Статья Гарольда Блума об Андерсене.

[tes3m]

Об авторе (очень известном литературоведе) в Википедии и кратко по-русски: "Гарольд Блум — автор двадцати пяти литературоведческих и культуроведческих монографий о Шекспире, поэтике стиха, английских поэтах-романтиках, Библии, Каббале, гностиках, религии в Америке и многом другом."тут Есть книга Hans Christian Anderson by Harold Bloom (2004)
Великий датчанин

Warning:автор ругает Роулинг, а еще он пишет так: "Как и Уолт Уитмен, Андерсен отличался нетрадиционной сексуальной ориентацией, но при этом его тяга к женщинам была куда более мучительной, чем литературные жесты Уитмена в сторону гетеросексуальности". Первое мне не нравится, а против второго не возражаю, но кто-то может взглянуть на это иначе...

Читали ли Майклу Джексону в детстве сказки Ганса Христиана Андерсена и читал ли он их сам? Невольно задаешься этим вопросом сегодня, когда многие факты настоящего и вымышленного детства господина Джексона рассматриваются в суде. По сей день многие американцы читают сказки Андерсена - и в детстве, и став взрослыми, когда читают их вслух своим детям. Правда, иногда они путают автора с мечтателем, которого сыграл Дэнни Кэи в не слишком соответствующем исторической правде биографическом фильме. Настоящий же Андерсен писал сказки самые разные, адресованные не только маленьким, но и взрослым читателям.

Двухсотая годовщина со дня рождения Андерсена отмечалась не так давно. Родился он в Оденсе, в ту пору довольно бедном городе. Семья Андерсена считалась одной из самых бедных; его предполагаемый отец был сапожником, а мать - прачкой, вынужденной, чтобы свести концы с концами, заниматься проституцией.

Хотя Андерсен в своих сказках и был изрядным оригиналом, он горячо воспринял из фольклора стоическое приятие собственной судьбы. Ницше утверждал, что во имя жизни истоки должны быть отделены от конечной цели. У Андерсена желания разделять их не было, и это отразилось на его жизни: он никогда не имел собственного дома или прочных привязанностей, зато достиг вершин литературного мастерства.

Как и Уолт Уитмен, Андерсен отличался нетрадиционной сексуальной ориентацией, но при этом его тяга к женщинам была куда более мучительной, чем литературные жесты Уитмена в сторону гетеросексуальности. Однако Уитмен был поэтом-пророком, предлагавшим спасение едва ли христианское. Андерсен же, сохранявший сентиментальную приверженность к младенцу Христу, в своем творчестве был совершенным язычником. Его соотечественник Кьеркегор понял это уже давно. С высоты XXI века мы видим, что Андерсен и Кьеркегор странным образом разделяют звание главных эстетов датской литературы. Что же делает истории Андерсена столь неувядающими? Кьеркегор видел свою задачу в том, чтобы показать, насколько сложно быть христианином в мнимо-христианском обществе. Цель Андерсена была другой - остаться ребенком в мнимо-взрослом мире.

Лично я не вижу различия между детской литературой и хорошей, даже великой, литературой, написанной для чрезвычайно умных детей всех возрастов. Дж.К.Роулинг и Стивен Кинг - одинаково плохие писатели. Вместо опусов этих титанов нашего темного века экранов: компьютеров, кино, телевидения - детей следует побуждать к чтению и перечитыванию Андерсена и Диккенса, Льюиса Кэрролла и Эдварда Лира. Иногда, когда я говорю это на публике, меня спрашивают: "Но разве не лучше сначала познакомиться с творчеством Роулинг и Кинга, а потом уже взяться за Андерсена, Диккенса, Кэрролла и Лира?" Ответ прагматичен: у нас мало времени. Вы неизбежно читаете и перечитываете одни книги за счет других.

Андерсен назвал одно из мемуарных произведений "Сказка моей жизни". Из него становится понятно, насколько тяжело жилось ему, выходцу из рабочего класса Дании, в начале XIX века. Он стремился к славе и почету, не забывая при этом, сколь тяжек путь наверх. Воспоминание о том, как отец читал ему "Сказки 1001 ночи", наиболее сильное из прочих воспоминаний детства. Изучение биографии Андерсена - любопытный процесс. У меня создалось впечатление об удивительно непосредственном подростке, уехавшем в Копенгаген в надежде на доброту незнакомых людей. Эта странная непосредственность была свойственна ему всю жизнь. Он ездил по Европе, представляя себя Гейне, Гюго, Ламартином, де Виньи, Мендельсоном, Шуманом, Диккенсом, Браунингом и т.д. Завороженный магией их великих имен, он желал сам стать одним из них. И осуществил это с помощью сказок.

