Мариана де Кастро в уже упоминавшейся мной статье «Оскар Уайльд, Фернанду Пессоа и искусство лжи» пишет о Пессоа: «Он сам не упускал случая обратить внимание на связь между художественным стилем и особенностями личности: "Мне не нужен Фрейд, чтобы ... распознать — просто по литературному стилю — гомосексуалиста или онаниста". Поскольку Пессоа был полностью уверен в гомосексуальности Уайльда, Шекспира и Уитмена на основании их произведений, он боялся, что критики, особенно те из них, кто взглянет с фрейдистской точки зрения, придут к такому же выводу и относительно него самого» (1).
Видимо, с целью направить догадки критиков в безопасное русло Пессоа в письме к литературоведу Жуану Гашпару Симойншу (João Gaspar Simões) объясняет, что писал произведения вроде «Антиноя» и «Эпиталамы» с сознательной целью избавиться от элементов «непристойности», присутствующих в большей или меньшей степени в сознании любого человека и «в какой-то мере мешающих высшим духовным процессам», — «устранить, попросту интенсивнее их выразив» (2). Тем не менее, как отмечают в своей книге Анна Клобука и Марк Сабине, Симойнш, в дальнейшем много писавший о Пессоа, объяснял эротизм (по большей части гомоэротизм) в его творчестве не так, как тот ему подсказывал, — не умышленным изгнанием эротических элементов из сознания, а «подавленным инфантильным желанием, которое Симойнш рассматривал как жизненный центр творчества Пессоа» (2). Касаясь этой темы еще при жизни поэта, Симойнш перешел от ясных утверждений к намекам: «Кстати, известно, как сильно Фернанду Пессоа восхищается эллинской цивилизацией... и, касаясь его гетеронимов, мы не должны забывать о том, что Юнг называл "материнской глубиной", "глубиной женственности"» (2). Анна Клобука и Марк Сабине комментируют: «Смысл этого обманчиво нелогичного замечания, связывающего "эллинскую цивилизацию" с женственностью, присущей по Юнгу творческим личностям, и предваренного лукавым "кстати, известно", оказался достаточно прозрачным, чтобы вызвать длинный и тщательно продуманный ответ, в котором Пессоа одновременно восхваляет Фрейда, опровергает и доказывает свое над ним превосходство, в то же время предостерегая Симойнша против непредвиденных последствий, к которым могут привести его намеки» (2). В качестве примера такого предостережения исследователи цитируют отрывок из письма — рассказ о том, как Роберт Браунинг, услышав о «бесспорной гомосексуальности Шекспира», сказал: «Тем меньше он Шекспир!». «Вот вам публика, дорогой мой Гашпар Симойнш, даже когда эту публику зовут Робертом Браунингом», — заключает Пессоа (3).
Пессоа всегда соблюдал осторожность, рассуждая о гомосексуальности в печати. Особенно это заметно, когда сравниваешь тексты, опубликованные при его жизни, с теми, которые стали известны позднее. Помню, как меня удивила одна фраза из рассуждения Пессоа о Диккенсе, отчасти потому, что я не знала, был ли этот текст издан при жизни автора. Теперь знаю, что не был, и вполне понимаю, почему. Пессоа там сперва восхищается «Посмертными записками Пиквикского клуба» и «мистическим видением» мира, свойственным Диккенсу, а потом пишет: «Это человеческий мир, и поэтому женщины в нем ничего не значат, — таков старый языческий способ оценки, и он верен. Женщины Диккенса — картон и опилки для того, чтобы упаковать его мужчин на их пути к нам из пространства снов. Радость и вкус жизни не включает женщину, и древние греки, создавшие педерастию как институт социальной радости, знали это в полной мере» (4).
Примечания