30.03.2009 в 14:13
Пишет Nick-Luhminskii:Маканин, часть следующая
Продолжаю выставлять расшифровку интервью с Маканиным. Тут пора напомнить жанр: это было "выступление перед почитателями" -- большинству почитателей было уже хорошо за, и их вопросы отличала характерная пошлость пенсионеров, увлекающихся литературой. Я позволил себе в расшифровке один комментарий от себя; в основном же выкладываю все как есть, почти без редактуры -- выкинуто только самое тупое ("вы родились в Орске? А я там был в командировке в шестьдесят таком году! Вау, мы оба связаны с Орском!").
Теперь выставляю часть, в которой Маканин рассказывает о том, в каком именно гробу он видал критиков, отвечает на пошлый вопрос "учит ли литература жизни" и пытается отрицать гомоэротизм "Кавказского пленного".
Enjoy!
читать дальшеТо, что Вы рассказали сейчас, на самом деле должна была объяснить критика. На Ваш взгляд, критики сейчас успевают за литературным процессом и адекватно ли оценивают его?
Наша критика сформировалась в своих лучших образцах в советские годы, и переучиться она не могла. Критерии у них остаются прежние: важно — неважно; они могут это камуфлировать, прятать за другими словами, но суть их остается одна. Эстетического чувства у них нет, а если оно есть, то оно — отдельно, а их тексты — отдельно. Молодые критики пробиваются, и сейчас есть несколько интересных молодых критиков. Но что касается наших, как говорят, бонз, они все старого поколения, они сидят в журналах, это наш литературный истеблишмент, и они неисправимы. Что есть, то есть. И иногда статья молодого критика радует гораздо больше, чем добрая, но слишком эклектическая точка зрения заместителя главного редактора или еще кого. Видно, что это делается для чего-то, а не для текста, который он только что прочитал. Самый живой пример — это как раз «Асан» и предыдущая книга, «Испуг». «Испуг» был совершенно не принят сначала — бегает какой-то похотливый старикашка, и что, собственно, в нем интересного. Зато «Асан» большинство тех же самых людей приняли на ура. А между тем в «Испуге» мысль была в каком-то смысле более значимая — это была мысль о том, насколько личное дело, личная жизнь, важнее грандиозных событий, таких, как расстрел белого дом (если кто читал). И то, что для старикашки его мелкая, сенильная чувственность важнее… Это сделано умышленно, провокационно, потому что, поставь я героя, воспринималось бы иначе, — о, конечно, любовь, любовь выше, чем белый дом. Именно мелкость личного чувства решает дело и в «Асане». Мне была важна эта провокация, чтобы люди лишний раз увидели, как ничтожна суета и политические фарсы рядом с маленьким, но честным человеческим чувством. Слава Богу, сейчас элитарная критика говорит: да, «Асан».. но ведь был же «Испуг»! какой был роман! Провокационный! Сильный! А специально для премии Маканин написал облегченный роман. В «Асане» действует романтический герой, но там он и не мог быть мелким, он должен был личностью противостоять войне.
Я в детстве увлекался шахматами. Шахматы оказали на меня огромное влияние. Мальчиком я был уже кандидат в мастера, обыгрывал и взрослых, и старых дядей, что доставляло мне особенное удовольствие — за несколько ходов до того, как сказать «сдаюсь», они начинали ерзать, вытирать пот, курить (тогда еще курили во время матчей). С тех пор для меня очень важно, хотя чего только не было с тех пор в жизни, — когда я пишу, я всегда знаю, играю я белыми или черными. Что такое играть белыми? Это играть быстро, динамично, используя преимущество хода, не забывая ни на миг о победе и о том, что победа должна быть скорой. Игра белыми — это блеск; может быть, отсутствие особенной глубины, но зато — такое концертирование: не симфония, а концерт, изящный, быстрый, легкий, красивый. Так был написан «Асан». Игра черными — это медленное, вдумчивое проникновение в тему, сложную, тяжелую, где ты ни в коем случае не думаешь о победе, ты играешь не для того, чтобы выиграть, а для того, чтобы оно проиграло. Рано или поздно у вас с текстом появляется общее дыхание. Так был написан «Испуг» — медленно, тяжело и с совсем другой идеей.
