Отрывок из "Обретенного времени" Марселя Пруста

[tes3m]

Вскоре послышалась пальба заграждения, такая сильная, что стало ясно: совсем рядом, прямо над нами летят немецкие самолеты.
В последней части "В поисках утраченного времени" Марсель (повествователь) случайно попадает в дом свиданий для гомосексуалистов и обнаруживает, что барон де Шарлю увлекся флагелляцией. Начинается эпизод с того, что Марсель замечает подозрительный отель. Идет Первая мировая война.
«Может быть, в этом отеле встречались шпионы?
Офицер уже исчез, в отель входили рядовые разных армий, и это только усилило мои подозрения.

Все профессии интересовали старых безумцев, войска всех армий, союзники всех наций. Некоторые испытывали особую тягу к канадцам, подпав - быть может, неосознанно, - под очарование их акцента, столь легкого, что невозможно разобрать, что он напоминает: старую Францию или Англию. По причине юбок, а также оттого, что некоторые озерные грезы совпадают с подобными мечтами, шотландцы были нарасхват.
...В упрямстве г-на де Шарлю, который требовал, чтобы на его руки и ноги наложили кольца крепчайшей стали, настаивал на брусе возмездия, чтобы его приковали ... - в глуби всего этого затаилась его греза о мужественности, о которой свидетельствовали и дикие его выходки, и, в душе, цельная миниатюра, не видная нам, но, как сквозь окна, отбрасывавшая тени - креста и феодальных пыток, украшавших его средневековое воображение.

...Я сразу понял, что ничего не узнаю, потому что, стоя в тени на лестнице, я несколько раз услышал, как спрашивали комнату, однако ответ был неизменен: все заняты. Очевидно, комнаты в шпионском гнезде могли получить только свои, и простому моряку, объявившемуся чуть позже, поспешили выдать ключи от номера 28.
... Незамеченный в темноте, я разглядел нескольких солдат и двух рабочих, преспокойно болтавших в душной комнатке, вульгарно украшенной женскими фотографиями из журналов и иллюстрированных обозрений. Они тихо болтали, причем в патриотическом духе: "Что поделаешь, все там будем", - сказал один. "Не, я-то уверен, что меня не убьют", - ответил другой на не расслышанное мною пожелание; ему, как мне показалось, завтра пора было на передовую. "Ну, я так думаю, в двадцать два и только полгода постреляв, это чересчур", - воскликнул он, и в его голосе еще сильнее, чем желание долгой жизни, сквозила убежденность, что он рассуждает здраво, словно бы оттого, что ему исполнилось только двадцать два, у него больше шансов выжить, что умереть в таком возрасте просто невозможно. "А Париж - это неслабо; не скажешь, что здесь война, - сказал другой.
... Банальность этих разговоров не побуждала меня слушать их и дальше, я думал уже то ли уйти, то ли войти внутрь, и вдруг услышал слова, заставившие меня содрогнуться, и от моего равнодушия не осталось и следа: "Вот дела, патрон-то не вернулся; черт, поди пойми, где он сейчас возьмет цепи-то". - "Да ведь того привязали уже". - "Да привязать-то привязали, да привяжи меня так, я бы мигом развязался". - "Но замок-то закрыт". - "Закрыть-то закрыт, так накрайняк и откроется. Плохо, что цепочки не очень длинные. Что ты мне объясняешь, я вчера его всю ночь лупил, у меня все руки были в кровище". - "Ты