Отрывок из книги Теда Моргана о Сомерсете Моэме.

[tes3m]

О том, как Моэм хотел, чтобы его письма были уничтожены.

В ноябре 1957 г., когда Сомерсету Моэму было 83 года, он послал одному своему другу письмо, в котором писал: «Пожалуйста, не сочтите меня невежливым, но я терпеть не могу, когда публикуют мои письма. В своем завещании я специально распорядился, чтобы мои душеприказчики пресекали их публикацию. Я прошу всех, у кого есть мои письма, уничтожить их». Многие газеты распространили этот призыв Моэма, сопроводив его комментариями. В них говорилось, что когда такой знаменитый писатель как Моэм просит своих корреспондентов уничтожить его письма, это, несомненно, приведет к обратному результату....
Он искренне желал, чтобы его письма были уничтожены. Они представляли угрозу его благостному образу, над созданием которого он работал на протяжении многих лет и который хотел оставить последующим поколениям. В уничтожении нелестных свидетельств он видел способ воздействовать на потомков. Его последнее завещание от 9 июля 1964 г. подтверждает это. «Я настаиваю, чтобы не было никаких биографий, никаких публикаций моих писем, и чтобы мои душеприказчики и доверенные лица не давали разрешения на подобные публикации и не оказывали никакой помощи тем лицам, которые захотят или попытаются их осуществить. Я со всей серьезностью и искренностью прошу каждого, у кого есть мои письма, уничтожить их».
Сам Моэм принялся тогда за уничтожение писем таких своих корреспондентов, как Литтон Стречи и Уинстон Черчилль. Вместе со своим секретарем Аланом Серлом он осуществил в 1958 г. целую серию «ночных всесожжений» в огромном камине в гостиной виллы «Мореск». Кипы писем были брошены в огонь вместе с некоторыми рукописями Моэма. Серл с ужасом смотрел, как множество ценных манускриптов обращается в дым, безуспешно пытаясь спасти хотя бы некоторые из них. Выходя к завтраку после каждой такой ночи, Моэм потирал руки и говорил Серлу: «Отлично поработали. А теперь давай-ка сожжем все, что ты спрятал под диваном».
Моэм, с любопытством вглядываясь в дела человеческие, не хотел, чтобы совали нос в его собственные дела.... ...тысячи писем Моэма — тех самых, которые он просил уничтожить, — стали появляться на аукционных торгах и в магазинах редкой книги, откуда попадали и до сих пор продолжают поступать в крупнейшие научные библиотеки США....
Биограф узнает чрезвычайно много о человеке, с которым никогда не встречался, помимо его воли. Я могу только согласиться с Моэмом:
«Очень грустно сознавать, что создатель квинтета в «Майстерзингерах» был нечестен в денежных делах и предавал своих благодетелей, но, возможно, он не обладал бы великими достоинствами, не имей этих пороков. Я не думаю, что правы те, кто считает, что пороки великих людей нужно игнорировать. Я думаю, что лучше о них знать. Тогда, осознавая, что наши собственные грехи так же тяжки, как и грехи великих людей, мы поверим в возможность обрести что-то из их добродетелей»....

О первом сексуальном опыте Моэма. О законе против непристойных отношений между мужчинами.О процессе Уайльда.

