"Мужчин надо защищать от них самих"

[tes3m]

Пишет  sige_vic: Хочу привести несколько отрывков из рассказа "Суд над председателем Верховного суда" из "Ночных рассказов" Питера Хёга. Только что его прочла - и он произвел на меня большое впечатление. К сожалению, текста рассказа целиком в сети найти не удалось; если кто-то поделится ссылкой - буду очень благодарна. Ну а пока - отрывки.
Контекст: в 1929 году происходит суд над молодым писателем по имени Мортен Росс - он обвиняется в написании непристойной книги и связи с 16-летним учеником (повествование идет от лица председателя Верховного суда, хотя это рассказ в рассказе - изначально историю начал рассказывать сын председателя; там, дальше, к нему повествование вернется):
"Я посмотрел на обвиняемого. Думаю, что я ждал от него возражений или какой-нибудь гримасы, но молодой человек поправил свой желтый пиджак, приветливо улыбнулся и наклонился вперед.
"Государственный обвинитель, - спросил он дерзко, - боится за свою собственную мораль или за мораль публики?"
"Вы должны относиться к суду с уважением!" - заметил я.
Тут он впервые пристально посмотрел на меня, и от взгляда его глубоких голубых глаз во всем мире не осталось никого, кроме нас двоих".

Под морем - обширные спойлерные цитаты.

Мортен Росс сидел на доске, вмурованной в стену, он поблагодарил меня за рукопись. "Это рассказ, - объяснил он мне, - об одном судебном процессе".
"Надеюсь, - сказал я, - что в этом рассказе вы постарались не шокировать общественное мнение".
Тогда он спросил меня, нельзя ли ему прочитать его мне вслух, и даже сейчас я спрашиваю себя, что заставило меня согласиться. То мгновение запомнилось мне лишь солнцем, льющимся из окошка под потолком, и царственной элегантностью молодого человека в его унизительном положении.
И он прочитал мне рассказ о молодой женщине, которой предъявлено обвинение и которой во время судебного процесса приходит в голову мысль, что все участники происходящего, кроме нее самой, являются механическими куклами. Охваченная ужасом, она с осторожностью переходит в наступление и все чаще и чаще начинает отклоняться от судебного порядка, чтобы при помощи непредсказуемых действий обнаружить ту область, где автоматы не En garde. И это ей удается, и в конце концов она уже уверена в своем деле, она встает со скамьи подсудимых, и никто на это не реагирует, обходит сзади судью, который ничего не видящим взглядом смотрит на место, где она только что сидела, и тут она обнаруживает, что все судьи заводятся ключом.
Напуганная, еще более напуганная, чем если бы все были живыми, она спускается к публике, и публика тоже оказывается механической. Но перед молодым человеком, на которого она ранее обратила внимание, она останавливается, смотрит ему в глаза и понимает, что он живой.
Тут Мортен Росс остановился, а я, должно быть, вопросительно посмотрел на него, потому что он сказал, что дальше пока ничего не написал, но если я приду еще раз, то он уже закончит рассказ.
"Мне пора идти", - сказал я.
"Мне было приятно, - заметил он, - если бы вы снова смогли прийти".
"Я нахожусь здесь, господин Росс, - ответил я, - не для того, чтобы делать кому-то приятно, а чтобы выполнить свой долг". И вышел из камеры.


