Малоизвестные воспоминания о поэтах Серебряного века.

[tes3m]

Из бесед Ю.П. Иваска.

Проект «Акмеизм»
Из бесед с Георгием Викторовичем Адамовичем.
Есенин: я дружил с ним. Как-то мы шли по Невскому. Есенин сказал: “Если Блок сказал бы: “Сережа, пойди, ляг мне под ноги, ножкам моим жестко”, — я, не задумываясь, лег бы ему под ноги...”

О литературе.

Г<умилев> — веселый, жизнерадостный человек, любивший жизненную игру. Акмеизм был его игрой. Ему нравилось сражаться с Блоком, с Маяковским. Он был Бонапартом, а мы его маршалами...
Гумилев ранних стихов Ахматовой не ценил, не потому ли, что она писала не по-гумилевски. Так и о Толстом кто-то сказал: он не любил Шекспира, п<отому> ч<то> он писал не по-толстовски.
У меня было влечение к Ахматовой. Стихи ее я любил больше, чем гумилевские. В посл<едний> раз видел ее на вечере в 1923 г. Нельзя было оторвать от нее глаз... Не красавица, но очень красива. Она мне тогда сказала: “Стара собака становится...” Была она насмешлива, язвительна, любила поставить человека в смешное положение. Бывало, Гумилев говорит, говорит, а Ахматова молчит, молчит и вдруг скажет два слова — и уничтожит его. Так Клемансо уничтожал Жореса...
Ахматова сказала о Мандельштаме: “Лучший поэт”, и это было сказано не против Блока... Но таких кусков поэзии, такой магии слов нет у Блока. Его стихи лучше по качеству стихов Блока и Анненского, но те создали свои миры. Так у Лермонтова — строки, каких нет у Пушкина, но отдельные строки. А у Пушкина — свой мир. Нет поэзии Лермонтова, как есть поэзия Пушкина.
Как-то, уже при большевиках, мы говорили с М<андельштам>ом о Пушкине, преимущественно восклицаниями: помните это, а это знаете?.. И он вдруг сказал мне: “После нашего разговора о Пушкине я должен признаться, что вас обманывал” (в одном деле, связанном с разными выгодами...). Этого я никогда не забуду...
Есенин — не большой, но настоящий поэт. Понимаю, почему именно его так любят в России. Там быт — жесткий, трудный <?>, нет нежности... Его грустная легкая музыка встречает в России отклик. Маяковский — более даровитый поэт, но он — жесткое явление.
Хлебников: самый молчаливый человек на свете... Видел его в “Бродячей Собаке”. Там же бывал Маяковский. Как-то раз он прочел (не помню стихов в точности): “С неба смотрела какая-то дрянь величественная, как Лев Толстой”... Его стащили с эстрады .

Однажды Мандельштам говорил, говорил и вдруг остановился: “Не могу больше говорить, п<отому> ч<то> в соседней комнате молчит Хлебников”. Вероятно, Хлебников всегда был погружен в свои философские, лингвистические домыслы. Не в обиду будь сказано: он был ненормальный человек. И очень одаренный человек. Если бы у него было больше культуры, он мог бы стать гениальным ученым.
У него была репутация гениального поэта. Необычайное чутье слова. Футуристы считали его существом высшего порядка. Никакого притворства в Хлебникове не было. Все настоящее.
Поль Валери сказал: “Я знаю три чуда, trois miracles de monde: Афины, итальянский ренессанс и русская литература 19-го века”
Беседа с Владимиром Васильевичем Вейдле.

Гумилев на редкость некрасивый, черты лица незначительные, голова как кегельный шар. Высокий, стройный, жилистый, сухощавый.
Мандельштама встречал чаще. Мы ездили в университет на одном трамвае. Он был красив. Точеное лицо, пригодное для камеи... Нежно-розовый цвет лица. Нос с горбинкой. Легко развевающиеся волосы над его челом... Легок, ритмичен. Но было в нем и что-то смешное. В разговоре очень остер. Широкий круг интересов. Но не было систематического образования. Он выхватывал то, что ему было нужно для стихов и для прозы.
Ахматова о Хлебникове: клинический сумасшедший, но бывал гениален в стихах, в беседе.