...В «Оглядываясь назад» Моэм пишет, что и учитель греческого из Гарварда, и Брукс проявляли внимание к одинокому подростку не из добрых чувств, не из-за того, что он, как зачарованный, слушал их разговоры. Он пишет, что был слишком наивным тогда, чтобы понять, что им нужно было нечто большее, чем разговоры о поэзии. В действительности Моэм тщательно скрывал свою первую гомосексуальную связь, тогда как именно Брукс лишил его невинности. Он всю жизнь держал это в тайне и признался лишь своему близкому другу Гленвею Вескотту.
Гомосексуальные наклонности Моэма начали проявляться еще в Королевской школе. Из-за вынужденного неучастия в спортивных соревнованиях у него возникло сильное влечение к мальчикам, обладавших качествами, которых он был лишен. Воображая, что вселяется в другого мальчика, он говорил: «Я люблю того, кем хотел бы быть». После всех этих неосознанных привязанностей в Королевской школе он пережил первый сексуальный опыт с человеком на десять лет его старше. Моэма тянуло к Бруксу не только физически, ему нравилось пренебрежение Джона к условностям, намерение посвятить жизнь служению красоте....
В 1885 г., вскоре после приезда Вилли в Англию, Палата Лордов одобрила во втором чтении закон, предусматривающий меры по защите прав женщин, закрытие публичных домов и повсеместный надзор над моралью. Закон поступил на рассмотрение в один из комитетов Палаты Общин, где независимый член парламента от Нордхэмтона Генри Лабушер предложил внести новую статью, касающуюся непристойных отношений между мужчинами. Эта статья стала статьей IX поправки к законопроекту, принятой в январе 1886 г. и остававшейся в силе до 1967 г.
Поправка гласила: «Любое лицо мужского пола, которое публично или в частном порядке предпринимает неестественные действия по отношению к другому мужчине, является соучастником подобных действий или поощряет их по отношению к себе, считается виновным и подлежит суду с последующим тюремным заключением сроком до двух лет с принудительными работами или без оных». Лабушер просил о максимальном семилетнем сроке, но правительство, сочтя, что подобные процессы и так тягостны для суда, сократило его до двух лет. Первоначально формулировка была: «любой мужчина или любая женщина», но когда текст показали королеве Виктории, ни у кого не хватило смелости ответить на ее вопрос: «Зачем включать в этот закон женщин? Ведь ясно, что это к ним не относится». Упоминание о женщинах было вычеркнуто. Новый закон окрестили «хартией шантажистов».
Гомосексуализм, хотя и наказывался по всей строгости закона, имел, тем не менее, широкое распространение в Англии, как, впрочем, и по всей Европе. В 1889 г. на Кливленд-стрит был обнаружен мужской публичный дом, куда набирали мальчиков из рабочей среды для богатых и именитых мужчин. В скандале оказались замешаны некоторые лица из королевского окружения, в частности Артур Сомерсет, сын восьмого герцога Бофорта, близкий королевской семье, имеющий звание конюшего. Благодаря усилиям премьер-министра лорда Солсбери и принца Уэльского, скандал удалось замять...

Проведя в Гейдельберге беззаботные полтора года, Моэм вернулся в Англию в разгар упомянутого скандала, оснащенный мудростью Шопенгауэра, дерзостью Ибсена и знанием немецкого языка. К тому же он испытал любовь, за которую в Англии мог схлопотать два года принудительных работ. Словами Филипа Кэри, своего alter ego, он определил дальнейшую стратегию поведения: «Следуй своим наклонностям с оглядкой на полицейского, стоящего за углом»....
Потом он в течение шести месяцев проходил практику в качестве регистратора в стационаре. Утром совершал обход вместе с больничным врачом. С пациентами-мужчинами легче было иметь дело, нежели с женщинами. Так ему по крайней мере казалось, ибо уже в то время у него появилась склонность к женоненавистничеству. Он редко упускал случай сделать в их адрес какое-нибудь замечание, и его восхищали слова, которыми начал свою первую лекцию профессор-гинеколог: «Джентльмены, женщина — животное, которое мочится ежедневно, испражняется еженедельно, пребывает в течке ежемесячно, дает потомство ежегодно и совокупляется при первой возможности».