<...>

"На это обвиняемому нечего было ответить, и я заметил, что он начинает падать духом, что теперь его душа мысленно парит над внутренним двором тюрьмы в Хорсенсе, где ей самое место. Но мне этого было недостаточно, мне нужно было посмотреть ему в глаза, нужно было увидеть, как он подтверждает свое поражение в этом зале, и поэтому я снова вызвал его.
"Важно, господин Росс, - сказал я ему, - чтобы вы понимали, что речь идет о том, к чему вы стремились при написании вашей книги: к достижению литературного качества или созданию банальной порнографии".
Он посмотрел на меня откуда-то издалека, медленно возвращаясь в зал:
"А откуда господин председатель знает, - спросил он, - что порнография не может обладать литературным качеством?"
"Существует давняя историческая традиция различать искусство и явную непристойность", - ответил я.
"О, да, мне кажется, я понимаю, - сказал он. - Высокий суд имеет в виду Овидия, который был изгнан из Рима за "Искусство любви", и то, как из датского перевода "Ромео и Джульетты" была изъята эротика, и процесс над Флобером за "Мадам Бовари".
И он умолк и после уже ничего не говорил.
Но его последние слова остались в моей памяти и после окончания судебного заседания, они мучили меня, ему удалось, таким образом, одновременно проявить дерзость и собрать мне на голову горящие уголья, это причиняло мне физическую боль, и в помутненном от этой мигрени состоянии я подготовил, пока шел по городу, короткую речь, обращенную к нему, речь, основным содержанием было то, что, естественно, решения суда являются не только отражением господствующего вкуса, естественно, существует и вечная цель для хорошего и нравственного искусства и, естественно, неизменные этические и религиозные причины считать любовь между представителями одного пола омерзительной, и все это, решил я, мне самому надо сказать ему. Теперь, когда формальное рассмотрение дела закончилось, ответственность эта лежит на мне одном. Кто еще сделает это, разве Верховный суд - это не я?
Когда я вошел в камеру, он без всякого удивления посмотрел на меня и безучастно выслушал то, что я собирался ему сказать. Он предложил мне сесть, но я не стал садиться, я просто пришел передать ему сообщение, послание истории и морали порочному писателю.
Когда я закончил, он кивнул.
"Вы пришли, чтобы сказать мне это?" - спросил он.
"Я шел своей дорогой и зашел по пути", - ответил я.
Он встал, и казалось, что, стоя передо мной, он вновь обрел боевой пыл первого судебного заседания.
"Я понимаю, - сказал он, - что вы, господин председатель Верховного суда, - человек, который не ищет окольных путей, человек, который в конце своего жизненного пути может сказать: "Я шел прямым путем от колыбели до могилы".
Мне помнится, что мы топтались друг вокруг друга, как противники на ринге.
"Да, - сказал я, - и я по-прежнему иду вперед. Вряд ли вы сможете сказать это о самом себе в Хорсенсе".
Он меланхолично улыбнулся.
"Вы осудили меня сразу же, - сказал он. - Значит, действительно у судей за спиной ключи".
"А чем закончилась та ваша история?" - спросил я.
"Она никогда не будет закончена, - ответил он. - Но я представлял себе, что мужчина и женщина выйдут из зала суда вместе, и наступит период недолгого оптимизма, который закончится, когда руки девушки нащупают у него на спине отверстие для ключа, и они поднимут головы и, так сказать, обойдут город сзади, и увидят, что он тоже представляет собой кулисы, огромный бездушный механический заговор, фальшивые фасады и призрачные иллюзии".
"И где же она заканчивается, эта невероятная история?" - спросил я.
"После своего открытия девушка возвращается в зал суда и остается там, оказываясь на другом процессе, при том что никто не замечает этого, дело идет своим чередом, и ее осуждают за что-то другое, а не за то, в чем обвиняли прежде, и она принимает этот приговор, потому что уж лучше участвовать в механическом ритуале, не имеющем смысла, чем парить в одиночестве, в пустом пространстве. Так что история, господин председатель, оканчивается там, где мы все окажемся - в суде".
Я почувствовал сильное желание наброситься на него, все центробежные силы должны были бы отбросить нас друг от друга, но получилось иначе. Мы, наверное, приблизились друг к другу, потому что он вдруг оказался прямо передо мной, в лучах солнца, самый красивый и самый обнаженный человек, которого я когда-либо видел, и меня притянуло к нему, словно метеор, который на поверхности планеты должен превратиться в воронку и гору пепла. Но этого не случилось. Вместо этого я поцеловал его. <...> И единственно странным, единственно новым и неожиданным было легкое покалывание его щетины".

