Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 3

[tes3m]

Эти записи опираются, помимо текста Голдинга, на исследования литературоведов, в основном англоязычных. Источники указаны в примечаниях.

Пастор Колли, хотя и простил обиду, нанесенную лично ему (упрекнув себя за то, что еще плохо научился прощать), но заключил: "Настоящее оскорбление нанесено моему сану и через него — великому воинству, в коем я последний и недостойный солдат". Он решил дать отповедь обидчикам и для начала отправился к капитану. Тот неохотно признал свою вину ("все вышло случайно… недосмотрели"), но начал злиться, видя, что Колли хочет, чтобы извинились и офицеры, затеявшие злую шутку.
     "Он смотрел на меня в упор сверху вниз, и я онемел от изумления: не только лицо его горело огнем, но и взгляд пылал гневом! Не странно ли? Он сам признал свою вину, но одно упоминание о подчиненных ему офицерах — и он снова впал в то состояние, которое, боюсь, вошло у него в привычку.
     — Так и быть, вы получите все, что требуете, — сказал он со злобой.
     — Я отстаиваю честь моего Господина, как вы отстаивали бы честь короля".
     Колли удивился, но гнев капитана Андерсона усилился, видимо, именно потому, что пастор выступил от лица церкви. Ненависть капитана к священникам тут слилась с болезненным отношением ко всему, что он воспринимал как посягательство на свою власть на корабле (1). А капитан Андерсон ведь даже обошел закон, предписывающий иметь на борту судового священника (при этом, что характерно, врач на судне никакими законами не предусматривался).

     "— В передней части судна множество бедных и невежественных людей, матросов... Я должен посетить их и побудить покаяться.
     — Да вы с ума сошли, не иначе! ... Вам что же, безразлично, каким новым издевательствам могут вас подвергнуть?"

     В книге Саммерс попытался удержать пастора: "Да ежели бы я не разрядил мушкетон мистера Преттимена и тем не привел их в чувство, еще неизвестно, чем бы все это закончилось. Прошу вас, сэр… Позвольте мне хотя бы собрать их под присмотром офицеров!" — но Колли согласился лишь на то, чтобы пойти на нижнюю палубу позже, когда матросы получат по чарке рома и, по мнению Саммерса, станут добрее ("поверьте мне, я знаю, что говорю... я сам некогда был в их звании").
     Когда Колли отправился к матросам, Толбот поначалу ждал его скорого возвращения (причем, по его словам, не удивился бы и "истошным воплям раскаяния и крикам ужаса"), потом, услышав аплодисменты матросов (2), заинтересовался и даже хотел тайком спуститься на нижнюю палубу и подслушать, что там происходит, но, так как мыслил он, как всегда, прямолинейно, то решил, что, раз Колли собрался читать проповедь, то там и будет проповедь. Поэтому Толбот никуда и не пошел, представив, сколько проповедей он уже в своей жизни прослушал и сколько ему еще предстоит прослушать ("Перед моим мысленным взором даже проплыли воображаемые обложки, скажем, «Проповеди преподобного Колли» или даже «Преподобный Колли о жизненном пути», и я решил заранее, что тратиться на них не стану").
     Но услышав дальнейшие аплодисменты, а потом и смех, Толбот опять заинтересовался и стал ждать. Собрались и другие пассажиры — они тоже словно бы ждали какого-то представления. Толбот по этому поводу заметил, что жизнь не театр — могли и не дождаться. Однако дождались — сперва шутовской пантомимы двух матросов, изображающих, как некто в академической шапочке преследует "даму".
     Толбот в очередной раз продемонстрировал качества, делающие его идеальным героем-повествователем для Голдинга, позволяющего читателю узнать больше, чем знает сам этот герой. Толбот замечает детали и может их красочно описать, порой он даже проявляет интуицию, улавливая нечто скрытое в голосе, мимике и жестах собеседников, но при этом он не обладает достаточным жизненным опытом и совершенно не умеет анализировать увиденное — выводы он делает, как правило, неверные, гордясь, однако, своей "способностью постигать суть вещей".
     Вот и на этот раз он заметил и академическую шапочку, и капюшон на матросе, изображавшем даму, но никак не связал их с шапочкой и капюшоном, которые незадолго до этого отметил как части парадного облачения пастора Колли.
     Лейтенант Камбершам остановил гардемарина, пытавшегося — как понятно по его словам, во второй раз — сообщить Саммерсу, что Колли напился в кубрике. Не знаю, действовал ли Камбершам по своей инициативе, из неприязни к пастору, перед которым ему пришлось извиняться за жестокую шутку на празднике Нептуна, или сам капитан велел не докучать им с Саммерсом рассказами о Колли. Скорее всего последнее — судя по всему, капитан не упускал из виду ничего из происходящего на корабле.
     Вскоре стала слышна песенка "Где ты бродишь день-деньской, Билли-бой?", которую исполнял пастор Колли, а потом он же запел что-то другое, видимо, неприличное (как предположил Толбот), поскольку это вызвало смех в кубрике.
     "Мысленно пробегая эту сцену, я затрудняюсь сказать, на чем основывалось охватившее нас тогда предчувствие, что вся эта вакханалия завершится какой-нибудь непотребной выходкой Колли. ...
     Пение прекратилось. И снова смех, аплодисменты, сопровождаемые громкими выкриками и издевками. Прошло еще немного времени; казалось, что нас со всей историей попросту обманули... И как раз в этот критический момент из своей каюты на мостик поднялся капитан Андерсон и, заняв положенное ему место у переднего поручня, оглядел сцену и зрителей. Лицо у него было столь же суровым, как у мисс Грэнхем [которая уже ушла, достаточно возмущенная всем происходящим]. Он в резком тоне заговорил с мистером Деверелем, который как раз нес вахту, сообщив ему (голосом, который, казалось, относил сообщаемый факт на счет упущения со стороны мистера Девереля), что пастор все еще там. Затем капитан прошелся раз-другой туда и обратно по своей половине мостика, вернулся к поручню и, застыв у него, обратился к мистеру Деверелю уже дружелюбнее:
     — Мистер Деверель! Будьте любезны, доведите до сведения пастора, что ему надлежит немедленно вернуться в свою каюту.
     Ни один мускул, полагаю, не дрогнул на борту, пока мистер Деверель повторял этот приказ мистеру Виллису [гардемарину], который, отсалютовав, поспешил на бак, а все глаза провожали его спину. До наших потрясенных ушей донесся поток нежностей, излитых на него мистером Колли, — нежностей, от которых вполне могли запылать, да, верно, и запылали пионами щеки красотки Брокльбанк. Юный джентльмен выкатился из кубрика и тотчас, хихикая, устремился назад".
     Вслед за ним появился и сам Колли, которого поддерживал матрос (тот самый Билли Роджерс, на которого Колли любовался). "Куда только подевались его церковное одеяние и знаки его сана? ...Какая-то добрая душа — из жалости, подумалось мне, — оделила его парусиновой робой, которую носили на корабле матросы... Было ясно, что в его голове существует лишь слабая связь с происходящим. Он, видимо, пребывал в состоянии чрезмерного безмятежного блаженства. ... И вдруг, словно впервые увидев глазевших на него людей, оторвался от своего поводыря и, стоя на заплетавшихся ногах, выбросил вперед руки.
     — Радуйся! Радуйся! Радуйся!
     Тут его лицо стало задумчивым. Он повернулся направо, медленно и тщательно ступая прошел к фальшборту и пустил на него струю. Как завизжали дамы!"

