[tes3m]

Перечитывала все, какие вспомнила, произведения Хемингуэя, в которых он так или иначе касается темы гомосексуальности, и нашла в сети русские переводы двух его коротких рассказов — "A Simple Enquiry" и “The Mother of a Queen” (о матадоре).

Простой вопрос

Простой вопрос

     Снег снаружи был уже выше подоконника. Проникающее в окно солнце освещало карту на стене лачуги, обшитой сосновыми досками. Солнце стояло высоко, и верхушки сугробов не мешали его лучам освещать домик. Вдоль тыльной стороны лачуги была проложена траншея, и в каждый погожий день солнце, отражаясь от стены, подтапливало снег и расширяло траншею. Был конец марта. Майор сидел в комнате за столом возле стены. Его адъютант сидел за другим столом.
     Вокруг глаз майора белели ободки — следы темных очков, которые защищали глаза от слепящего снега. Лицо майора было сперва обожжено на солнце, потом покрылось загаром, а потом снова обгорело, уже поверх загара. Обожженный нос распух, и кожа на нем шелушилась. Занимаясь бумагами, майор макнул пальцы левой руки в блюдце с маслом и размазал масло по лицу, осторожно прикасаясь к коже самыми кончиками пальцев. Он аккуратно обтер пальцы о край блюдца, чтобы масло не капало с них, а потом, смазав лоб и щеки, легонько погладил пальцами нос. Закончив, он встал, взял блюдце с маслом и пошел в крохотную комнатенку, служившую ему спальней.
     — Посплю немного, — сказал он адъютанту. В их армии адъютант был совсем не то, что унтер-офицер. — А ты закончи дела.
     — Хорошо, signor maggiore[1], — ответил адъютант.
     Он откинулся на спинку стула и зевнул. Достал из кармана книжку в бумажной обложке и раскрыл; затем положил её на стол и раскурил трубку. Облокотился на стол и принялся читать, попыхивая трубкой. Потом закрыл книжку и убрал в карман. Слишком много ещё бумажной волокиты осталось. Никакого удовольствия от чтения, пока она над душой висит. Солнце за окном скрылось за горой и больше не освещало лачугу. Вошел солдатик с охапкой небрежно порубленных сосновых сучьев.
     — Потише, Пинин, — сказал ему адъютант. — Майор спит.
     Пинин служил при майоре ординарцем. Он был смуглый парнишка. Растопив печь, он осторожно, стараясь не шуметь, подбросил ещё сучьев, потом закрыл дверь и удалился в сени. Адъютант снова погрузился в бумаги.
     — Тонани! — окликнул майор.
     — Да, signor maggiore?
     — Пришли ко мне Пинина.
     — Пинин! — позвал адъютант. Пинин вошел в комнату. — Тебя майор зовет, — сказал адъютант.
     Пинин пересек комнату и приблизился к клетушке майора. Постучал в приоткрытую дверь.