Вопрос о кино, «Кавказский пленный»….
Что касается фильма, меня экранизировали несколько раз. Я не писал сценарии, я продавал право И вышли фильмы -- «Отдушина» была, «Человек свиты» с Вией Артмане в главной роли, «Орел или решка» Данелии. Это все. А тут мне было жалко – рассказ («Кавказский пленный») принес огромные, незаслуженные дивиденды. Мне его было жалко, и я написал сценарий сам. Пускаясь в это предприятие, я еще не предполагал, какое оно будет. Алексей Учитель очень тонкий режиссер, поэтому я согласился писать сценарий. Там были разного рода трудности и, в частности, трудности временных пластов. Те, кто читал рассказ, помнят, что там есть симпатия к молодому кавказскому боевику, и сейчас она кажется пресловутой «голубизной». Рассказ писался до чеченской войны, вышел он день-в-день с началом войны, первого января; выйдя, он некоторые время лежал, а потом началась его популярность. Что получилось: когда я писал, было время, когда, если в библиотеках, в курилках появлялся мужчина -- такой странноватый, мы переглядывались и говорили: «Стукаааач!» – сейчас в той же ситуации все будут перемигиваться и скажут: «Голубооой!» Как меняется время! Так вот, рассказ из времени «стукач» был перенесен во время «голубой». Как пришлось бедному Учителю крутиться. А снять хотелось.
Я хотел сначала сделать крутой фильм, но очень скоро, общаясь, я понял: Учитель – тонкий режиссер, эстет, и не отступит от нюансов ни за что в жизни. Поэтому я сделал три варианта финала, развязки общего движения, предлагая на его вкус, от менее крутого к более крутому. Я догадывался, какой он выберет, и действительно, он выбрал промежуточный вариант, на который ему могли сказать «какой тонкий фильм, как он замечательно сделан, и ведь не отсутпил от текста рассказа ни на йоту». Фильм получил известность, он получил в Карловых Варах серебряный глобус, по-моему. Я выпустил маленкую книжечку под названием «Пленный» с картинками оттуда, поместил туда все три варианта сценария в расчете – кто знает! – вдруг кто захочет еще раз снимать по-другому. Приеду я в Саратов в следующий раз, и меня спросят: «Как вам новый вариант Пленного?» Как он будет называться – «Грузинский пленный»?
(никогда бы такой вопрос не задал -- НЛ) Учит ли литература жизни?
Если человек хочет учиться – да, учит. Мне удобнее смотреть на искусство, в том числе на литературу, как на нечто такое, что идет рядом со мной – со мной, с людьми, с человечеством. Когда говорят, что красота спасет мир, я полагаю, что красота не спасет мир, и об этом, кстати, фильм «Казказский пленный» – но это не приговор, потому что она пыталась. Мы идем дорогой, а красота – рядом. И вот, мы идем, идем, и становимся свиньями в определенный момент. Тогда она нас окликает, она нам что-то показывает – какую-то картину, какой-то фильм, что-то еще. Мы говорим: да-да-да, как это прекрасно, продолжаем идти, потом глядишь – опять свинья свиньей. И тут тебя опять окликают. Тут ты уже говоришь – нет, не могу с этим бороться, пусть я буду немножко свиньей. Тогда она говорит: «Но ты же согласился с тем, что ты немножко свинья? Уже хорошо!» Она пытается спасти нас, окликает нас, идя рядом. Можно сказать, что учит, но я думаю – нет. «Учить» – это передача уроков. Это сделает опыт без нас, это сделает генетика без красоты. Передать накопленный опыт – дело нехитрое; неличное, я бы сказал. А вот справиться с чувством прекрасного, которое либо гибнет, либо дает себя знать – это серьезное обучение, если хотите.