его сегодня?" - "Не, не я. Морис. Но я завтра, патрон обещал". - Теперь я понял, зачем понадобились крепкие руки моряка. Сюда не пускали мирных буржуа не только потому, что в этом отеле угнездились шпионы. Здесь совершится чудовищное преступление, если никто вовремя не предотвратит его и не арестует виновных. Во всем этом, однако, в тихой и грозной ночи, было что-то от сновидения, что-то от сказки, и, исполненный гордости поборника справедливости и сладострастия поэта, я решительно вошел внутрь.
Я слегка тронул шляпу; присутствующие, не особо обеспокоившись, более или менее вежливо ответили на мое приветствие...."Открыли бы что ли окно, дымища-то здесь!" - сказал авиатор; и действительно, каждый курил трубку или сигарету. "Да, но закройте тогда ставни, знаете же, что нельзя светить из-за цеппелинов". - "Не будет больше цеппелинов. В газетах написали, что они все попадали". - "Не будет больше, не будет больше - да ты что об этом знаешь? Вот посидишь, как я, год и три месяца в окопе, собьешь свой пятый бошевский самолет, тогда и говори. Не надо верить газетам. »
Марселя принимают за обычного клиента и дают ему номер. Он подслушивает и подглядывает, как обычно (еще в первом романе цикла он подглядывал за лесбиянками, а потом (в «Содоме и Гоморре») за бароном де Шарлю. И опять он видит барона в сомнительной ситуации.
«И тут из одной комнаты в конце коридора послышались приглушенные стоны. Я живо пошел туда и приложил ухо к двери. "Я прошу вас, смилуйтесь, смилуйтесь ради Бога, отвяжите меня, не бейте меня так больно, - говорил кто-то. - Я ноги вам целую, умоляю вас, я больше не буду... Сжальтесь надо мной...". - "Нет, сволочь, и раз уж ты орешь и ползаешь на коленях, сейчас мы прикуем тебя к кровати - и не будет тебе пощады!" - и я услышал, как щелкнула плеть, вероятно, с железными струнами, ибо тотчас последовал крик боли. Я заметил, что в этой комнате было слуховое окошко, которое забыли закрыть; крадучись в сумраке, я проскользнул к нему, и увидел перед собой прикованного к кровати, подобно Прометею на скале, получающего удары, наносимые ему Морисом, плетью, действительно со стальными крючьями, уже окровавленного, покрытого синяками, свидетельствовавшими, что пытка была не первой, г-на де Шарлю. Внезапно дверь отворилась, туда вошел кто-то, но по счастью меня не заметил, - это был Жюпьен.»
Жюпьен — человек из простонародья, бывший любовник де Шарлю и его преданный друг. Он и содержит это заведение. Причем одним из главных мотивов является желание уберечь барона от беды: сделать так, чтобы тот не искал приключений неизвестно где, рискуя нарваться на шантажистов, убийц или полицию. Во Франции сам по себе гомосексуализм не преследовался, но могли задержать за непристойное поведение в общественном месте. Вот как о французских законах пишет Э.М.Форстер в "Морисе" (психиатр дает совет главному герою, кстати, почти тезке( ударение в имени на другой слог) простого парня, секшего барона де Шарлю):
« — ...я хочу вылечиться. Я хочу быть, как все остальные мужчины, а не как эти отщепенцы, с которыми никто не желает...
...
— Боюсь, я могу посоветовать вам только переехать жить в страну, которая приняла Кодекс Наполеона,— сказал он.