На третий год учебы Моэма на врача в Англии разразился скандал, чрезвычайно его напугавший и заставивший еще тщательнее скрывать свои гомосексуальные пристрастия. В 1895 г. был заключен в тюрьму Оскар Уайльд. Для Англии этот судебный процесс стал таким же поворотным событием, как дело Дрейфуса во Франции. Гомосексуалисты чувствовали себя членами тайного братства; они не могли открыто выражать свои взгляды и проявлять свои чувства. Джон Эддингтон Саймондс, которого можно назвать воинствующим гомосексуалистом, лишился в 1877 г. кафедры поэзии в Оксфорде, поскольку не скрывал своей любви к мальчикам. Уехав из Англии, он опубликовал два памфлета в защиту своих склонностей — «Вопросы греческой морали» и «Вопросы современной морали».Умер он в 1893 г. и поэтому не мог выступить в защиту Уайльда.
Надо сказать, что Уайльд не был воинствующим гомосексуалистом, вроде Саймондса. «Портрет Дориана Грея» содержал определенные намеки, но они были достаточно туманными, чтобы привлечь автора к ответственности. И в тюрьме он оказался не потому, что признал свой гомосексуализм, а потому, что пытался его отрицать. Он был не мучеником идеи, но жертвой врожденного викторианского рефлекса: быть обвиненным в преступлении страшнее, нежели совершить преступление.
В 1891 г. Уайльд познакомился с Альфредом Дугласом, оксфордским студентом. Родословная семьи Дугласов занимала несколько страниц в «Книге пэров» Берке. Его отец, Джон Шолто Дуглас, маркиз Квинсбери, был джентльменом-наездником на Больших Скачках и боксером в легком весе, создателем правил поединка, носящих его имя, и не склонен был одобрять поведение, не приличествующее мужчине.
Скандал разразился 28 февраля 1895 г. В этот день Уайльд зашел в клуб «Альбермаль», и швейцар подал ему визитную карточку маркиза Квинсбери, на которой было написано: «Оскару Уайльду, известному педерасу». В ярости или по незнанию маркиз допустил ошибку в ключевом слове. Вместо того, чтобы порвать и выбросить карточку, Уайльд подал на Квинсбери в суд, обвинив его в клевете. Квинсбери представил суду мужчин-проституток и шантажистов, свидетельствовавших против Уайльда, и был признан невиновным. Но, раз Квинсбери не был повинен в клевете, получалось, что Уайльд — педераст, и в таковом качестве он предстал перед судом в апреле того же года на основании поправки Лабушера 1885 г. по обвинению в оскорблении нравственности. На первом процессе присяжные не смогли прийти к общему решению, но на втором, состоявшемся в мае, Уайльд был признан виновным и осужден на два года каторжных работ.
Приговор Уайльду стал сигналом для массового исхода тех, кто разделял его убеждения. Поезд, идущий в Кале, был битком набит эмигрантами-гомосексуалистами. Они устремились в Париж, Ниццу и Неаполь, на Капри, в Палермо и Севилью — куда угодно, лишь бы не бояться преследований.
Генри Пейджит, герцог Аксбриджский, обосновался в Монте-Карло. Друг Моэма Эллингем Брукс отправился на Капри, где прожил до самой смерти. Палата лордов понесла существенный урон. Газетные передовицы требовали «голов пятисот представителей знати и светских людей, растлевающих юношей». Скандал приобрел вселенский размах, причем мнение Европы было: «Так-то у вас поступают с поэтами!», а мнение Америки — «Так-то поступают ваши поэты!»
Моэм лишь два года не дожил до того времени, когда гомосексуализм в Англии перестали рассматривать как преступление. Он ни разу не выступил в защиту гомосексуалистов, боясь, что это будет означать признание в собственном гомосексуализме. В то время, когда упомянутый закон обсуждался в прессе, он присутствовал на обеде у Артура Джефресса, сына главы Англо-американской табачной компании, который был гомосексуалистом и поддерживал фонд помощи обвиняемым в нашумевшем процессе 1950-х гг. «Монтегю против Питт-Риверса». Джефресс стал уговаривать Моэма, чтобы тот сделал со своей стороны хоть какой-нибудь жест — скажем, отправил бы сдержанное письмо в «Таймс». Побелев от ярости, Моэм отставил свою рюмку с коньяком, швырнул сигару в камин и удалился. С этого дня он перестал здороваться с Джефрессом.
И все-таки Моэм выразил солидарность с Уайльдом, правда, косвенным образом и в частном порядке: он старался познакомиться и сойтись с теми, кто был близок к Уайльду. Эти знакомства являлись связующим звеном между ним и писателем, чей образ жизни вызывал у него восхищение, но которому он не смел подражать.
Так, Моэм подружился с Робертом Россом, художественным критиком, канадцем по происхождению, который хвастался тем, что был «первым мальчиком Оскара», с Робертом Хайченсом, автором нашумевшей книги «Зеленая гвоздика», где юмористически описывалась связь Уайльда с Дугласом, с Регги Тернером, остроумцем и блестящим рассказчиком, который жил с Уайльдом в изгнании после того, как тот вышел из тюрьмы, с Мейбл Бердслей, красавицей-сестрой художника Обри Бердслея, иллюстратора Уайльда, наконец, с Адой Леверсон — самой близкой к Уайльду женщиной, ставшей прототипом его «Сфинкса».