Лейтенант Деверель (Джей Джей Филд).
     Толбот вскоре после этого видел все еще пьяного Колли, с блаженной улыбкой на лице прошествовавшего из своей каюты в нужник, а затем некоторое время не проявлял особого интереса к судьбе пастора, не выходившего из своей каюты, хотя еще прежде начал обдумывать, как бы женить его на Зенобии, если та и правда забеременела. Зенобия тем временем делила свою благосклонность между Деверелем, Камбершамом и Билли Роджерсом.

Деверель и Зенобия.
     Деверель, с которым Толбот поделился своим планом, расхохотался, а позже (в конце романа) под большим секретом раскрыл причину своего смеха: оказывается, так же некий лорд, родной отец капитана Андерсона, некогда выдал свою беременную любовницу замуж за священника. "В положенный срок мальчонку определили по морскому ведомству, и тут уж его настоящему папеньке достаточно было раз-другой проявить интерес к его судьбе, чтобы повышение по службе было ему обеспечено. Старый лорд отошел теперь в лучший мир, а молодому любить своего братца-бастарда вроде бы не резон. ... Значит, вот почему некий капитан на дух не выносит священников, хотя, по здравому рассуждению, у него куда больше резонов на дух не выносить иных лордов! И все же сомнений быть не может. Андерсон стал жертвой несправедливости со стороны — лорда ли? — священника? — самой жизни? Боже правый! Вот еще докука — искать оправданий для Андерсона!" (Думаю, Толбот не учитывает всех обстоятельств. Мы ведь не знаем, что за человек был священник Андерсон. Возможно, у его неродного сына были причины его невзлюбить — а затем перенести свою неприязнь на других служителей церкви — и помимо осознания своей незаконнорожденности.)
     Пастор Колли тем временем медленно умирал, поскольку, похоже, сам приговорил себя к смерти. Лейтенанту Саммерсу удалось вызвать у Толбота осознание того, что именно он в значительной степени виновен в несчастьях Колли: "Если бы вы не бросили, дерзко и беспечно, вызов капитану, если бы не воспользовались своим званием, возможностями и связями, чтобы нанести удар по самым основам его власти, ничего этого, возможно, и не случилось". Толбот был и раздосадован "нравоучениями", и тронут тем, что Саммерс, явно боявшийся того, что обиженный Толбот погубит его карьеру (а Саммерс не скрывал, что она ему очень дорога), все же рискнул заговорить о справедливости и ответственности.

     После этого Саммерс еще больше вырос в глазах Толбота — "так, подумал я, есть нечто общее между хорошими людьми и детьми — их нельзя разочаровывать!" Толбот не только сам посетил больного, но и попытался подвигнуть на это капитана (Саммерс считал, что "лучшим лекарством для Колли было бы дружеское посещение капитана, перед которым он испытывает благоговейный страх", а "единственный человек на борту, обладающий достаточным влиянием, чтобы подвигнуть капитана на такой шаг" это Толбот). Толбот стал действовать по-своему — решил прибегнуть к завуалированным угрозам, ведь "ни чувства приязни, ни уважения он [капитан Андерсон] у меня не вызывал, и я не мог относиться к нему иначе как к мелкому деспоту", однако ссориться с капитаном тоже было нежелательно.