     — Signor maggiore?
     — Войди, — донесся до ушей адъютанта голос майора. — И закрой дверь.
     Майор лежал на койке. Пинин подошел и остановился рядом. Подушкой майору служил рюкзак, набитый каким-то бельем. Удлиненное, обожженное, намазанное маслом лицо было повернуто к Пинину. Руки майора лежали поверх одеяла.
     — Тебе ведь девятнадцать?
     — Да, signor maggiore.
     — Ты когда-нибудь любил?
     — В каком смысле, signor maggiore?
     — Ну… в девчонку влюблялся?
     — Я бывал с девчонками.
     — Я не то имел в виду. Я спросил, влюблялся ли ты — в какую-нибудь девчонку?
     — Да, signor maggiore.
     — Ты и сейчас любишь девчонку? Что-то ты не пишешь ей. Я ведь все твои письма читаю.
     — Да, я её люблю, — сказал Пинин. — Но просто не пишу ей.
     — Ты уверен?
     — Да.
     — Тонани, — позвал майор, не повышая голоса. — Ты меня слышишь?
     Ответа не последовало.
     — Он не слышит, — сказал майор. — Так ты точно любишь девчонку?
     — Да.
     — И… — майор стрельнул в него глазами. — Тебя ещё не совратили?
     — Не пойму, что это значит — совратили.
     — Ладно, — сказал майор. — Не заносись.
     Пинин потупился и уставился на пол. Майор поглядел на его смуглое лицо, смерил его взглядом с ног до головы, а потом посмотрел на его руки. И продолжил, не улыбаясь:
     — Так ты и правда не хочешь… — майор приумолк. Пинин смотрел в пол. — Ты уверен, что не мечтаешь о том, чтобы… — Пинин продолжал разглядывать пол. Майор оперся головой о рюкзак и улыбнулся. Он даже почувствовал облегчение: сложностей в армейской жизни и без того было хоть отбавляй. — Ты славный парнишка, Пинин, — сказал он. — Очень славный. Только не задавайся и смотри в оба, чтобы никому другому не достался.
     Пинин неподвижно стоял возле его койки.
     — Не бойся, — сказал майор. Руки его покоились на одеяле. — Я тебя не трону. Можешь возвращаться в свой взвод, если хочешь. Только лучше оставайся при мне. Меньше шансов тогда, что тебя убьют.
     — Вам что-нибудь от меня нужно, signor maggiore?
     — Нет, — сказал майор. — Ступай и займись своими делами. Дверь за собой не закрывай.
     Пинин неловко вышел, оставив дверь открытой. Адъютант поднял голову и посмотрел на него. Пинин раскраснелся и даже двигался совсем не так, как прежде. Адъютант проводил его взглядом и улыбнулся.
     Вскоре Пинин вошел снова и подбросил в печь ещё дров.
     Майор, который лежал на койке, разглядывая свою обтянутую тканью каску и темные очки, висевшие на гвоздике, услышал его шаги.
     "Вот ведь прохвост", — подумал он. — "Неужели наврал мне?"