Беседа с графом Валентином Платоновичем Зубовым.
Слышал Маяковского: по своему словотворчеству Маяковский стоит почти наряду с Пушкиным и лучше всего выражает свою эпоху.
О стихах Г. Иванова “В пышном доме графа Зубова...”. Но Г. Иванов у меня в доме не бывал... это его пышная фантазия... И Есенин тоже не был у меня. И не было лакеев в белых чулках: все были во фраках.
Беседы с Георгием Викторовичем Адамовичем
Мой старший брат как-то вызвал меня, я еще был в гимназии, и долго говорил о соблазнах юности, всячески предостерегал. А потом я узнал, что и он любил мальчиков... Этот брат был впоследствии генералом, начальником кадетского корпуса в Сараево. М-в мне рассказывал, что кадеты его обожали, как отца...

Раз вечером ко мне зашел матрос, необыкновенной красоты... Написал в редакцию “Звена”, что прийти завтра утром не смогу, болен... На другой день ко мне явилась вся редакция — Кантор, Мочульский. Я приоткрыл дверь и говорю — никак не могу принять, ужасная головная боль... Вдруг Кантор, стоявший в передней, увидел матросскую шапочку с помпоном — она красовалась в комнате, на столе... Дверь была приоткрыта... — Ах, так, — все замолчали и быстро вышли.
Г. Иванов жил у своего родственника генерала, который ложился очень рано. Мы водили на его квартиру солдат и матросов. В передней нарочно выворачивали генеральскую шинель, чтобы видна была малиновая подкладка, — видишь, тут генерал живет. Делалось это во избежание скандалов.

Было у меня и с Жоржиком Ивановым. Это он меня соблазнил.

Один парень говорил Георгию Иванову: “Лучше бы в бане, ведь заодно и вымоешься”. Потом мы любили повторять: “...заодно и вымоешься”.

Есенин любил только женщин. Но одно время он жил с Клюевым, который очень его ревновал.
(30 марта 1970 г. Адамович писал Иваску: “А вот о Клюеве и Есенине. Будто бы Есенин с ужасом отстранял домогательства Клюева. Это возможно, Клюев был по нашим тогдашним меркам стар, уродлив, малоопрятный. Но насчет “ужаса” Есенина по этой части я мог бы рассказать о своих разговорах с ним по поводу какого-то парикмахера, к которому он советовал мне поехать”.)
Как-то встретил Есенина на Невском. Разговорились. Он говорит — как сейчас помню: “Г.В., советую сходить в такую-то парикмахерскую, там красавец парикмахер, тело, знаете, бе-е-лое, и хорошо стрижет-бреет!”
Член Государственного Совета Х. часто захаживал в Народный Дом графини Паниной. Залез в карман к пареньку. А тот его цап за руку, и повели в участок. “Барин, а лезете в карман к бедному человеку, часы украсть хотите...” — Околодочный: “Ваши бумаги...” Видит — член Государственного Совета, гофмейстер двора его величества. “Виноват, ваше высокопревосходительство!” — И сразу же с искаженным лицом набрасывается на паренька: “До тебя барин снизошел, к тебе в карман залез, а ты что? Я т-тебя!”
— Да, взаимная любовь — свинство. Я оттолкнул Рюрика Ивнева, как только почувствовал, что начинаю ему нравиться. ...
Адамович писал Иваску: “Вы спрашиваете, знал ли я Ивнева? Это был едва ли не первый (по времени) мой литературный друг. Я познакомился с ним по объявлению в “Нов<ом> Времени”: “Юноша, поклонник всего не банального, ищет друга”. Я ответил — и мы сразу с ним сдружились. Он был тогда эго-футуристом. <...> Ивнев — настоящий поэт, но неудачник в поэзии. Ничего не вышло, а могло выйти.). С моим ангелом я никогда не жил, это только дружба.
...Георгий Иванов забылся и говорит мне при Одоевцевой: “Жорж, смотри, какой красивый матрос”. Ирина посмотрела на него с сожалением: “Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит...”
“Я поэтов не люблю... Знаете, каких я люблю? Таких, которые говорят: “А в морду хошь?””
Как-то возились с мальчишками в сарайчике при даче Мережковских, в Каннах. Вдруг из открытого окна голос Зинаиды Николаевны: “Кто там не спит, шумит?”
Из отдельных записей.
Вчера были И.В. Одоевцева и Ю.К. Терапиано — любовники из богадельни. Ей не то 59, не то 62, ему — 63. Любовники скорее для рекламы — дескать, мы все еще можем.

И.В.О.: мелкие черты лица, блистающие взоры (“благодаря” употреблению наркотиков?).
Терапиано ... говорил о Цветаевой: получила 5 <?> тысяч франков и купила великолепное манто, а у самой рваные туфли... Не дубина ли?