     " — Ах, до чего живительный здесь воздух! Нет, я решительно отказываюсь понять, почему я должен сызнова спускаться вниз и корпеть над моим дневником!
     При слове «дневник» капитан Андерсон дернулся, словно наступил на камень. Я сделал вид, что ничего не заметил, и продолжал как ни в чем не бывало:
     — Отчасти для меня это развлечение, капитан, отчасти же обязанность. Что-то вроде вахтенного журнала, выражаясь вашим языком. ... Даже не получи я прямых указаний его светлости, я всенепременно строчил бы что-нибудь по собственной воле. ...
     Наш деспот снизошел до улыбки, которая сопровождалась, однако, нервическим подергиванием: так улыбается, верно, тот, кто понимает, что лучше дать вытащить больной зуб — хоть это и пытка, — чем оставить изощренного мучителя в неприкосновенности.
     — Глядишь, мы эдак все прославимся, — проговорил он. — Вот не думал не гадал."

     Увы, угроза подействовала лишь отчасти. "Он таки сошел вниз. Спустился, голубчик, прямо у меня на глазах, будто повинуясь каким-то магическим чарам. Не волшебник ли я после этого? Пусть еще не волшебник, но, согласитесь, способный ученик! Сказал, что придет, — и он пришел! Сквозь щели в решетчатом дверном оконце я видел, как он решительно спустился вниз, сам чернее тучи, и потом вдруг замер посреди коридора. ... Он подошел к двери в обиталище Колли и целую долгую минуту пристально смотрел на нее. Я видел, как он за спиной ударил кулаком одной руки о ладонь другой. Потом досадливо развернулся влево — движением, которое, казалось, говорило: Ну нет, будь я трижды проклят! И с тем он исчез, тяжело загрохотав по трапу." Впрочем, как станет ясно позднее, посещение капитана помогло бы не больше, чем попытки Толбота и Саммерса расшевелить умирающего.

В фильме на спящего Толбота глядит не Колли, а Саммерс.

Саммерс и Толбот смотрят, как художник Брокльбанк, некогда учившийся на медика (врача на корабле нет), проверяет, жив ли еще Колли.
     После смерти Колли Саммерс, хотя сам он пользовался расположением капитана, намекнул Толботу, что считает капитана виновным и хочет, чтобы смерть Колли не прошла для него безнаказанной.
     "Саммерс, по-видимому, что-то обдумывал.
     — Вы уже решили, кто будет обвиняемый?
     — А вы разве нет?
     — Я? Но власть капитана на корабле… и к тому же, сэр, у меня-то нет покровителя.
     — Не будьте так уверены, мистер Саммерс.
     Какое-то время он ошарашенно смотрел на меня.
     — Я?.. — выдохнул он, обретя дар речи. <...>
     — Мистер Тальбот, — сказал он негромко, — вот вы тут помянули справедливость.
     — Да, сэр?
     — Вы ведете дневник.
     — И что же?..
     — Я только это и хотел сказать".
     Любопытно, что Саммерс, по-видимому, подозревает, что за отчаянием Колли скрывалось нечто большее, чем стыд из-за тех его выходок, которые наблюдали остальные пассажиры. Еще раньше Саммерс пытался выведать у Толбота, что именно тому известно о поведении Колли, которое Толбот назвал "скотством"
     «Саммерс посмотрел на меня испытующе и, я бы даже сказал, с интересом.
     – А вы знаете, до какого он опустился скотства?
     – Как не знать! Я же сам видел! Мы все видели, не исключая и дам! Но если на то пошло, Саммерс, я видел больше остальных.
     – В высшей степени любопытно.
     – Не думаю, что это сколько нибудь важно. Но спустя всего несколько часов после того, как он явил себя обществу в самом непотребном виде, я узрел его в нашем коридоре – он неспешно двигался в сторону гальюна: в руке он держал лист бумаги, а на его мерзкой образине блуждала престранная улыбка.
     – И как вы истолковали его улыбку?
     – Пьяный что дитя: чему радуется – сам не ведает.
     Саммерс кивнул в сторону носовой части судна.
     – А там? На баке?
     – Откуда нам знать. <...>
     – Я порасспрошу матросов на баке. ... Насчет того, что все таки произошло.
     – Мы же видели , что произошло.
     – На верхней палубе – да, но не на баке и не в кубрике.
     – Его напоили до скотского состояния.
     Я вдруг поймал на себе испытующий взгляд Саммерса.
     – И только?
     – Только?..
     – Понятно».
     Толбот нашел записки Колли и забрал их себе. Так он наконец узнал, что произошло на празднике Нептуна, узнал, каким благородным казался Колли он сам, и вообще увидел глазами Колли все, произошедшее с последним до того, как тот пошел к матросам — на этом записи обрывались. Толбот решил, что восстановить справедливость может лишь его крестный: "Капитан утверждает, что его вот-вот «спишут на берег» [в связи с окончанием войны]. И ежели Вы, как и я, придете к выводу, что в его лице мы имеем не строгого блюстителя дисциплины, а обыкновенного деспота, тогда Вам достаточно будет сказать всего одно слово где надо — и его предсказание сбудется".
     Капитан, по-видимому, ожидал чего-то в этом роде, поскольку пригласил Толбота принять участие в расследовании. "Совершенно ясно, что капитан вознамерился скрыть развязанную им и всеми нами травлю несчастного под покровом официального, строго по букве закона, расследования!"
     Еще до смерти Колли (в фильме — после) Толбот наблюдал капитана с неожиданной стороны: оказалось, что тот увлекается садоводством. "Громадное окно заслонено было расположенными в ряд вьющимися растениями, и каждое, карабкаясь вверх, обвивало опору, коей служил бамбук, выраставший откуда-то из темноты, от пола, то бишь от палубы, где, как я тотчас догадался, стояли цветочные кадки. Отступив немного в сторону, я увидел, что капитан Андерсон поливает все растения по очереди из маленькой лейки с длинным носиком. Эдакую миниатюрную безделицу легко можно было представить в руках прелестной садовницы в оранжерее... Наш угрюмый капитан, казалось, вовсе не вписывался в такую картину". Однако капитан улыбался. Толбот впервые видел, как тот радуется не неприятностям своих врагов, а просто потому, что ему хорошо среди любимых растений.