Переводчик: А. Санин
Примечания
1

Господин майор (итал.) (Отсюда)

Мать красавчика

Мать красавчика

     Когда у него умер отец, он был совсем еще зеленый и его менеджер похоронил покойника навечно, то есть обеспечил за ним постоянное место на кладбище. Но когда и мать умерла, менеджер сообразил, что не всегда же им амуриться. Ведь у них была любовь, да, он из таких, этот красавчик Пако, вы разве не знаете? Ну еще бы, конечно, из таких. И менеджер решил похоронить его мать только на пять лет.
     Так вот, вернулся он в Мексику из Испании и сразу получил первое уведомление. Там было сказано, что это первое уведомление: дескать, пять лет на исходе, и не соблаговолит ли он распорядиться должным образом, чтобы продлить срок сохранения материнской могилы. За постоянное место требовалось внести всего двадцать долларов. Касса хранилась тогда у меня, и я сказал, поручи это мне. Но он сказал — нет, он сам об этом позаботится. Позаботится сам, и немедленно. Мать-то его, и он хочет сам все сделать.
     Через неделю пришло второе уведомление. Я прочитал его вслух и говорю, я думал, ты уже позаботился об этом. Нет, говорит, еще нет.
     — Давай я все сделаю, — сказал я. — Вот они, денежки, у меня.
     Нет, сказал он. Нечего ему указывать. Он сам об этом позаботится, когда руки дойдут. Какой смысл тратить деньги раньше времени.
     — Ладно, — сказал я. — Только смотри не забудь. — У него тогда был контракт на шесть боев по четыре тысячи песо каждый, да еще бенефис. В одной только столице он заработал больше пятнадцати тысяч долларов. Скаред он был, вот и все.
     Третье уведомление пришло еще через неделю, и я опять прочитал его вслух. Там было сказано, что, если он не внесет до субботы, могилу его матери разроют и останки ее выбросят на общую свалку костей. Он сказал, что займется этим в тот же день, когда поедет в город.
     — Почему ты мне не поручишь? — спросил я.
     — Не суйся куда не надо, — сказал он. — Это мое дело, и я сам этим займусь.
     — Ладно, когда так, — сказал я. — Делай свои дела сам.
     Он взял сколько было нужно денег из кассы, хотя в те времена у него в кармане всегда лежала сотня песо, а то и больше, и сказал, что сам этим займется. И ушел с деньгами, и я, конечно, думал, что дело сделано.
     Неделю спустя оттуда написали, что, поскольку ответа на их окончательное предупреждение не поступило, останки его матери выбросили на свалку костей — на общую свалку.
     — Господи помилуй! — сказал я ему. — Ты же собирался заплатить, взял на это деньги из кассы, и что же теперь стало с твоей матерью! Подумать только! Общая свалка костей, и там твоя мать! Почему ты мне не поручил? Я бы сразу после первого уведомления выслал.
     — Это не твое дело. Мать — она моя мать.
     — Верно, дело не мое, это твое дело. Но какая же у человека кровь в жилах, если он допустил такое со своей матерью? Не заслужил ты, чтобы у тебя мать была.
     — Это моя мать, — сказал он. — Теперь она мне еще дороже. Теперь мне не надо думать, что она похоронена там-то и там-то, и горевать. Теперь она вокруг меня, в воздухе, как птицы и как цветы. Теперь моя мать всегда будет со мной.
     — Господи помилуй! — сказал я. — Какая же у тебя кровь в жилах? Ты больше и разговаривать со мной не смей.
     — Она всюду при мне, — сказал он. — Теперь я не буду о ней горевать.
     В те времена он крутился около женщин и тратил на них уйму денег, все старался казаться настоящим мужчиной и думал, что проведет этим кого-нибудь, но на тех, кто его знал, это нисколько не действовало. Мне он задолжал шестьсот с лишним песо и никак не хотел расплатиться.
     — Зачем тебе сейчас деньги? — говорил он. — Неужели ты не доверяешь мне? Мы же с тобой друзья.
     — Друзья не друзья, доверяю не доверяю — не в этом дело, а в том, что, пока тебя не было, я за все платил из своего кармана, и теперь эти деньги мне нужны, и у тебя есть чем расплатиться.
     — Нет у меня сейчас ничего.
     — Нет, есть, — сказал я. — Вот они, в кассе, отсюда и возьмешь.
     — Эти деньги мне нужны на другое, — сказал он. — Ты не знаешь, какие у меня расходы.
     — Я здесь все время сидел, пока ты был в Испании, и ты сам велел мне платить по всем счетам, что приходили из магазинов, а денег ни разу не прислал, и у меня ушло шестьсот с лишним песо моих кровных, а теперь деньги мне нужны и расплатиться со мной ты можешь.