Андерсен был чрезвычайно плодовит в любом жанре, за который брался, будь то роман, путевые заметки, стихи или драма. Но известность приобрел исключительно благодаря своему личному открытию - уникальным сказкам, в которых обычная жизнь и сверхъестественное так переплетены, что это поражает воображение гораздо сильнее, чем в сказках Гофмана, Гоголя или Клейста, не говоря о возвышенно-ужасном, но неотвратимом Эдгаре По.

Сексуальное разочарование, скрывающееся за всем творчеством Андерсена, обрело воплощение в образах ведьм и ледяных искусительниц, в андрогинных принцах. Д.Х.Лоуренс оставил нам великолепный критический девиз: "Доверяйте сказке, а не ее автору". Андерсен говорил, что написанные им сказки - история его жизни. Критики и биографы верят ему, но я отношусь к этим словам скептически. Как и в случае Уитмена, написанное Андерсеном, представляясь простым, на поверку оказывается сложным. В наибольшей степени Уитмена и Андерсена объединяет характерный уход в сторону от изначально заявленной темы. Уитмен провозгласил себя поэтом демократии, но его поэзия герметична и элитарна. Андерсена называют родоначальником "детской литературы" (термин, которым мы пользуемся последние два столетия), однако за исключением нескольких ранних сказок его творчество не более доступно детям, нежели проза Кафки или Гоголя. Ведь Андерсен писал для необыкновенно умных детей любого возраста: от девяти до девяноста.

Иногда мне кажется, что все-таки моя любимая история - "Ожерелье"*. Вроде бы двухстраничная "мелочь", но в нее втиснуто не меньше жизни и смысла, чем в притчи Кафки.

Написанное в 1848 году, после поездки в Англию, "Ожерелье" переполнено иронией как в отношении собственной страсти к саморекламе, так и по поводу датской прессы, весьма раздраженной заграничными гастролями "человека-оркестра" Андерсена.

Один из наиболее странных и величайших талантов Андерсена-рассказчика заключается в том, что его истории живут в анимистичном космосе. Всякое дерево, куст, животное, предмет, деталь туалета обладает беспокойной душой, голосом, сексуальными желаниями, стремится занять свое место в жизни, ощущает страх перед смертью. В реальной жизни Андерсен страдал то манией величия, то депрессией, а в его сказочном мире русалки и снежные королевы, лебеди и аисты, утята и гусята, ожерелья и подвязки, снежные люди и лесные нимфы, ведьмы и зубные боли обладают сознанием; они бывают добрыми и жестокими; совсем как люди, надеются на спасение.

Мнимый христианин Андерсен с самого начала был самовлюбленным язычником, почитавшим Судьбу - садистическую богиню, которую можно назвать Немезидой. Его гениальность восходит к древнему анимизму, даже более старшему, чем "Сказки 1001 ночи". Шекспир, самый универсальный из гениев, несомненно, повлиял на него своим "Сном в летнюю ночь", где очаровательные эльфы, чудесная четверка - Горчичное зерно, Мотылек, Паутинка и Душистый Горошек - становятся слугами Основы. Эти маленькие существа настолько андерсеновские, что, игнорируя хронологию, можно подумать, что Шекспир заимствовал их у датчанина, с той лишь поправкой, что у сказочника из Оденсе образы более темные. Вселенная Андерсена переполнена жизнью, но не очень добра.

