, далеко-далеко, на другом краю земли…"


Пьер Лоти в 1922 году (за год до смерти) был награжден орденом Почетного Легиона.




Рисунок Лоти Еще один

+12

Лоти любил носить необычную одежду и на маскарадах, и в жизни (на Востоке).

pre 1898

Aimé
Morot










1888







1895


Пьер Лоти у себя дома.


Луи Шарко. Портрет Пьера Лоти, курящего опиум

Источники

1 )E.M. Forster: critical assessments edited by John Henry Stape, Routledge, 1998, v.1 р. 31,р. 39
2) In love with a handsome sailor: the emergence of gay identity and the novels of Pierre Loti by Richard M. Berrong, University of Toronto Press, 2003,р. xii
3)Ibid, р. 4
4) Qu'est-ce qu'il y a dans cette cervelle, dans cette cervelle d'homme de talent? Où commence chez cet être la comédie? Qu'est-ce qui est vrai chez lui? Cett pédérastie qu'il affiche est-elle vraiment sincère ? (Journal: 1887-1889, Edmond de Goncourt, Jules de Goncourt, Journal: mémoires de la vie littéraire (Том 15), Éditions de l'imprimerie nationale de Monaco, р. 84)
5) In love with a handsome sailor: the emergence of gay identity and the novels of Pierre Loti by Richard M. Berrong, University of Toronto Press, 2003, pp 5-6
6)fr.wikipedia.org/wiki/Pierre_Loti#Pierre_Loti_e...
7) A vision of the Orient: texts, intertexts, and contexts of Madame Butterfly by J. L. Wisenthal, Sherrill E. Grace, Melinda Boyd, University of Toronto Press, 2006 р. 202
8)Colonialism and homosexuality by Robert F. Aldrich - 2003, рр. 141
9)Willa Cather's Sexual Aesthetics and the Male Homosexual Literary Tradition by John P. Anders, 2001, p.44

Pierre Loti and the theatricality of desire by Peter James Turberfield, Rodopi, 2008
www.personal.kent.edu/~rberrong/loti/judithrena...
bibliotheque-gay.blogspot.com/2011/02/mon-frere...