URL записиПродолжаю выставлять расшифровку интервью с Маканиным. Тут пора напомнить жанр: это было "выступление перед почитателями" -- большинству почитателей было уже хорошо за, и их вопросы отличала характерная пошлость пенсионеров, увлекающихся литературой. Я позволил себе в расшифровке один комментарий от себя; в основном же выкладываю все как есть, почти без редактуры -- выкинуто только самое тупое ("вы родились в Орске? А я там был в командировке в шестьдесят таком году! Вау, мы оба связаны с Орском!").
Теперь выставляю часть, в которой Маканин рассказывает о том, в каком именно гробу он видал критиков, отвечает на пошлый вопрос "учит ли литература жизни" и пытается отрицать гомоэротизм "Кавказского пленного".
Enjoy!
читать дальшеТо, что Вы рассказали сейчас, на самом деле должна была объяснить критика. На Ваш взгляд, критики сейчас успевают за литературным процессом и адекватно ли оценивают его?
Наша критика сформировалась в своих лучших образцах в советские годы, и переучиться она не могла. Критерии у них остаются прежние: важно — неважно; они могут это камуфлировать, прятать за другими словами, но суть их остается одна. Эстетического чувства у них нет, а если оно есть, то оно — отдельно, а их тексты — отдельно. Молодые критики пробиваются, и сейчас есть несколько интересных молодых критиков. Но что касается наших, как говорят, бонз, они все старого поколения, они сидят в журналах, это наш литературный истеблишмент, и они неисправимы. Что есть, то есть. И иногда статья молодого критика радует гораздо больше, чем добрая, но слишком эклектическая точка зрения заместителя главного редактора или еще кого. Видно, что это делается для чего-то, а не для текста, который он только что прочитал. Самый живой пример — это как раз «Асан» и предыдущая книга, «Испуг». «Испуг» был совершенно не принят сначала — бегает какой-то похотливый старикашка, и что, собственно, в нем интересного. Зато «Асан» большинство тех же самых людей приняли на ура. А между тем в «Испуге» мысль была в каком-то смысле более значимая — это была мысль о том, насколько личное дело, личная жизнь, важнее грандиозных событий, таких, как расстрел белого дом (если кто читал). И то, что для старикашки его мелкая, сенильная чувственность важнее… Это сделано умышленно, провокационно, потому что, поставь я героя, воспринималось бы иначе, — о, конечно, любовь, любовь выше, чем белый дом. Именно мелкость личного чувства решает дело и в «Асане». Мне была важна эта провокация, чтобы люди лишний раз увидели, как ничтожна суета и политические фарсы рядом с маленьким, но честным человеческим чувством. Слава Богу, сейчас элитарная критика говорит: да, «Асан».. но ведь был же «Испуг»! какой был роман! Провокационный! Сильный! А специально для премии Маканин написал облегченный роман. В «Асане» действует романтический герой, но там он и не мог быть мелким, он должен был личностью противостоять войне.
Я в детстве увлекался шахматами. Шахматы оказали на меня огромное влияние. Мальчиком я был уже кандидат в мастера, обыгрывал и взрослых, и старых дядей, что доставляло мне особенное удовольствие — за несколько ходов до того, как сказать «сдаюсь», они начинали ерзать, вытирать пот, курить (тогда еще курили во время матчей). С тех пор для меня очень важно, хотя чего только не было с тех пор в жизни, — когда я пишу, я всегда знаю, играю я белыми или черными. Что такое играть белыми? Это играть быстро, динамично, используя преимущество хода, не забывая ни на миг о победе и о том, что победа должна быть скорой. Игра белыми — это блеск; может быть, отсутствие особенной глубины, но зато — такое концертирование: не симфония, а концерт, изящный, быстрый, легкий, красивый. Так был написан «Асан». Игра черными — это медленное, вдумчивое проникновение в тему, сложную, тяжелую, где ты ни в коем случае не думаешь о победе, ты играешь не для того, чтобы выиграть, а для того, чтобы оно проиграло. Рано или поздно у вас с текстом появляется общее дыхание. Так был написан «Испуг» — медленно, тяжело и с совсем другой идеей.