Моэм о гомосексуализме, Эль Греко и Мелвилле.«Я бы сказал, — пишет Моэм, — что отличительная черта гомосексуалиста — неспособность по-настоящему серьезно отнестись к тому, что обычные люди принимают всерьез. Это может выражаться в разных формах — от вздорного легкомыслия до беспощадной иронии.»

Первые книги Моэма появились на исходе викторианской эпохи; по мере того, как он старел, нравы менялись — о гомосексуализме можно было говорить свободнее, чем раньше. Книги еще иногда запрещались, но их авторы уже не попадали за решетку. Несмотря на это Моэм избегал затрагивать гомосексуальную тему, за исключением нескольких двусмысленных эпизодов в романах и двух недвусмысленных — в статьях об Эль Греко и Мелвилле.
В «Лезвии бритвы» девушка легкого поведения Софи Макдональд знакомит рассказчика, Моэма, с французским матросом (действие происходит в Тулоне), предлагая полюбоваться его телом. «Он такой сильный, — говорит Софи, — у него мускулы, как у боксера. Пощупайте сами».
«Я подчинился, — говорит рассказчик, — и выразил свое восхищение».
Похоже, что эта сцена взята из жизни; ее участники — Моэм и его секретарь-любовник Джеральд Хакстон, игравший также роль сводни и отправлявшийся на поиски матросов в Виллифранше, на юге Франции, где они поселились.
Статьями об Эль Греко и Мелвилле Моэм, кажется, сказал о себе больше, чем хотел. Он считал их обоих гомосексуалистами. Статья об Эль Греко написана с позиции гетеросексуального автора. В ней Моэм утверждает, что гомосексуализм не позволил Эль Греко стать гениальным художником, поскольку гомосексуалист смотрит на мир взглядом более узким, нежели обычный человек, и не может увидеть мир как целое; исключение составляет лишь Шекспир, который, судя по его сонетам, был бисексуалом.
«Я бы сказал, — пишет Моэм, — что отличительная черта гомосексуалиста — неспособность по-настоящему серьезно отнестись к тому, что обычные люди принимают всерьез. Это может выражаться в разных формах — от вздорного легкомыслия до беспощадной иронии. Он склонен своенравно придавать значение таким вещам, которые для большинства являются незначительными, и, напротив, цинично относиться к предметам, представлявшим исключительную духовную важность для человечества. Он способен живо чувствовать красоту, однако склонен видеть в основном ее декоративную сторону. Он любит роскошь и в особенности заботится об изяществе. Он эмоционален, но непредсказуем. Он тщеславен, словоохотлив, остроумен и драматичен. Благодаря остроте взгляда и изысканной чувствительности он проникает до самой глубины вещей, однако свойственное его природе легкомыслие заставляет его взять оттуда не бесценное сокровище, но блестящую побрякушку. У него отсутствует сила воображения, зато есть дар украшательства. Ему свойственны живость, блеск, и почти никогда — мощь. Отчужденный и ироничный, он стоит на берегу, наблюдая проносящийся мимо поток жизни. Мнения для него — не более чем предубеждения. Короче говоря, ему свойственны многие из тех черт, что поражают нас в Эль Греко».
Но, продолжая развивать эту мысль, ему также свойственно многое из того, что поражает нас в Моэме: беспощадная ирония; цинизм в отношении тех вещей, к которым большинство очень серьезно относится; любовь к роскоши и изяществу, а также острота взгляда при отсутствии силы воображения (этот свой недостаток Моэм не раз признавал). Моэм, должно быть, не без удовольствия столь категорично охаял разом всех своих собратьев. И в то же время этот пассаж — признание в собственной несостоятельности. Моэм хочет сказать, что, подобно тому, как это было с Эль Греко, его гомосексуализм не позволил ему стать в один ряд с гениями. Всю жизнь он не мог избавиться от сознания того, что ему не подняться выше холмика на равнине.