Подобно Блейку и Уитмену, Андерсен жил в реальности, где не было неодушевленных объектов, где чувствовали каждый камень и сорняк, любая неровность каменного забора. Но Блейк и Уитмен были пророками апокалипсиса, заклинавшими вещи вновь обрести человеческие формы. Андерсен, как и его датский собрат Гамлет, - пророк уничтожения. Крошечная история "Ожерелье" - такая же попытка постичь себя, как и монолог Гамлета. По Андерсену, Ожерелье настаивает на свадьбе, но ему противостоят Подвязка, Горячий Утюг, Ножницы и Расческа. Все идет замечательно, но в итоге Ожерелье, оказавшись в мусорной корзине, покорно признает: "Давно пора, чтобы меня превратили в белую бумагу". К тому времени я уже полюбил Ожерелье и был просто шокирован последним абзацам:

...И вот что случилось. Все лохмотья превратили в белую бумагу, и Ожерелье превратили в ту самую бумагу, на которую мы сейчас смотрим, на которой напечатана эта история. А все потому, что оно все время хвасталось тем, чего никогда не было. Нам следует помнить об этом, потому что никто не знает, не окажемся ли мы сами в корзине с лохмотьями и не сделают ли нас белой бумагой, на которой напечатана вся наша история, включая глубочайшие секреты, а не вести себя подобно Ожерелью, бегая туда-сюда и свои секреты разбалтывая.

Среди современников Андерсена можно поставить между Диккенсом, у которого датчанин явно загостился, прожив пять недель вместо двух, и Толстым, любившим простоту и непосредственность его повествовательного метода. Любой сочинитель "между Диккенсом и Толстым" обречен на исчезновение, но Андерсен выдерживает это соседство столь же жизнерадостно и беззаботно, как справляется с жизнью его стойкий оловянный солдатик. Однако ни Толстой, ни Диккенс не были столь безжалостны. Не более безжалостны, чем природа и история. Андерсеновские грезы, гораздо более свободные от истории и природы, часто жестоки, даже садистичны, возможно, вследствие его андрогинной направленности. Согласно Фрейду, труд освобождает от раздумий о прошлом сексуальном опыте и воспоминаний о детском сексуальном любопытстве. Андерсен, желавший остаться ребенком, выуживал из сексуальной энергии прошлого живость и яркость искусства.

Все биографы подчеркивают, что в Андерсене жили два разных человека: в Дании он датчанин, ранимый и мучающийся от нереализованности; за границей - шоумен, вундеркинд Веймара и Лондона, вечный бродяга, плывущий в Византию. Непосредственный, как ребенок, в Дании и за границей Андерсен ребячился, грезя наяву, подобно Байрону до него и Хемингуэю после. Байрон и Хемингуэй, насколько мы знаем, были тоже андрогинны, хотя гораздо более сексуально активны, чем Андерсен, ходивший в бордели за тем, чтобы, ни в коем случае не притрагиваясь, только смотреть. Однако по-настоящему похож на Андерсена Уитмен, чья сексуальная жизнь, не считая одной или двух неожиданных встреч, была замкнута на себя.

Андерсен флиртовал дома и за границей и, подобно Кьеркегору, был теоретиком обольщения, но по сути он - памятник нарциссизму. Два главных писателя золотого века Дании были мономаньяками, преследовавшими самих себя. Вроде капитана Ахава, гнавшимся за Белым Китом. Но, в отличие от американца, оба датчанина оказались слишком проницательны, чтобы гарпунить того, кто, как каждый из них понимал, был лишь их солипсическим видением. Их обоих отличает тонкий ум Кьеркегора, соперничающий с проницательностью Шопенгауэра, Ницше и Фрейда, и одновременно, древняя мудрость фольклора, которой придерживался Андерсен, умевший сказать и представить себе все, что угодно, но уклонявшийся от практических последствий написанного, либо их перечеркивавший.

Гарольд Блум
Перевод Ольги Фадиной
отсюда
* "Воротничек".(Огненный Тигр: "Во-первых, в русском переводе это так, во-вторых, ожерелье - это украшение, из него бумагу никак не сделаешь. Из матерчатого воротничка можно".) Вообще перевод мне не нравится: автор пишет, что мать Андерсена занималась "something like prostitution". В переводе написано"проституцией", но это же неточно."Andersen's authentic sexual orientation was homoerotic" лучше "Андерсен отличался нетрадиционной сексуальной ориентацией". И т.д. Но менять чужой перевод я не могу.
Great Dane

Оригинал статьи.

Hans Christian Andersen wrote dark, timeless fairytales--for children and grown-ups.

by HAROLD BLOOM

Did Michael Jackson read as a boy, or have read to him, the fairy tales of Hans Christian Andersen? One is tempted to ask that question as the many dimensions of Mr. Jackson's real and imagined childhood are raised in public trial. Many Americans still read Andersen's tales, whether as children or to their children, but tend to confound him with the amiable dreamer played by Danny Kaye in a not very adequate film biography. The actual Andersen composed an extraordinary range of stories, as much addressed to older readers as to children.