— Не понимаю.

— Например, во Францию или Италию. Там гомосексуализм не считается преступлением.

— Вы хотите сказать, что француз может быть с другом, не боясь угодить в тюрьму?

— Быть? Вы имеете в виду, совокупляться? Если оба они совершеннолетние и не делают это в вызывающей для общества форме, то несомненно.

— А будет когда-нибудь в Англии такой закон?

— Сомневаюсь. В Англии всегда с неохотой принимали человеческое естество.

Морис понял. Он сам был англичанин, и его самого волновали только собственные беды. Он грустно улыбнулся.

— Тогда получается вот что: всегда были и всегда будут люди вроде меня, и всегда они подвергались гонениям.

— Это так, мистер Холл; или, как предпочитает утверждать психиатрия, всегда были, есть и будут все мыслимые типы личности. И вы должны запомнить, что в Англии ваш тип когда-то приговаривали к смертной казни.

— Неужели это было? С другой стороны, они могли спрятаться. Англия не сплошь заселена, и не везде есть полиция. Люди моего сорта могли бы убежать в леса.

— Да что вы! Не уверен.
...Как спокойно было с этим человеком! Наука лучше, чем сочувствие, если только это наука.»

Вернемся к Прусту. Барон, оставшись вдвоем с Жюпьеном, жалуется: "Я не хотел говорить при этом малыше - он очень мил и старается вовсю. Но мне кажется, что он недостаточно груб. Он приятно выглядит, но называет меня сволочью, словно повторяет урок". - "Нет, никто ему ничего не говорил, - ответил Жюпьен, не замечая, что это утверждение неправдоподобно. - Он, кстати, привлекался по делу об убийстве консьержки из Ла Вилетт".
Жюпьен обманывает барона. Зная, что тот мечтает о по-настоящему опасных молодых людях, Жюпьен придумывает про вполне обычных парней разные истории, стремясь показать, что они бандиты и убийцы.
Это вовсе не так. Марсель позднее думает о простых парнях, приходивших заработать в это заведение: «Наверное, дурное воспитание, а то и полное отсутствие такового, вкупе со склонностью зарабатывать если и не наименее тяжким трудом (в конце концов, есть много занятий поспокойнее...), то во всяком случае сколь можно менее хлопотным, привели этих "юношей" к роду деятельности, которому, если можно так выразиться, они предавались с чистым сердцем за не то чтобы большие деньги, и который не приносил им никакого удовольствия, а поначалу, должно быть, внушал отвращение. Тут, конечно же, можно было бы говорить об их окончательной испорченности, но на войне они зарекомендовали себя бравыми солдатами, несравненными "удальцами", да и в гражданской жизни они порой выказывали если и не абсолютную добропорядочность, то доброе сердце. Они давно уже не сознавали, что в жизни морально, что аморально, ибо жили жизнью своей среды.»
Я спустился по лестнице и вернулся в маленький вестибюль... Дверь хлопнула вновь: это был шофер, он ходил прогуляться. "Как, уже все? Что-то ты недолго", - произнес он, заметив Мориса, который, по его представлению, еще должен был лупить "Человека в цепях"... - "Ты-то гулял, тебе не долго,- ответил Морис, уязвленный тем, что наверху он "не подошел". - А вот ты пошлепай вовсю, как я, в такую жару! Если бы не пятьдесят франков, что он дает..." - "И потом, мужик здорово болтает, сразу видно, что с образованием. Говорил он, как скоро все это закончится?" ...