В статье, посвященной Мелвиллу, Моэм не выносит приговора гомосексуализму; он лишь указывает на связь его с некоторым чертами характера Мелвилла. Он отмечает, как подробно описывает Мелвилл физическое совершенство юношей, которые у него выходят гораздо живее, чем девушки, приводит портрет Гарри Болтона из «Редберна»: «Он был одним из тех маленьких, но изумительно сложенных людей с вьющимися волосами и шелковистыми мускулами, которые, кажется, появились на свет из кокона. Лицо у него было смуглое, с румянцем, как у девушки, стопы ног маленькие, руки чрезвычайно белые, в глаза — большие, черные и женственные». На основании этого портрета Моэм делает вывод, что «Мелвилл совершенно очевидно был скрытым, подавлявшим свои склонности гомосексуалистом — этот тип людей, если верить тому, что пишут, был гораздо больше распространен тогда в Соединенных Штатах, нежели теперь».
В одном из рассказов Моэма есть удивительно похожие описания юноши, говорящее, если следовать его логике, о подавляемом гомосексуализме самого автора. Повествователь, «некрасивый человек невзрачного вида», который однако «ценит красоту в других», рисует портрет американского матроса по прозвищу Рыжий.
«...Все в один голос утверждали, что он был ослепительно красив... Сложен он был, как греческий бог: широкий в плечах, с узкими бедрами; в его фигуре была та мягкость линий, которую придал Пракситель своему Аполлону, и та же неуловимая женственная грация, волнующая и таинственная. Его кожа была ослепительно белая, бархатистая, как у женщины... Лицо его было так же прекрасно, как и тело. У него были большие синие глаза, такие темные, что некоторые утверждали, что они черные. И, в отличие от большинства рыжих, — темные брови и длинные темные ресницы. Черты лица у него были абсолютно правильные, а рот похож на кровавую рану».
Моэм говорит в своей статье, что подавленный гомосексуализм стал причиной отвращения Мелвилла к семейной жизни, и это опять-таки можно отнести к автору. В заключении он делает вывод, что подавленная гомосексуальность, даже при том что Мелвилл так никогда и не поддался своему влечению, наложила неизгладимый отпечаток на его характер. И то же самое можно сказать о Моэме, который — в отличие от Мелвилла — своему влечению поддался.
В числе его любимых книг была «Исповедь» Жан-Жака Руссо. Моэм писал: «Руссо не побоялся показать, как он бессовестен, неблагодарен, бесчестен и низок... И я уверен, что любой, если только он будет совершенно честным перед самим собой, прочтя эту исповедь слабовольного, вздорного, тщеславного и жалкого человека, может сказать: «В конце концов, так ли велика разница между нами? Если бы обо мне узнали всю правду, смог бы я, который в ужасе отворачивается от этих признаний, сохранить свое прежнее лицо?»...»

Эдвардианская эпоха.«Именно Моэм распространил сплетню о том, как Хью Уолптол, который восхищался Джеймсом и считал его своим учителем, попытался довести эти отношения до логического конца. Он якобы сделал Джеймсу недвусмысленное предложение, но тот отшатнулся от него, воскликнув: «Я не могу! Не могу!».

