Мне давно кажется, что Достоевский сознательно изображал влечение Петра Верховенского к Ставрогину как гомосексуальное. Как раз в то время, когда он писал "Бесов", его волновали мысли о гомосексуальности как о непременной черте западной культуры. Вот что он говорил одной эмансипированной девушке, работавшей в его журнале: «Они там пишут о нашем народе: "дик и невежествен... не чета европейскому..." Да наш народ — святой в сравнении с тамошним! Наш народ еще никогда не доходил до такого цинизма, как в Италии, например. В Риме, в Неаполе, мне самому на улицах делали гнуснейшие предложения — юноши, почти дети. Отвратительные, противоестественные пороки — и открыто для всех, и это никого не возмущает. А попробовали бы сделать то же у нас! Весь народ осудил бы, потому что для нашего народа тут смертный грех, а там это — в нравах, простая привычка, — и больше ничего. И эту-то "цивилизацию" хотят теперь прививать народу! Да никогда я с этим не соглашусь! До конца моих дней, воевать буду с ними, — не уступлю.
— Но ведь не эту же именно цивилизацию хотят перенести к нам, Федор Михайлович! — не вытерпела, помню, вставила я.
— Да непременно все ту же самую! — с ожесточением подхватил он. — Потому что другой никакой и нет. Так было всегда и везде. И так будет и у нас, если начнут искусственно пересаживать к нам Европу. И Рим погиб оттого, что начал пересаживать к себе Грецию... Начинается эта пересадка всегда с рабского подражания, с роскоши, с моды, с разных там наук и искусств, а кончается содомским грехом и всеобщим растлением...
— Так как же тогда жить народам? Что же, строить китайскую стену?
Федор Михайлович сумрачно взглянул на меня исподлобья и отрывисто произнес:
— Ничего вы еще не понимаете! — и в этот день больше не хотел со мной говорить. Но прошел еще день, опять мы с ним остались одни, и опять он мне поверял свои мысли. Он, видимо, страдал своим духовным одиночеством, тем, что его не понимали и перетолковывали, и отводил себе душу, не сомневаясь в моих сочувствиях всему, что бы он ни сказал.
А между тем мне все трудней и трудней становилось сочувствовать и порой даже понимать его мысли. И иногда мне стоило труда сдержать невольную усмешку в ответ на его "прорицания"»*. Эти мемуары я прочла несколько лет назад и они подтвердили мои догадки. Думаю, Достоевский показал Петра Верховенского явно влюбленным в Ставрогина (чувственно одержимым его красотой) именно для того, чтобы представить его "западником" до мозга костей, полностью чуждым русскому народу, как это понимал Достоевский. И совсем не случайно Петр Степанович призывает своих единомышленников разрушать "так называемую мораль" современного ему общества.
Еще в советское время мне попалась однажды статья в журнале "Вопросы литературы", в которой автор пришел к сходным выводам, не зная цитированных выше мемуаров или не упоминая о них - "Петр Верховенский как эстет"Р. Г. Назирова. В целом статья мне не нравится, автор, на мой взгляд, недооценивает Верховенского (даже сравнивает с Ситниковым из "Отцов и детей"), но вот что там написано о культе красоты: "эстетство Петра Верховенского полностью обнажается в его полубредовых излияниях Ставрогину:
«— Я люблю красоту. Я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну а я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никто не подойдет вас потрепать по плечу. Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен! Вам ничего не значит пожертвовать жизнью, и своею и чужою. Вы именно таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо, как вы… Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк…
Он вдруг поцеловал у него руку. Холод прошел по спине Ставрогина, и он в испуге вырвал свою руку» (X, 323–324).
Петр Верховенский нашел воплощение своего идеала в Ставрогине, ибо угадал в нем колоссальное презрение к жизни, своей и чужой: в глазах Верховенского это и есть высшая красота. Петр Степанович не понимает красоты ребенка, женщины, цветка. Прекрасны только бездушная сила, презрение к людям, отвращение к жизни. Заметим: принципиальный самоубийца Кириллов любит и жизнь, и детей, и зеленый листок.
Преклонение Петра Верховенского перед Ставрогиным доходит до обожания. Это очень достоверно: Петр Степанович — существо бесполое, как и все настоящие убийцы. Достоевский мог вспомнить нравы каторги; может быть, указанная черта Петра Верховенского навеяна и Бальзаком, у которого Вотрен презирает женщин, но способен до исступления любить молодых, красивых мужчин (Рауля в пьесе «Вотрен», Люсьена в «Блеске и нищете куртизанок»). Кстати, Н. Чирков усматривал сходство воззрений Петра Верховенского с бандитской философией Вотрена. (Чирков Н. М. О стиле Достоевского. Ч. И. М., 1967. С. 167. ) ...У Верховенского «в сапоге, как у Федьки, нож припасен» (X, 321), но особенно он любит без конца вытаскивать револьвер. Только раз он пускает его в ход, чтобы убить Шатова, который в Женеве плюнул ему в лицо. Но угрожает он револьвером несколько раз, и создается впечатление, что этот инструмент всегда с ним, словно стал частью его самого: пролитие крови заменяет этому садисту любовь. ...Эстетизация насилия, против которой боролись Толстой и Достоевский, всегда фальшива, даже если за дело берутся такие таланты, как Ницше или Киплинг. Достоевский в «Бесах» с особой силой показал, что эстетствующий убийца — явление отвратительное и гнусно-смешное, бесполый садист, «кровавый шут». ... Петруша — это ... тип эстетствующего политического убийцы вообще."**

Воспоминания, которые я цитировала, упоминаются в книге "Страсти по Достоевскому" Аси Пекуровско, но комментируются они там, на мой взгляд, совершенно неубедительным. Нет, я не о словах "с отвратительными, противоестественными пороками Достоевский мог ассоциировать и гомосексуальные искушения, замеченные им за собой", а о том, что сказано в примечаниях: "В октябре 1864 года Достоевский пометил для себя выход рецензии на книгу Caracciolo "Католические монастыри и монастырская жизнь в Италии". Не было ли предложение мужского секса, якобы сделанное лично ему в Италии, навеяно эпизодами, описанными в этой книге?"(стр.544) Мне кажется, это уж слишком сложно — объяснять чтением книги о монастырях рассказ Достоевского о том, что действительно было характерно для Италии XIX века и привлекало гомосексуальных мужчин из Англии, Германии и других стран, в которых были приняты законы против содомии. И что удивительного в том, что Достоевский знал об этом? Он два раза был в Италии, причем один раз без жены. Неужели поверить в то, что Достоевский выдумал "предложение мужского секса, якобы сделанное лично ему в Италии", прочитав о монастырях, проще, чем признать, что и к нему, как и к любому иностранцу, достаточно богатому на вид, могли пристать на улице юноши, продающие свое тело?

* chulan.narod.ru/hudlit/dost/timofeeva.htm
** nevmenandr.net/scientia/nazirov-verxovensky.php