<...>
В это мгновение взошла луна, наполняя зал прохладным голубым светом, словно вода, медленно струящаяся в аквариум, и тогда я понял, то в эту ночь состоится слушание моего дела, что Верховный суд спросит меня, а жил ли я на самом деле.
Первым взял слово адвокат, и адвокатом был я сам, и в ту ночь суд в виде исключения разрешил, чтобы были приглашены свидетели, и я привел тебя, мой мальчик, посмотрите, сказал я судьям, у меня есть сын. И я привел вас, дорогие дамы, тех, в кого я был влюблен в молодости, - да, вы удивлены, вы этого не знали, вы, может быть, не догадывались об этом, - но так все и было, вас и свою жену я привел в качестве свидетелей и сказал суду: "Посмотрите, вот женщины, которые были в моей жизни".
"И наконец, - сказал я, - в заключение своей защитительной речи я хочу сказать, что я, насколько это было в моих силах, был хорошим гражданином и честно выполнял свои обязанности".
Потом слово взял обвинитель - и это тоже был я, - и он, как обычно, был доброжелателен, я просто, сказал он, хочу поддержать один из вопросов обвинения: господин Ланстад Раскер, вы когда-нибудь любили? Правда ли это, что вы никогда не любили детей? Разве не правда, что вы, исходя из совершенно самому вам непонятной антипатии, заставили вашу жену переселиться из вашей общей спальни в дальнюю часть дома вскоре после заключения вашего брака?
А увлечения вашей молодости? Не права ли, что вы так никогда и не ответили на чувства этих пяти женщин? Что вы с неохотой ходили на свидания в пустые квартиры, откуда эти женщины с великим трудом устраняли своих родителей, в квартиры, где эти женщины подготавливали вас для своего совращения, и, как только вы чувствовали прикосновение их рук к своей коже, у вас возникал необъяснимый приступ морской болезни, навязчивое ощущение ненормальности происходящего?
И тем не менее вы, господин Ланстад Раскер, - человек, полный любви, мужчина, которым движет безумная тоска по чувственности. Не правда ли, что эти неудачные свидания низвергли вас в пучину страдания, и вы пошли к аптекарю, который продал вам афродизиаки, неэффективность которых заставила вас подумать, что у вас отсутствует естественное влечение?
И тем не менее вы знаете, господин Ланстад Раскер, вы знаете, что вы - человек всепоглощающей страсти. Но вы разлили эту страсть по бутылкам, вы запечатали ее и прикрепили ярлыки, отставили их в сторону, чтобы быть уверенным, что никто не потрет их, вызвав тем самым неуправляемые силы, и поэтому обвинение должно задать вопрос: находятся ли такие поступки в соответствии с законами жизни? Жили ли вы, господин Ланстад Раскер, жили ли вы в действительности?
И я посмотрел на членов судейской коллегии, и они стали голосовать, и был вынесен приговор.

На следующий день рано утром я направился в Министерство юстиции, к заместителю министра, и подал прошение о временном освобождении арестованного. Ситуация была исключительная, я уже не помню, что я там говорил, но помню, что подумал: неужели лгать действительно так легко? Держа в руках разрешение на освобождение из-под стражи, я забрал из тюрьмы Мортена Росса.