Эдвардианская эпоха — период с 1901 г. до смерти короля Эдуарда VII в 1910 г. — была звеном между двумя столетиями, короткой передышкой между эрой разума и эрой тревог. Нормы благопристойности по-прежнему соблюдались, но не потому, что в них свято верили, как то было при королеве Виктории, когда она сама служила примером нравственной добродетели. Король Эдуард был воплощением двоедушия. Он сурово выговаривал внуку, надевшему форму одного пехотного полка со шпорами другого, и при этом ездил в Париж, чтобы шляться по борделям. Девиз викторианцев был: «Поступай, как должно». Девизом эдвардианской эпохи стало: «Бери от жизни все, что можешь». У короля Эдуарда было множество любовных связей, но его требования к общественной нравственности оставались чрезвычайно строгими. Когда герцог и герцогиня Мальборо собрались разводиться, он удалил их от королевского двора.
В обществе самым главным было — соблюдать правила игры. Королю Эдуарду приписывали фразу: «Неважно, как вы правите, главное — чтоб лошади не понесли». Упомянутые правила обусловливали и то, сколько должен был продолжаться траур, если умерла ваша теща, и то, как расселить гостей, приехавших на уикенд, чтобы любовникам достались смежные комнаты. Женщина должна была уметь войти в гостиную, как лишиться чувств и как подать руку партнеру по кадрили. Мужчина должен был знать, как пользоваться носовым платком и как, проходя мимо дамы, вынуть изо рта сигару. Комптон Макензи отдал костюм, сшитый ему портным Форстером 30 лет назад, в переделку, при этом закройщик сказал ему: «Больше мы уже никогда не увидим, сэр, такого костюма». В парикмахерской Бергеса, существовавшей со времен Регентства, пользовались щетками из свиной щетины и брили клиентов в креслах той баснословной эпохи, поставив им под ноги такую же скамеечку. Горе было тому, кто нарушал правила. «Как я могла полюбить этого человека, — сокрушалась одна дама, — если он берет соль ножом?»
Сомерсет Моэм был эдвардианцем в полном смысле этого слова до конца своих дней. Главной его заботой была внешняя благопристойность. Он шил костюмы только у известного портного, состоял членом клуба, имел безупречные манеры. В своих книгах он часто употреблял такие эдвардианские выражения, как «половое сношение» и «законченный негодяй». В одном из известнейших своих рассказов «Письмо» он использует характерную эдвардианскую деталь — компрометирующий документ. Герой «Сокровища» — холостяк, джентльмен до мозга костей, в минуту слабости сходится со своей столь же идеальной служанкой. Затем они возвращаются к прежним отношениям. «Он знал, — пишет Моэм, — что никогда, ни словом, ни жестом, она не напомнит ему о той минуте, когда они были друг для друга чем-то большим, нежели хозяин и служанка». Классический образчик тогдашних нравов....
Госсе, пользуясь выражением проницательного Герберта Уэллса, был «официальным представителем литературы Британии». Он вел литературную колонку в «Санди Таймс» и, кроме того, писал биографии собратьев по перу. Те, кому он покровительствовал, получали кафедры английской литературы в зарубежных университетах. В 1904 г. он стал библиотекарем Палаты Лордов и с тех пор вел переписку на почтовой бумаге с гербом Королевского Дома. На его лекциях передний ряд всегда был занят герцогинями. Он дожил до 1928 г., оставаясь в своих вкусах и пристрастиях поздним викторианцем и олицетворяя все то, с чем стремился порвать Моэм. Он, так же, как Моэм, был тайным гомосексуалистом. Когда в 1924 г. Андре Жид открыто объявил в печати о своем гомосексуализме, Госсе написал ему: «Я уверен, что через 50 лет никто не будет удивляться подобным вещам, и множество живших 50 лет назад хотели бы жить в 1974-м».
Из литераторов Госсе был особенно дружен с Генри Джеймсом, чего нельзя сказать о Моэме.
Слишком разнились их жизненные и творческие пути. Моэм стремился к простоте стиля и брал сюжеты непосредственно из жизни. Джеймс, с его точки зрения, смотрел на жизнь сквозь оконное стекло. Манерность, напыщенность стиля Джеймса и привлекала его, и отталкивала. В статьях, написанных в зрелые годы, он никогда не упускал случая пренебрежительно отозваться о прозе Джеймса. В лекции, посвященному жанру рассказа, прочитанной в Королевском литературном обществе, он так отозвался о Джеймсе: «Представьте себе человека, который, чтобы подняться на Примроуз-Хилл, запасся снаряжением, необходимым для подъема на Эверест». В «Точках зрения» Моэм написал: «Мне кажется, Генри Джеймс не знал, как ведут себя обычные люди. У его героев нет ни половых органов, ни пищеварения. Несколько его новелл посвящены писателям, и когда кто-то заметил ему, что писатели такими не бывают, то услышал в ответ: «Тем хуже для них». В сборнике «Вы и книги» Моэм говорит, что в книгах Джеймса люди не выходят, а «покидают комнату», не возвращаются домой, а «вновь обретают постоянное местопребывание», не ложатся спать, а «отходят ко сну».
Без сомнения, за этими постоянными выпадами в адрес Джеймса скрывалась зависть. Именно Моэм распространил сплетню о том, как Хью Уолптол, который восхищался Джеймсом и считал его своим учителем, попытался довести эти отношения до логического конца. Он якобы сделал Джеймсу недвусмысленное предложение, но тот отшатнулся от него, воскликнув: «Я не могу! Не могу!».