The 200th anniversary of Andersen's birth was very recently upon us. He was born in Odense, then a poor town. His family was of the humblest, his putative father a cobbler, and his mother a washerwoman compelled by hard circumstances to something like prostitution.

Though Andersen was a grand original in his fairy tales, he eagerly accepted from folklore its stoic acceptance of fate. Nietzsche argued that, for the sake of life, origin and aim had to be kept apart. In Andersen, there was no desire to separate the two. It cost his life much fulfillment: He never had a home of his own or a lasting love, but he achieved an extraordinary literary art.

Like Walt Whitman's, Andersen's authentic sexual orientation was homoerotic, though his longings for women were more poignant than Whitman's largely literary gestures towards heterosexuality. But Whitman was a poet-prophet, who offered salvation, hardly Christian. Andersen professed a rather sentimental devotion to the Christ child, but his art is pagan in nature. His compatriot, Kierkegaard, sensed this early on. From the perspective of the 21st century, Andersen and Kierkegaard strangely divide between them the aesthetic eminence of Danish literature. What is it about Andersen's stories that make them so imperishable? Kierkegaard rightly analyzed his own project as showing how difficult it is to be a Christian in an ostensibly Christian society. Andersen had a rather different project: how to remain a child in an ostensibly adult world.

I myself see no distinction between children's literature and good or great writing for extremely intelligent children of all ages. J.K. Rowling and Stephen King are equally bad writers, appropriate titans of our new Dark Age of the Screens: computer, motion pictures, TV. One goes on urging children of all ages to read and reread Andersen and Dickens, Lewis Carroll and Edward Lear, rather than Ms. Rowling and Mr. King. Sometimes when I say that in public I am asked: Is it not better to read Ms. Rowling and Mr. King, and then go on to Andersen, Dickens, Carroll and Lear? The answer is pragmatic: Our time here is limited. You necessarily read and reread at the expense of other books.

Andersen called one of his memoirs "The Fairy Tale of My Life." It makes clear how painful his emergence was from the working class of Denmark in the early 19th century. The driving purpose of his career was to win fame and honor while not forgetting how hard the way up had been. His memories of being read to by his father from "The Arabian Nights" seem stronger than any other. Absorbing the biographies of Andersen is a curious process, and I have the impression of a remarkably direct teenager, marching into Copenhagen and collapsing upon the kindness of strangers. This peculiar directness lasted all his life: He went throughout Europe introducing himself to Heine, Hugo, Lamartine, Vigny, Mendelsohn, Schumann, Dickens, the Brownings, and others. A hunter of big names, he hungered to become one himself, and won through the invention of his fairy tales.

Anderson was outrageously prolific in every genre: novels, travelogues, poetry, plays, but he mattered, and always will, entirely because of his unique fairy tales, which he transmuted into a creation of his own, fusing the supernatural and the common life in ways that continue to surprise me, more even than the tales of Hoffmann, Gogol, and Kleist, setting aside the sublimely dreadful but inescapable Poe.

Sexual frustration is Anderson's pervasive though hidden obsession, embodied in his witches and icy temptresses, and in his androgynous princes. D.H. Lawrence bequeathed us a superb critical motto: "Trust the tale, not the artist." Andersen told us that his stories were the history of his life, and his critics and biographers largely follow him, yet I am skeptical. Like Whitman, Andersen's work seems easy but proves difficult. What allies them most are their mutual evasions of their own apparent projects. Whitman proclaimed himself the poet of democracy, yet his poetry is hermetic and elitist. Andersen invented what the last two centuries have called "children's literature," but after some early stories he is no more available just to children than are Kafka and Gogol. Rather, Andersen wrote for extraordinarily intelligent children of all ages, from nine to 90.

Sometimes I find that, for a moment anyway, my favorite Andersen story is "The Collar," an apparent trifle of just two pages, but these are as rammed with life and meaning as a fragment of parable of Kafka's, like "the Bucket Rider" or "The Hunter Gracchus." Composed in 1848 after an English visit, "The Collar" ironizes both Andersen himself, an obsessive self-promoter, and the Danish newspapers, intensely annoyed by the playing abroad of this one-man band.