В фильме сад капитана Андерсона сделали более скромным.

     Между ними состоялся любопытный разговор, к которому я еще вернусь. Теперь отмечу лишь, что, помимо прочего, речь зашла о рае (т.к. сад такого типа назывался по-английски paradise).
     "— Вообразите, мистер Тальбот, вот это растение, усыпанное цветами, — сейчас мы его польем, — нетронутыми, невинными цветами, — быть может, то самое, из которого Ева сплела себе венок в день своего сотворения.
     — Не было ли это предвестием грядущей утраты невинности, предтечей фигового листка?
     — Весьма возможно. Тонко вы все подмечаете, мистер Тальбот."
     Толбот заговаривает о символическом смысле растений лишь для того, чтобы блеснуть умом, не догадываясь о том, что тема утраты невинности имеет самое непосредственное отношение к истории пастора Колли. С этим разговором перекликается и оброненное Толботом в начале романа сравнение Колли с невестой или новобрачной (bride): "этот бедняга не преминул испросить у Всевышнего благословение нашей трапезе и лишь затем, смущаясь, как новобрачная, принялся за еду".

"И вот мы трое уселись в ряд за столом в капитанской каюте, и начался парад свидетелей."
     Первые два (гардемарин и один из пассажиров-простолюдинов) знали мало, а третьим оказался Билли Роджерс. Перед тем, как он вошел, капитан сказал, что, по словам его осведомителя, "на этого свидетеля стоит поднажать".
     Толбот, считавший, что все и так понятно, а капитан попросту имитирует бурную деятельность, чтобы скрыть свою вину, предложил тому признать, что Колли погиб из-за "общего небрежения к его участи". Капитан выслушал его с изумлением.
     "— Но вы, кажется, и впрямь не понимаете? <...> Нельзя исключать, что в отношении мертвецки пьяного и неспособного к сопротивлению Колли кем-то из матросов — одним, двумя, десятью, Бог весть! — было совершено оскорбительное деяние, и этот несмываемый позор и доконал его!
     — Боже правый!
     У меня ум за разум зашел. Кажется, на несколько минут я вовсе потерял способность мыслить и понимать. И вновь, так сказать, придя в себя, я услышал голос капитана:
     — Нет, мистер Саммерс. Покрывательством я заниматься не намерен. И я не потерплю безответственных обвинений, которые ставят под сомнение мою компетентность в управлении вверенным мне судном и мое радение о пассажирах.
     Лицо у Саммерса полыхало.
     — Я только позволил себе высказать предположение, сэр. Если я преступил границы моих полномочий, прошу покорно меня простить.
     — Хорошо, мистер Саммерс. Продолжим."
     Саммерс, который еще недавно стремился расследовать это дело и добиться справедливости, теперь, как мы понимаем, предложил прекратить следствие. Почему? Ведь он только что услышал, что капитан получил какую-то информацию от осведомителя, то есть капитан явно не просто так заговорил о содомии — похоже, что-то такое действительно было. Почему же Саммерс теперь не хочет раскрыть правду и наказать виновников? Возможно, он уже догадался, что никаких виновников не было.
     Саммерс, видимо, сопоставил предположения о каких-то сексуальных действиях, в которые оказался вовлечен Колли во время посещения нижней палубы, с тем, каким счастливым выглядел Колли, когда полуобнаженным предстал перед "зрителями" и кричал "Радость!", и позже, когда его видел один Толбот. Напрашивался вывод — что бы ни произошло с Колли, произошло это вовсе не против его воли. Естественно, Саммерс не хотел, чтобы такая правда обнаружилась и окончательно покрыла позором имя покойного. Кроме того, если Саммерс хотел, чтобы капитан поплатился за жестокость по отношению к Колли, раскрытие такой правды никак этому не помогло бы — даже напротив, Колли стал бы выглядеть жертвой лишь собственной порочной натуры, а капитан оказался бы полностью оправдан в глазах окружающих.
     Неизвестно, что именно сообщил осведомитель — сказал ли, как сообщил капитан Толботу, что беспомощным состоянием Колли могли воспользоваться, или же дал понять, что Колли по своему желанию занимался с кем-то сексом. Но по тому, что Толбот услышит после суда, вполне вероятно, что капитану доложили именно о добровольном грехопадении Колли, а про возможность насилия он говорит лишь для того, чтобы Толбот захотел продолжения следствия. Однако и обнаружение насилия в интересах капитана — сейчас он в глазах многих виновник смерти Колли, а тогда появится другой виновник, которого можно будет наказать, доказав тем самым, что капитан следит за порядком на судне, а в самом происшествии не виноват: команду собрали прямо перед отплытием, тот же Саммерс ранее говорил, что этих людей они пока мало знают, и понятно, что от происшествий никто не застрахован, а вину за то, что Колли унизили на празднике Нептуна, можно целиком переложить на Камбершама и Девереля (что капитан и сделает). Кроме того, Колли пошел на кубрик по собственному желанию, хотя его и отговаривали.