О романе Моэма с Вайлет Хант. О ее несчастье.

Моэм познакомился с Вайлет Хант, писательницей-феминисткой, которая получила скандальную известность среди современников, называвших ее «Страстная Хант», благодаря не только своим книгам, но и многочисленным любовным связям.
Вайлет была одной из трех дочерей преподавателя Оксфорда и пейзажиста-любителя, ее мать писала популярные романы. Вайлет родилась в 1862 г. и выросла в среде литера¬торов — Теннисон, Рёскин, Браунинг были друзьями ее отца. Ханты были той богемой, которая переодевается к обеду.
Когда Вайлет подросла, она сделалась одной из первых красавиц эдвардианской эпохи — с золотисто-каштановыми волосами, большими темными глазами и чувственным ртом. Знакомые ее матери сетовали, что она чересчур декольтирована для девицы.
Первым ее серьезным увлечением был художник Джордж Боутон, старше Вайлет на тридцать лет. В своем дневнике Вайлет записала, что Боутон в ней «раскрыл способность чувствовать и вполне ее удовлетворил». В 1890 г. ее любовником стал Освальд Кроуфорд, директор лондонского издательства «Чэпмен и Холл», выпускавшего журнал, в котором печаталась Вайлет. Когда они познакомились, ей исполнилось 28 лет, а он был 56-летний женатый мужчина. Кроуфорд заразил Вайлет сифилисом, если верить Дугласу Голдрингу, написавшему, что он «нанес ей рану, от которой она не отправилась до конца жизни».
Вайлет флиртовала с Гербертом Уэллсом, Генри Джеймсом и Арнольдом Беннетом.
В то же время Вайлет входила в Комитет женщин-писательниц, издавала журнал «Свободная женщина», в котором писала редакционные статьи об «умственном рабстве» женщин, посещала собрания, где выступала миссис Панкхерст, и интересовалась условиями жизни в трущобах. На одном из собраний она сообщила, что видела двухлетнего ребенка, который подбежал к матери со словами: «Ну ты, шлюха, давай-ка мне титьку». После собрания она отправилась обедать в фешенебельный ресторан, к Романо.
Впервые Моэм упомянут в ее дневнике 8 января 1903 г.
В то время ей был 41, ему — 29. Моэм любил похвастать своими сексуальными похождениями, относящимися ко времени учебы в медицинской школе, и тем, что Уолтер Пейн передавал ему своих любовниц, но это один из немногих случаев, когда его связь с женщиной находит документальное подтверждение. Ребекка Уэст слышала «полный боли рассказ» из уст самой мисс Хант. Когда их короткий роман закончился, они остались друзьями, переписывались и посвящали друг другу книги. Вайлет посвятила Моэму роман «Белая роза с поникшим лепестком», а он посвятил Вайлет, к ее неудовольствию, книгу путевых очерков об Испании. Позднее Моэм писал Эдварду Маршу, что Вайлет вывело из себя в первую очередь название «Страна Пресвятой Девы» — она не могла понять, что общего у нее с такой страной. Моэму это было известно лучше, чем кому-либо.
К тому времени, когда случился их роман, Вайлет уже болела сифилисом, но не подозревала об этом и продолжала оставаться в неведении до мая 1906 г. Ее дневниковая запись гласит: «В майский праздник, когда вся публика под дождем устремилась на открытие выставки в Королевской Академии художеств, бедняга Чомли (доктор Олбермаль Чомли, преданный друг и давний поклонник мисс Хант. — Т.М.) со слезами на глазах сообщил мне, что у меня постыдная болезнь, а именно третичный симптом сифилиса, только он не сказал это прямо, а намекнул. Но меня уже предупредили. Арчи Проперт (другой поклонник Вайлет. — Т. М.), взглянув на приеме у Мондов на пятна у меня на лбу, сказал: «Вам следовало остаться дома и лечь в постель». Чомли послал меня к очень известному врачу, доктору Стивену Паджету. Тот осмотрел меня и говорил со мной так, словно боялся испачкаться в грязи. Больше я к нему не обращалась... В жизни я не испытывала такого позора. И, конечно же, Арчи Проперт не сделал мне предложения, как все того ожидали».
К этой машинописной записи она добавила фразу от руки: «Теперь я знаю, что такое быть падшей женщиной».
Если Моэм и испытал на себе неприятные последствия «полового сношения» с Вайлет Хант, это никак не отразилось в их переписке, свидетельствующей об их неизменно теплых отношениях.»
Отсюда > Отсюда Весь текст биографии в сети не нашла.
Рецензия: " Первая мировая рассматривается Морганом прежде всего как возможность для одних мужчин безнаказанно убивать и любить других мужчин. А статус переводчика при английском военно-медицинском подразделении Красного Креста во Франции, куда Моэм записался добровольцем, вообще становится пропуском для мужеложцев в область их сомнительных удовольствий. Конец XIX и начало XX веков были концом прекрасного своей вседозволенностью викторианства..."
К читателям