One of Andersen's weirdest and greatest gifts is that his stories live in an animistic cosmos, in which there are no mere objects whatsoever. Every tree, bush, animal, artifact, or item of clothing has an anxious soul, a voice, sexual desires, need for status, and a terror at the prospect of annihilation. Andersen's episodes of alternating grandiosity and depression are very much at variance with this created world, where mermaids and ice maidens, swans and storks, ducklings and fir trees, collars and garters, snowmen and wood nymphs, witches and toothaches, all possess consciousness as capacious, cruel, and desperate for survival as our own.

Ostensibly a Christian, Andersen from the start was a narcissistic pagan who worshipped Fate, she being for him a sadistic goddess we could name as Nemesis. His genius is deeply founded upon an ancient animism, older than "The Arabian Nights." Shakespeare, most universal of geniuses, doubtless influenced him with "A Midsummer Night's Dream," where charming fairies become Bottom's retainers, the wonderful fourfold of Mustardseed, Moth, Cobweb, and Peaseblossom. So Andersenian are these little fellows that we might think that, reversing time, Shakespeare took them from the Dane, except that they would be darker beings in the Odense storyteller. Andersen's universe is totally vitalistic, but more malign than not.

Andersen was like Blake and Whitman, who lived in realities that had no inanimate objects, only sensibilities in every pebble and weed, every scab on a stone fence. But these were prophets of apocalypse, urging all things to reassume the forms of the human. Andersen, like his fellow-Dane Hamlet, is a prophet of annihilation. A tiny story like "The Collar" is as much a self-study as a Hamlet soliloquy. Like Andersen, the collar keeps proposing marriage, and is turned down by a garter, a hot iron, a scissors, a comb. All goes merrily along until the collar ends up in the rag-bin of a paper mill, resignedly saying: "It's about time I was turned into white paper." By then, I have become fond of the collar, and so am shocked by the story's final paragraph:

And that's what happened. All the rags were turned into white paper but the collar turned into this very piece of white paper that we're looking at now, the one on which this story is printed. That's because he boasted so terribly afterward about things that had never happened. That's something we should remember, so we don't behave the same way, because we never can tell whether we too might one day end up in the rag bin and be turned into white paper and have our whole story printed on it, even our innermost secrets, and then have to run around talking about them, just like the collar.

Among his contemporaries, Andersen can be situated between Dickens, who dropped the Dane after he overstayed his welcome on what became a five-week visit, and Tolstoy, who loved the simplicity and directness of Andersen's narrative mode. To be located between Dickens and Tolstoy ought to destroy any composer of short fictions, but Andersen survives, as blithely insouciant as the indestructible soldier of "The Tinderbox." And yet neither Dickens nor Tolstoy is cruel, except insofar as nature and history are cruel. Andersenian daydreams, being largely free of history and nature, frequently are cruel, even sadistic, perhaps because of androgynous drives. In Freud's project, the labor is to free thinking of its sexual past, or the sexual curiosity of children. Andersen, whose project was to remain childlike, tapped into the energies of the sexual past and received the verve of his art.

All his biographers stress that there were two of him, the Dane in Denmark, vulnerable and obsessed by supposed underappreciation, and the showman abroad, the wunderkind of Weimar and London, the endlessly wandering Dane sailing to Byzantium. Childlike in Denmark, Andersen was childish abroad, living his daydreams, as much an international celebrity as Byron before him and Hemingway later. Byron and Hemingway, we know, were as androgynous as Andersen, though much more sexually active than the reluctant Dane, who attended bordellos only to pay for a gazing upon the wares, while never touching. Andersen's real analogue was Whitman, whose sexual career, bar an encounter or two, was altogether with himself.

Andersen was both an international and domestic flirt, and like Kierkegaard a theorist of seduction, yet actually a monument of narcissism. Denmark's two major writers of its Golden Age were self-obsessed monomaniacs, Captain Ahabs pursuing a White Whale, but unlike the American protagonist of Moby-Dick, both Danes were too shrewd to attempt harpooning what each rightly understood was their own solipsistic vision. This is to commend the twin Danes: Kierkegaard's subtle intellect rivals the insights of Schopenhauer, Nietzsche and Freud, while an ancient wisdom out of the folk abides in Andersen, who will say and imagine anything, while evading or obliterating the pragmatic consequences of his own narrations.
Тут