Вопрос о кино, «Кавказский пленный»….
Что касается фильма, меня экранизировали несколько раз. Я не писал сценарии, я продавал право И вышли фильмы -- «Отдушина» была, «Человек свиты» с Вией Артмане в главной роли, «Орел или решка» Данелии. Это все. А тут мне было жалко – рассказ («Кавказский пленный») принес огромные, незаслуженные дивиденды. Мне его было жалко, и я написал сценарий сам. Пускаясь в это предприятие, я еще не предполагал, какое оно будет. Алексей Учитель очень тонкий режиссер, поэтому я согласился писать сценарий. Там были разного рода трудности и, в частности, трудности временных пластов. Те, кто читал рассказ, помнят, что там есть симпатия к молодому кавказскому боевику, и сейчас она кажется пресловутой «голубизной». Рассказ писался до чеченской войны, вышел он день-в-день с началом войны, первого января; выйдя, он некоторые время лежал, а потом началась его популярность. Что получилось: когда я писал, было время, когда, если в библиотеках, в курилках появлялся мужчина -- такой странноватый, мы переглядывались и говорили: «Стукаааач!» – сейчас в той же ситуации все будут перемигиваться и скажут: «Голубооой!» Как меняется время! Так вот, рассказ из времени «стукач» был перенесен во время «голубой». Как пришлось бедному Учителю крутиться. А снять хотелось.
Я хотел сначала сделать крутой фильм, но очень скоро, общаясь, я понял: Учитель – тонкий режиссер, эстет, и не отступит от нюансов ни за что в жизни. Поэтому я сделал три варианта финала, развязки общего движения, предлагая на его вкус, от менее крутого к более крутому. Я догадывался, какой он выберет, и действительно, он выбрал промежуточный вариант, на который ему могли сказать «какой тонкий фильм, как он замечательно сделан, и ведь не отсутпил от текста рассказа ни на йоту». Фильм получил известность, он получил в Карловых Варах серебряный глобус, по-моему. Я выпустил маленкую книжечку под названием «Пленный» с картинками оттуда, поместил туда все три варианта сценария в расчете – кто знает! – вдруг кто захочет еще раз снимать по-другому. Приеду я в Саратов в следующий раз, и меня спросят: «Как вам новый вариант Пленного?» Как он будет называться – «Грузинский пленный»?
(никогда бы такой вопрос не задал -- НЛ) Учит ли литература жизни?
Если человек хочет учиться – да, учит. Мне удобнее смотреть на искусство, в том числе на литературу, как на нечто такое, что идет рядом со мной – со мной, с людьми, с человечеством. Когда говорят, что красота спасет мир, я полагаю, что красота не спасет мир, и об этом, кстати, фильм «Казказский пленный» – но это не приговор, потому что она пыталась. Мы идем дорогой, а красота – рядом. И вот, мы идем, идем, и становимся свиньями в определенный момент. Тогда она нас окликает, она нам что-то показывает – какую-то картину, какой-то фильм, что-то еще. Мы говорим: да-да-да, как это прекрасно, продолжаем идти, потом глядишь – опять свинья свиньей. И тут тебя опять окликают. Тут ты уже говоришь – нет, не могу с этим бороться, пусть я буду немножко свиньей. Тогда она говорит: «Но ты же согласился с тем, что ты немножко свинья? Уже хорошо!» Она пытается спасти нас, окликает нас, идя рядом. Можно сказать, что учит, но я думаю – нет. «Учить» – это передача уроков. Это сделает опыт без нас, это сделает генетика без красоты. Передать накопленный опыт – дело нехитрое; неличное, я бы сказал. А вот справиться с чувством прекрасного, которое либо гибнет, либо дает себя знать – это серьезное обучение, если хотите.