     — Скоро расплачусь, — сказал он. — Сейчас они мне самому позарез нужны.
     — На что?
     — Мало ли у меня какие дела.
     — Ну, хотя бы часть отдай.
     — Нет, не могу, — сказал он. — Мне деньги прямо-таки позарез нужны. Но я отдам.
     В Испании он выступал всего два раза, ему там ходу не дали, моментально его раскусили, а он сшил себе семь костюмов для арены, и ведь что за человек: упаковал все кое-как, и на обратном пути четыре костюма так подмочило морской водой, что и надеть нельзя.
     — О Господи! — сказал я ему. — Ты едешь в Испанию. Торчишь там весь сезон, а выступаешь всего два раза. Все деньги, что взял с собой, тратишь на костюмы, и не потрудишься даже уберечь их от морской воды, и никогда эти костюмы не наденешь. Вот как у тебя прошел сезон, а теперь ты мне заявляешь, что сам со своими делами управишься. Тогда отдай деньги, и я с тобой распрощаюсь.
     — Нет, ты мне понадобишься, — сказал он. — И я все тебе отдам. Но сейчас мне деньги самому нужны.
     — Уж так нужны, что и за материнскую могилу не мог заплатить, чтобы твоей матери было где покоиться. Значит, нужны, говоришь? — сказал я.
     — Я очень рад, что с матерью так все получилось, — сказал он. — Тебе этого не понять.
     — И слава Богу, — сказал я. — Расплатись, или я сам из кассы возьму.
     — Теперь касса будет у меня, — сказал он.
     — Нет, не будет, — сказал я.
     В тот же самый день он явился ко мне с каким-то подонком — молодчиком из его родного города, без гроша в кармане, и сказал: «Вот этому пейсано нужны деньги на проезд домой, потому что у него мать тяжело заболела».
     Понимаете? Какой-то подонок, он его раньше и в глаза не видел, но земляк! Надо же перед ним покрасоваться — как же, знаменитый матадор, тароватый, не поскупится ради земляка!
     — Дай ему пятьдесят песо из кассы, — велел он мне.
     — Ты же только что говорил, будто тебе нечем со мной расплатиться, — сказал я. — А теперь хочешь дать пятьдесят песо этому подонку?
     — Мы с ним земляки, — сказал он, — и у него тяжелое положение.
     — Сука ты, — сказал я и бросил ему ключ от кассы. — Сам давай. Я еду в город.
     — А ты не кипятись, — сказал он. — Я с тобой расплачусь.
     Я собрался в город и вывел машину. Машина была его собственная, но он знал, что я вожу лучше. У меня все получалось лучше, чем у него. Он знал это. Он даже читать-писать не умел. Мне надо было кое с кем повидаться в городе и выяснить, можно ли его заставить вернуть долг. Он вышел и сказал:
     — Я тоже поеду. И я тебе все верну. Мы же друзья. Зачем нам ссориться.
     Мы поехали в город, и машину вел я. Только въехали, он сует мне двадцать песо. Вот, говорит, возьми.
     — Ах ты сука безродная! — сказал я и посоветовал, куда ему девать эти деньги. — Какому-то подонку даешь пятьдесят песо, а мне двадцать, когда твоего долгу шестьсот с лишним. Я и цента из твоих рук не приму. Сунь их знаешь куда?
     Я вышел из машины, а у самого пусто в кармане, и где ночевать, неизвестно. Потом попозже в тот же день поехал с одним приятелем и забрал из дома все свои вещи. С тех пор и вот до нынешнего года я с ним и слова не сказал. А тут как-то вечером встретил его с двумя дружками по дороге в кино «Каллао» на Гран-Виа в Мадриде. Он ко мне с ручкой.
     — А, Роджер! Здравствуй, дорогой! Ну, как поживаешь? Я слыхал, ты про меня нехорошее говоришь. Всякую небылицу.
     — Если я говорю, так только одно — что у тебя матери сроду не было. — Это самое худшее оскорбление для мужчины, какое только есть по-испански.
     — Что правда, то правда, — сказал он. — Я был такой маленький, когда моя бедная мамочка умерла, что у меня ее будто и не было. И это очень грустно.
     Вот вам, какие они, эти красавчики. Их не проймешь. Ну, ничем не проймешь. Деньги они тратят только на себя или на всякую показуху, а долгов не платят. Попробуйте, получите с такого. Я ему все выложил, что я о нем думаю, прямо там, на Гран-Виа, в присутствии трех его дружков, но теперь при встречах он со мной разговаривает, будто мы с ним закадычные друзья.
     Какая же у них кровь в жилах, у таких вот красавчиков?

Переводчик Н. Волжина (Отсюда)
("Красавчик" вместо "queen", конечно, не очень подходящее слово, но перевод был сделан в советское время.)