     Капитану просто необходимо провести это расследование, причем так, чтобы это видел Толбот с его опасным дневником. Капитан теперь беспокоится не только из-за того, что будет с ним (как и с другими моряками), когда война закончится. Теперь ему угрожает обвинение в злоупотреблении своим положением и, в результате, отставка. Кому больше всего выгодна его отставка?
     Приведу отрывок из Википедии, хорошо рисующий обычаи на английском флоте того времени: "Система покровительства существовала на флоте почти официально и уходила корнями в средневековые отношения вассала (англ. client) и сеньора (англ. patron). За редкими исключениями, получить в командование собственный корабль без покровительства было невозможно. В игру вступали соображения «кто чей протеже» и «с кем есть родственные связи». Именно таким образом преодолевали конкуренцию других офицеров: кандидатов на перспективные должности было всегда в избытке. Для безродных и без связей оставался последний выход: личный визит с ходатайством в Адмиралтейство. После обязательного долгого (иногда днями) ожидания в приемной ищущему места предоставлялась возможность предстать и просить, пуская в ход прошлые заслуги, красноречие, или другие приемы. Некоторым удавалось получить корабль. Остальные оставались на лейтенантских должностях навсегда. Если не было войны, дорога им была только одна: в резерв на половинное жалование (англ. half-pay)."
     Благодаря протекции своего настоящего отца (лорда), карьера Андерсона до сей поры была успешной: он — Post-Captain, а, как пишут в Википедии, получив ранг Post-Captain, рано или поздно становились адмиралами. Но этому могла помешать скандальная отставка, а поскольку "старый лорд отошел теперь в лучший мир, а молодому любить своего братца бастарда вроде бы не резон", в этой ситуации у Андерсона и впрямь есть серьезный повод для беспокойства. А вот что говорится о продвижении вверх лейтенантов: "В случае освобождения должности командира корабля, и обязательно с одобрения Адмиралтейства, лейтенант мог получить звание капитан, или официально, полный капитан (англ. Post-Captain). Типичными поводами для производства были: смерть вышестоящего офицера; постройка нового корабля; захват приза и взятие его в британскую службу".
     Взглянем на ситуацию глазами капитана Андерсона. Саммерс, первый лейтенант, быстро поднявшийся из простых матросов (Толбот, которому лет девятнадцать, писал, что Саммерс по виду старше его самого на два-три года), не скрывает своего честолюбия — в конце трилогии подтвердится предположение, что его заветной мечтой было стать капитаном. Но к концу войны все идет к тому, что мечта так и останется мечтой. Капитан Андерсон после смерти родного отца не может помочь своему первому помощнику подняться выше по карьерной лестнице. Отставка капитана для Саммерса — самый верный путь получить корабль и стать капитаном самому, особенно если Толбот окажет ему покровительство. Капитан Андерсон знает, что Саммерс хороший парень, к тому же искренне верующий, но ведь и хорошие люди порой совершают что-то такое, о чем сами потом говорят, что их бес попутал. Как капитан может быть уверен в том, что Саммерс не желает его отставки, тем более, что для этого первому лейтенанту не надо делать ничего противозаконного или явно подлого? Саммерс действительно считает обращение капитана с Колли несправедливым, и, возможно, хотел бы, не касаясь скользкого вопроса содомии и надеясь, что расследование ни к чему не приведет, просто подождать, пока крестный Толбота прочитает дневник и решит, что Колли погубил деспотизм капитана.
     Отношения между капитаном и Саммерсом до сих пор, похоже, были хорошими, но Саммерс все больше и больше общался с Толботом, которого капитан имел причины недолюбливать и опасаться (пусть Саммерс и был поначалу своего рода "посредником" между капитаном и Толботом).
     При других условиях, как станет видно в дальнейшем, капитан и сам бы не стал касаться дела, которое может привести к суду по подозрению в содомии, но сейчас, когда он подозревает возможный подвох со стороны Саммерса, ему выгоднее играть в открытую, вытащить на свет божий все подробности визита Колли на нижнюю палубу. Однако сейчас явится Билли Роджерс и переиграет уже их всех.