<...>
*тут повествование вновь переходит к сыну Ланстада Раскера *

От гнева кровь прилила у меня к лицу, и мне пришлось медленно выговаривать каждое слово, чтобы не подвел голос. "Ты нарушил закон", - сказал я.
Отец пристально посмотрел на меня. "Я люблю его", - сказал он, и я почувствовал, что от отвращения теряю рассудок.
"Невозможно, - сказал я, - любить мужчину".
Тут заговорила моя мать. "Ты ошибаешься, Гектор, - сказала она. - Это очень даже возможно. Я сама много раз это делала".
"Тебе, мама, - сказал я, - следует помолчать". Я оглянулся на сидящих со мной за столом и увидел, что они просто парализованы.
"И что теперь?" - спросил я.
"Теперь мы уезжаем, - ответил отец. - Через час нас заберет рыбачья лодка и отвезет во Фредериксхаун. - И добавил тихо: - Мы покидаем Данию".
"А ты, мать, - сказал я, - что ты скажешь на это?"
И она, которая, сколько я ее помню, всегда выпаливала свои ответы, задумалась. Потом посмотрела на отца, своего мужа. "Это, Игнатио, - проговорила она медленно, - как я понимаю, то, что всегда тебе было нужно".

<...>
И тут я встал.
"У тебя, отец, - сказал я, - будет возможность поплакать над жизнью, смертью и любовью в тюрьме Вестре, когда ты будешь отбывать два года за злоупотребление служебным положением и два года за противоестественные половые отношения".
Я оглянулся по сторонам, и на лицах остальных не увидел ничего, кроме сомнения - датской национальной болезни. "Господин комиссар полиции, - сказал я, - примите, пожалуйста, необходимые меры". И медленно, словно выбираясь из вязкой жидкости, начальник полиции нравов поднялся на ноги.
"Господин председатель Верховного суда, - сказал он, - вы незаконно освободили заключенного. Вам, разумеется, придется проследовать за мной в Копенгаген, чтобы все стало на свои места". - И он двинулся к отцу.
В этот момент мой отец обнял повара, движением, которое было одновременно защищающим и нежным, и тогда я впервые в жизни увидел, как мужчина ласкает другого мужчину, и дай Бог, чтобы это было в последний раз. На секунду в моих глазах потемнело, и показалось, что меня сейчас вырвет, и тут-то - когда мое внимание рассеялось - все и произошло. Когда я снова открыл глаза, комиссар издал что-то вроде хрипа, качаясь, побрел назад к своему месту и сел, уронив голову на стол.
За ним обнаружилась моя мать, которая обеими руками держала тяжелую медную сковороду, до того висевшую на стене.
"У мужчин, - заметила она, - хрупкие головы и куриные мозги".
В это мгновение мне стало ясно, что мне предстоит увидеть обоих своих родителей обвиняемыми в суде и что мне самому придется давать показания против них, и именно тогда, возможно, я понял, что стал взрослым. Я поднял руки: "Нам надо все это обсудить", - и мои слова всех успокоили, все как-то осели, а я подошел к отцу и его любовнику и резко, изо всех сил, ударил маленького повара в челюсть. Тот сразу же упал, словно его скелет был каучуковый. Потом я схватил отца за отвороты пиджака. Я знал, что он будет бороться, и я знал, что должен победить его, и что так и будет, и что эта схватка столь же проста, как и бои по вечерам в Академическом боксерском клубе, за тем исключением, что в данном случае на карту было поставлено все. Но сперва я хотел поговорить с ним, хотел откровенно рассказать ему, как это страшно для сына потерять отца, ведь в эту ночь я его потерял, и я уже готов был произнести эти слова, я и сегодня их помню. Но я так и не сказал их. Я открыл рот, и мой язык пронизла резкая боль, и в следующее мгновение я оказался на полу, а за моей спиной стояла моя жена, твоя мать, Томас, Элине Ланстад Раскер, присутствующая здесь, а в руке она держала большую зеленоватую бутыль с одним из кораблей моего отца.
Я попытался сесть, и тогда она ударила меня еще раз. Лежа на спине на полу, я сказал: "Ты бьешь меня, Элине", - но она ничего не ответила, и тогда я увидел, что другие женщины тоже встали, а в руках у них сковороды, тяжелые половники и бутылки с кораблями. Я снова попытался подняться, но они опять стали меня бить, и передо мной снова возникло лицо Элине, и я помню, что она сказала: "Мужчин, - сказала она, - надо защищать от них самих".