Нелепая, взбалмошная Цветаева, которая всегда за все платила потом, кровью, поехала с сыном к мужу и повесилась в России, на родине. Конечно, и <в> ней была своя поза, но она — мать, жена, она — поэт всерьез, на самом деле. “Благородная Цветаева”.

Героиня из Чарской и Жанна д’Арк, Ламбаль, боярыня Морозова... по нраву была в бытии. Только хам может над Цветаевой смеяться.
Адамович рассказывает о Георгии Иванове и Одоевцевой:
Одоевцева очень хочет в Америку, просит (через Адамовича), чтобы я за нее похлопотал, рекомендовать. Я рассказал ту историю — рижскую, с Васильевым (его не называя). О. была возлюбленной В-ва. Тот ей очень откровенно написал о некоторых своих аферах, кажется, он давал взятки латышским чиновникам. В одно прекрасное утро Г. Иванов является к В-ву с фотостатом и шепелявит: “Хотите выкупить оригинал за столько-то латов?” В. выкупил.

Г.В.А.: Это все он, а она, если бы вышла замуж за какого-то буржуазного господина, то и была бы самой обыкновенной порядочной женщиной. Впрочем, О<доевцева> была материал благодарный...

Как-то, лежа на кушетке, она склоняла ко греху богатого графомана Бурова , который уже начинал “склоняться”. В нужный момент входит Г. Иванов: “Вы оскорбили мою жену, платите наличными...” Все же А<дамович> ручается, что О<доевцева> будет себя “хорошо вести” в Америке, т.е. будет приходить на урок вовремя, не будет пить, не будет доносить и т.д. <...> Георгий Иванов

Когда Георгий Иванов писал свои удивительные стихи, он, несомненно, жил какой-то совсем другой жизнью... пребывал в чем-то божественном.

Георгий Иванов занимал у Блока деньги. Тот давал и говорил: “Хорошо, что вы обратились именно ко мне...”
Г.В.А. очень резко отделяет Афродиту небесную (Уранию) от Афродиты простонародной — возвышенную, “духовную” любовь от сексуальных отношений. Эрос и секс в его опыте никогда не совпадают. Он спускается в подвал и потом поднимается на верхний этаж, даже на башню, и так поклоняется в уединении, не помышляя о взаимности.

Что же такое эта любовь без взаимности? Любовь, ограниченная только пределами собственной души? Впрочем, от общения с тем, кого он любит, Г.В. не отказывается.

Г.В.А.: Пойдешь в отель с мальчишкой, вот ты уже в комнате и думаешь — зачем все это, противно.

Я: Зачем же ходите?

Г.В.А.: Вполне резонное замечание... А вот хожу, и сам не знаю почему.
Г.В.А: Я был на похоронах Георгия Иванова. Одоевцева плакала, потом я отвез ее домой. Через час она развеселилась, попросила вина и говорит: “Георгий Викторович, женитесь на мне, хорошо будет”. Если бы и женился, то меня давно бы уже не было в живых... Заговорила бы. В большой дозе я ее не перевариваю... А как-то они любили друг друга. Особенно он был к ней в последние годы очень привязан.

Рассказы Мамченко о Мережковских.
— В первую брачную ночь З.Н.: “Дмитрий, пощади меня”, и во вторую ночь опять... Будто бы они оба могли, но она не хотела.

З.Н. в СПБ называли “белая дьяволица” — она в трико, а рядом он пыхтит, дышит, “а я недоступна”. “Половой акт — такой ужас”.

Мамченко: А я другой, терр а терр (Заземленный (фр.), никакой мистики, я бы не пощадил.

Мережковский с разрешения З.Н. приводил к себе мальчиков.
Злобин пугал больную З.Н.: “Слышите, за окном Дмитрий Сергеевич зовет, слышите?” Она подходила к окну, вглядывалась в мрак, однажды чуть было не выбросилась.

З.Н. умерла девственницей.
Мамченко еще говорил о лесбийстве З.Н. Она была влюблена в Аллегро (сестру Владимира Соловьева (Поэтесса Поликсена Сергеевна Соловьева (1867—1924), писавшая под псевдонимом Allegro.)
Г.А : З<инаида> Н<иколаевна Гиппиус> говорила Злобину: Не пишите обо мне плохо, а то явлюсь с того света и сведу вас с ума.

Злобин выбежал в одной рубашке к консьержке: “Там она, она!” И сошел с ума.
Проект «Акмеизм»
(Вступ. статья, подгот. текста и комм. Н.А. Богомолова)

Опубликовано в журнале:«НЛО» 2002, №58