Когда Сомерсет Моэм составлял свое завещание, он попросил меня, своего литературного душеприказчика, приехать к нему на виллу, чтобы обсудить пункт, обязывающий меня не санкционировать написание его биографии и «не оказывать помощи людям, которые захотят ее опубликовать». Таково было его волеизъявление; но никакой литературный душеприказчик не в состоянии запретить кому бы то ни было писать о завещателе. Ни Моэм, ни я тогда не могли предвидеть, как много после его смерти появится о нем книг. Одни из них написаны с чувством ответственности, другим его не хватает. Но даже самые честные книги не представляют истинную картину последних лет жизни Моэма.
Получив от Теда Моргана черновой вариант биографии Моэма, я был поражен не только скрупулезностью его исследований, но и тем, что он не пытался давать какие-либо нравственные оценки упоминаемым людям. Я решил предоставить мистеру Моргану доступ как к письменным материалам, так и к свидетельствам очевидцев, которые в настоящей книге становятся впервые доступны широкой публике.
Я отдаю себе отчет в том, что отступил от буквы завещания Моэма, и полностью несу за это ответственность. Но я всегда считал, что роль литературного душеприказчика (а меня просили исполнять эту миссию такие писатели как А.А.Милн и Элизабет Боуэн) заключается в том, чтобы оберегать писателя после его смерти от наветов и домыслов.
Хоть я и не советовался с дочерью Моэма, но знаю, что книга Теда Моргана поможет восстановить справедливость по отношению к ней и к ее мужу, так много страдавшим, но никогда не говорившим об этом.
Многие сочтут, что я поступил неправильно. Но лишь один человек мог бы подсказать мне другое решение — тот, кто доверил мне защищать его репутацию.

Спенсер Кёртис Браун