     Капитан, лучезарно улыбаясь и как бы желая показать, что скрывать ему нечего, предоставил Толботу вести допрос, хотя и вмешивался, поскольку тот все-таки был неопытен. Билли Роджерс несколько раз назвал Толбота "ваша светлость", это обращение перенял и капитан ("Черт побери, он же смеялся надо мной!"— справедливо рассудил Толбот). Толбот и капитан пытались дознаться, "кто в одиночку или в сговоре с другими учинил злодейское надругательство над джентльменом, который в результате этого преступления умер", но матрос все отрицал. И вот тут Толбот, не задумываясь и ничего не заметив, так переформулировал вопрос, что сам вложил оружие в руки Билли Роджерса. Толбот спросил: "Прошу вас, любезнейший, или рассказать нам, кто это сделал, или, по крайней мере, перечислить тех, кого можно подозревать в подобной склонности"(3).
     "Капитан Андерсон вздернул подбородок.
      — Содомия, Роджерс, вот что мы имеем в виду. Мужеложство.
     Он опустил глаза, пошуршал бумагами на столе и обмакнул перо в чернила. В кабинете по-прежнему царила тишина. В конце концов, ее нарушил сам капитан, с раздражением воскликнувший:
     - Давайте, давайте, Роджерс! Не сидеть же нам тут целый день."(3)

     "Роджерс не столько головой, сколько всем телом повернулся к нам, к каждому по очереди. Затем взглянул прямо в лицо капитану.
     — Слушаюсь, сэр."
     "Лицо его неуловимо изменилось. Он вздернул верхнюю губу и, словно бы в неуверенности, прикусил зубами нижнюю.
     - Прикажете начать с офицеров, сэр?" (3)

     Главное для меня в тот момент было замереть и не шелохнуться. Любой непроизвольный, мимолетнейший взгляд в сторону капитана или Саммерса, любое ничтожнейшее мускульное сокращение в такой ситуации могло быть воспринято ими как обвинение. <...>
     Первым выйти из оцепенения обязан был капитан, и он сознавал это. Он положил перо на стол рядом с бумагами и сумрачно промолвил:
     — Ладно, Роджерс. Ты свободен. Возвращайся к своим обязанностям.
     Краска на миг прилила к лицу матроса. Потом он протяжно и шумно перевел дух. Стукнул себя кулаком по лбу, разулыбался, повернулся и вышел из каюты. Затрудняюсь сказать, сколько еще мы трое сидели молча, не двигаясь."

     "Понимает ли Ваша светлость в полной мере, что зерна подозрения уже пошли прорастать в моем мозгу, хотел я этого или нет, и мысль моя уже перескакивала с имени на имя, с одного джентльмена на другого?"
     Надо пояснить, что в команде этого корабля всего лишь четыре офицера: капитан Андерсон, первый лейтенант Саммерс и лейтенанты Камбершам и Деверель (корабль недоукомплектован (4)).
     Капитан заговорил как бы сам с собой: "Свидетели, допросы, обвинения, ложь, еще ложь, трибунал... Во власти этого малого погубить нас всех, если у него хватит наглости, а я не сомневаюсь, что хватит — дело-то пахнет виселицей" (5). Он добавил, что такие обвинения нельзя опровергнуть, все равно останется пятно на репутации.

     Мне очень нравится, как эту сцену показали в фильме. Вот тут даже видно, что у капитана от страха выступил пот на лбу.

     Судя по всему, капитан и правда испугался: до вопроса Роджерса про офицеров он стремился выяснить правду, а тут сразу передумал. А вышло так из-за того, что Толбот вместо того, чтобы спросить, кто замешан в деле с Колли (во время которого капитан, Саммерс и Камбершам не покидали корму, а потом там Деверель стал нести вахту, в то время, как Колли находился в носовой части корабля), спросил, кого можно подозревать в склонности к мужеложству.
     "— На сем, мистер Саммерс, наше расследование и закончено. Есть у вас еще осведомители?
     — Полагаю, нет, сэр. Не буди лиха…
     — Вот-вот."
     Саммерс первый пришел в себя и попытался перевести разговор на другое.
     "— К слову сказать, — обронил Саммерс, наконец улыбнувшись, — из нас троих один мистер Тальбот в выигрыше. Он хотя бы на время стал его светлостью лордом!
     — Я уже спустился на землю, сэр… хотя, услышав, как меня величает «вашей светлостью» капитан Андерсон, которому доверено право совершать обряды брачные и погребальные…
     — М-да. Погребальные. Не угодно ли чего-нибудь выпить, джентльмены?"
     Этого момента в фильме нет, а он меня очень смешит: Толбот упоминает funerals, а капитан задумчиво откликается: "Ah yes. Funerals".
     Толбот сперва недоумевает: "Но разве все уже кончено? Ведь мы так и не знаем, что все-таки случилось", однако соглашается подписать рапорт о том, что Колли умер от нервной горячки.

     В дальнейшем я еще вернусь к этому расследованию, а пока завершу историю Колли. Как я уже говорила, Саммерс оказался догадливеее Толбота, а ведь у Толбота перед глазами были почти все части головоломки, просто он не сумел их правильно сложить. Толбот так ничего и не заподозрил, хотя к моменту суда уже читал записки Колли, где тот восхищается красотой моряков, особенно Билли Роджерса, выражает желание преклонить перед последним колени и называет его Мой Герой; наблюдал и более приземленные проявления тех же склонностей — например, слышал своими ушами, как Колли излил на гардемарина "поток нежностей, ... от которых вполне могли запылать, да, верно, и запылали пионами щеки красотки Брокльбанк" (можно себе представить, какие это были нежности, если они были способны заставить покраснеть Зенобию!).
     Услышанное на суде тоже не навело его на правильные мысли. Глаза ему раскрыл — и то не сразу — лишь рассказ мистера Преттимена о случайно услышанном им и мисс Грэнхем разговоре двух матросов, а также поведение Саммерса при этом рассказе. Но философ и его невеста неправильно поняли услышанное — они подумали, что пастор увлекался жеванием табака. Саммерс поддержал эту выдумку, сказав, что видел в его каюте табачные листья, но попытался пресечь попытки философа передать дословно разговор матросов. Тем не менее, Преттимен настоял и красочно пересказал их диалог, из которого читатель (а с ним и Толбот) узнает, что же все-таки произошло у Колли с матросами, хотя для большинства присутствовавших в салоне людей, не понимающих таких выражений, этот рассказ послужил доказательством, что пастор питал порочное пристрастие к жеванию табака (Билли Роджерс, по словам матросов, хвастался, что пастор Колли у него "отсосал" — буквально "отжевал" ("Billy said he'd knowed most things in his time but he had never thought to get a chew off a parson!").
     "Не знаю, как изложить все это на бумаге. Цепочка покажется слишком уж тонкой, а каждое отдельно взятое звено в ней чересчур слабым… И все же что-то во мне настойчиво твердит, что звенья и точно звенья, и все они друг с другом крепко сцеплены таким образом, что теперь наконец я понимаю, какая история приключилась с многострадальным, жалким шутом Колли! Дело было поздним вечером, я был возбужден, не находил себе места, но почему-то мой разум, словно в горячке — не иначе как в нервической! — снова и снова возвращал меня к истории с пастором, ни за что не желая оставить меня в покое. Словно какие-то отдельные фразы, реплики, эпизоды чередою проходили перед моим внутренним взором и как бы озарялись особым смыслом, выявляя попеременно то фарс, то непристойность, то трагедию.
     Саммерс, видно, догадался раньше. Никаких табачных листьев не было! Он всего лишь пытался защитить от поругания память покойного!<...>
     Потом Колли в своем письме, как он это писал… Постыдно то, что учиняешь ты сам, — не то, что учиняют другие… Да, Колли в своем письме — Колли, плененный тем, кого он величает «король моих владений» и перед кем мечтает преклонить колена… Колли в цепной кладовой, впервые в своей жизни напившийся до положения риз и сам не способный осознать это, обезумевший от избытка переполняющих его чувств…"
     "Разумеется, он [Роджерс] не просто дал согласие, но и глумливо поощрил пастора впасть в этот нелепый, дурацкий, школярский грех, и все-таки именно Колли, а никак не Роджерс, совершил fellatio, отчего и умер, когда понял, что натворил"(3).
     "Бедный, бедный Колли! <...>... покинутый, брошенный мной, мной, кто мог бы спасти его… добитый окончательно приветливым обращением да стопкой-другой матросского рома…
     Не утешает меня даже фарисейское оправдание, что я оказался тем единственным джентльменом на корабле, кто не стал свидетелем его «купания». Уж лучше бы я это видел и сразу возмутился и положил конец этому полудетскому варварству!"
     Я так много процитировала, во-первых, потому, что мне нравится описание внезапного прозрения Толбота, во-вторых, потому, что хочется обратить внимание на то, что Толбот тут не обманывает — при всех своих недостатках он действительно единственный человек, который сразу бы остановил издевательства над Колли на празднике Нептуна (Саммерс хотел бы так поступить, но не мог идти против воли капитана).
     В фильме сцена с рассказом Преттимена более прямолинейна, там все всё понимают правильно, а Толботу еще раньше Деверель сообщает, что, как ему удалось увидеть, Колли был не против того, что испытал на нижней палубе.

"Возможно, вы не так хорошо знаете этого человека, как вам кажется."

     Со смертью пастора Колли гомоэротические мотивы не исчезли из романа, но стали более завуалированными. Думаю, совсем обойтись без них в романе на морскую тему Голдинг не хотел, так как считал их характерными для жизни на флоте, что показывает следующий эпизод. Сочиняя второй роман трилогии, Голдинг читал книгу Н. А. М. Роджера "Деревянный мир. Анатомия георгианского флота" (6), в которой автор старался опровергнуть известные слова о том, что все традиции флота Великобритании сводятся к "рому, плети и содомии". Голдинг написал рецензию, в которой согласился, что пьянство и телесные наказания не были так уж распространены на флоте, однако стал спорить с утверждением Роджера, что и содомия была там редка. Голдинг писал: "Существует множество устных свидетельств в речи моряков, их обычаях и рассказах о прошлом, что когда мужчины находятся взаперти в "деревянном мире" неделями и месяцами, естественные акты уступают место неестественным" (7). Голдинг знал, о чем писал, поскольку во время службы офицером на военном корабле (во время Второй мировой войны), по словам своего биографа Джона Кэри, наблюдал "цветущий пышным цветом тайный гомосексуальный мир" и изучал его сленг, полный слов, чье старинное происхождение было несомненно (8).
Будет продолжение.

Примечания

Все цитаты (кроме особо оговоренных) приводятся по изданию — Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г. (в сети).

1. "Капитан, точнее полный капитан (англ. Post-Captain), отвечал за корабль в целом и выполнение им поставленной задачи. Фигура капитана была и остается центральной в Королевском флоте. Он подчинялся командующему эскадрой, но в самостоятельном плавании его власть была практически неограниченной.
Легальным документом, ограничивающим его действия, были так называемые Военные статьи (англ. Articles of War) — аналог корабельного, дисциплинарного и боевого устава, вместе взятых. Но даже по ним масса решений остается на усмотрение капитана. Он единолично назначал, снимал, повышал или понижал в звании подчиненных, вершил суд и назначал наказания и поощрения, выполнял функции гражданской власти если на борту были пассажиры, имел окончательное слово во всех решениях, касающихся корабля и службы.
Среди капитанских привилегий наиболее известны знаки уважения, полагающиеся его рангу. Так, был выработан целый неписаный кодекс поведения на шканцах — в присутствии капитана и без. Только он имел право сидеть или курить там; наветренный борт освобождался целиком для него; кроме вахтенного офицера и рулевых, остальные могли появляться на шканцах только с капитанского разрешения, и так далее" (Википедия).
"То, что у нас подразумевалось под шканцами, в английском флоте называется «квартердек» (quarterdeck: quarter — четверть, deck — палуба). Это приподнятая на 0,8—1 м кормовая часть верхней палубы.<...> Шканцы были... священной частью корабля с первых дней мореплавания, и почитание их как символа, как наследие очень раннего морского обычая (оказания уважения и почтения к изображениям святых — покровителей моряков) существовало всю историю парусного флота.
Капитан английского королевского флота В. Холл, давая описание жизни на море в его время, писал в 1931 г.: «Каждое лицо, не исключая капитана, ступив на священное место, квартердек, притрагивается к головному убору. Ввиду того, что отдание уважения относится к месту, все те, кто имеет честь быть на квартердеке в это время, обязаны ответить тем же. Таким образом, когда мидшипмен (мичман. — В. Д.) приходит на квартердек и снимает свой головной убор, все офицеры на палубе, включая и адмирала, если он был тут же, отвечают на отданную честь». <...> Правая сторона была почетной стороной. Англичане, а с ними и моряки всех других наций признают почетной стороной правую потому, что мыс Горн впервые был обойден с востока на запад, то есть правым бортом.<...>
Если шканцы признавались как святое место, то правые шканцы были святая святых" (Отсюда)
2. Толбот забавно рассуждает об этих аплодисментах: он решил, что они не похожи на те, "какие следуют за исполнением арии или прерывают на несколько минут сряду течение оперы": "Ничего похожего на истерические восторги, публика вовсе не была вне себя. И не бросали матросы розы… или гинеи, как — мне однажды довелось видеть — пытались это делать юные франты, запуская их прямо в грудь знаменитого Фанталини! .. "Они [матросы] аплодировали совсем так же, как некогда аплодировал я сам, присутствуя вместе с моими однокашниками в Шелдоне, когда некий иноземец был удостоен степени почетного доктора Оксфордского университета".

3. Уильям Голдинг. Ритуалы плавания. «АСТ, Астрель» 2011 г.

4.Корабль Андерсона - старый линейный корабль, скорее всего 3 ранга (ранг - в зависимости от количества орудий и числа палуб (дек), на которых они размещались), здесь большая часть орудий была снята и корабль переоборудован (Толбот в самом начале говорит, то пол в каюте неровный, видимо, колеи остались от пушек). Деверель пренебрежительно говорит о корабле, что это "a superannuated third-rate with a crew small in number and swept up together in a day or two".
Линейные корабли и их ранги тут и тут.
На корабле Андерсона команда неполная. В наличии: из старших офицеров - капитан и первый лейтенант Саммерс (формально, кстати, Саммерса нельзя отнести к старшим, но фактически - да); младшие - лейтенанты Камбершам и Деверель, которого во второй книге сменит Бене; гардемарины/мичманы Виллис и Тейлор и еще престарелый Дэвис (хотя кораблю 3 ранга полагалось 12 мичманов), и уорэнт-офицеры — парусник Смайлс, плотник Гиббс, оружейник Аскью, казначей Джонс.

5. "Witnesses, enquiries, accusations, lies, more lies, courts-martial — the man has it in his power to ruin us all if he be brazen enough, as I doubt not he is, for it would be a hanging matter. Such accusations cannot be disproved. Whatever the upshot, something would stick."

6. “The Wooden World: An Anatomy of the Georgian Navy”.

7.“There is vast oral evidence in naval speech, custom and lore that where men are cooped up in a wooden world for weeks and months at a time, unnatural acts take the place of natural ones” (цитируется в книге William Golding: The Man Who Wrote Lord of the Flies by John Carey, Simon and Schuster, 2010, p.467).

8. “Another direction in which Golding's education was extended on board Galatea was the sexual. On the lower deck he observed a thriving homosexual underworld, and gained knowledge of its routines and vocabulary. He learnt that the slang for buggery was 'having a bit of a grommet', and that the usual fee was ten shillings. Recording this in his journal later he added the scholarly gloss that there was a Spanish and Portuguese word grumete, meaning a ship's boy, which became 'grommet' in Elizabethan English, and that the word also denoted a circle or loop of rope that was shaped like a sphincter.” (William Golding: The Man Who Wrote Lord of the Flies by John Carey, Simon and Schuster, 2010, p.86)