«Доносились голоса клиентов, спрашивавших у патрона, не может ли он свести их с ливрейным лакеем, служкой, чернокожим шофером. Все профессии интересовали старых безумцев, войска всех армий, союзники всех наций. Некоторые испытывали особую тягу к канадцам, подпав - быть может, неосознанно, - под очарование их акцента, столь легкого, что невозможно разобрать, что он напоминает: старую Францию или Англию. По причине юбок, а также оттого, что некоторые озерные грезы совпадают с подобными мечтами, шотландцы были нарасхват. И так как во всякое безумие вплетается что-то личное, подчас его усугубляя, старик, уже удовлетворивший, наверное, все свои прихоти, настойчиво требовал свести его с каким-нибудь увечным.
... Вскоре и правда явился барон, шагая с трудом от ран, к которым, впрочем, ему пора уже было привыкнуть. Хотя увеселения подошли к концу и оставалось только выдать причитающуюся плату Морису, он обвел кружок юношей взором и нежным, и пытливым, рассчитывая на дополнительное удовольствие по ходу расшаркиваний - совершенно платонических, но любовно неторопливых. И в это резвом легкомыслии, которое он выказывал перед немного смутившим его гаремом, в этих покачиваниях головой и туловищем, этих томных взглядах, так поразивших меня, когда я впервые увидел его в Распельере, я снова признал грацию, доставшуюся ему в наследство от какой-нибудь бабки, мне лично незнакомой; она затенялась в повседневной жизни его мужественным лицом, но, если он хотел понравиться низкой среде, кокетливо распускалась желанием вести себя, как добрая матрона....он подошел к Морису, чтобы вручить пятьдесят франков, но сначала взял его за талию: "Ты никогда не говорил мне, что зарезал консьержку из Бельвиля". И г-н де Шарлю захрипел от восторга, нависая прямо над лицом Мориса: "Что вы, господин барон, - сказал жиголо, которого забыли предупредить, - как вы могли в это поверить? - либо действительно этот факт был ложен, либо правдив, но подозреваемый находил его, однако, отвратительным и склонен был отрицать. - Убить себе подобного?.. Я понимаю еще, если мужика, боша например, потому что война, но женщину, и к тому же - старую женщину!.." Барона от провозглашения этих добродетельных принципов словно холодным душем окатило, он сухо отодвинулся от Мориса, выдав ему, однако, деньги, - но с раздосадованным выражением одураченного человека, который не хотел бы устраивать шума и платит, но не рад. Получатель только усилил дурное впечатление барона, выразив благодарность следующим манером: "Я завтра же вышлю их старикам и только немножко братку оставлю, он сейчас на фронте". Эти трогательные чувства столь же разочаровали г-на де Шарлю, сколь взбесило их выражение - незамысловатое, крестьянское. Жюпьен иногда говорил им, что надо все-таки быть поизвращенней.»
«.. Барон и для разговора, для общества, игры в карты, предпочитал людей простого склада, тянувших из него деньги. ... он никого не находил достаточно изысканным для своих светских отношений и вполне аморальным для иных. ... Может, от старческой усталости, или потому, что его чувственность приспособилась к самым незамысловатым отношениям, барон жил теперь с "мужичьем", освоив таким образом, и не подозревая о том, наследие великих предков - герцога де Ларошфуко, принца д'Аркур, герцога де Берри, которые, как показал нам Сен-Симон, проводили жизнь в обществе лакеев, разделявших их увеселения, тянувших из них бесчисленные суммы... "... я поступил так, чтобы уберечь его от бед, - добавил Жюпьен, - потому что барон, знаете ли, это большое дитя. Даже теперь, когда у него есть все, чего он только может захотеть, он еще иногда отправляется куда глаза глядят и ищет себе неприятностей. В такое время его щедрость может дорого обойтись. Недавно барон чуть до смерти не напугал несчастного посыльного, - он ему, знаете ли, послал огромные деньги, чтобы тот пришел к нему на дом! (На дом, какая неосторожность!) Этот мальчик, - он, правда, любил только женщин, - успокоился, когда понял, чего от него хотят. Ведь когда барон предлагал ему деньги, он принял его за шпиона. И он испытал сильное облегчение, узнав, что от него требуют выдать не родину, а тело, что, может быть, не более морально, но менее опасно и, главное, не так сложно". ...
"Пока что, - ответил я Жюпьену, - это не поддается сравнениям, здесь хуже, чем в сумасшедшем доме. ... Я, как халиф из Тысячи и одной ночи, спешил на помощь избиваемому человеку, но мне была показана другая сказка этого произведения, в которой женщина, превращенная в собаку, сама нарывается на удары, чтобы обрести былую форму". Казалось, Жюпьена потрясли мои слова: он понял, что я видел порку барона. Он притих на мгновение, неожиданно (он не получил никакого образования, но уже не раз, повстречавшись со мной или Франсуазой во дворе, удивлял нас замысловатостью своей речи) он с усмешкой обратился ко мне: "Вы вспомнили две сказки из Тысячи и одной ночи. Но я знаю сказку из другой книги, которую я видел у барона (он намекал на перевод Сезама и Лилий, посланный мною г-ну де Шарлю). Если как-нибудь вечером вам захочется посмотреть на - не скажу сорок, но десять разбойников, вы только придите сюда; чтобы узнать, на месте я, или нет, посмотрите наверх, я включу свет и открою окно, это значит, что я дома, что можно войти; вот вам и "сезам" ко мне. Я говорю только о Сезаме. Что касается лилий, если именно это вас интересует, я советую вам поискать их в других местах". ...Вскоре послышалась пальба заграждения, такая сильная, что стало ясно: совсем рядом, прямо над нами летят немецкие самолеты.»
«По пути домой я размышлял, как быстро наши привычки выходят из-под опеки сознания... ... И как маломальское чувство собственного достоинства, уважения к себе не уберегли чувственность барона де Шарлю, сколь бы ни пренебрегал он в своем аристократическом высокомерии тем, что "люди говорят", от такого рода удовольствий, которые оправдало бы, наверное, только полное безумие? Но он, как и Жюпьен, должно быть, так давно укоренился в привычке разделять мораль и поступки (впрочем, это случается и на другой стезе - иногда у судьи, иногда у государственного мужа и т. п.), что она уже могла поступаться мнением морального чувства, развиваясь, усугубляясь день ото дня, пока сей добровольный Прометей не призвал Силу, чтобы та приковала его к Скале из чистой материи. Я понимал, что заболевание г-на де Шарлю вступило в новые круги, что скорость эволюции недуга, с тех пор, как я узнал о нем, если судить по наблюдавшимся мною различным его этапам, неуклонно возрастала. В упрямстве г-на де Шарлю, который требовал, чтобы на его руки и ноги наложили кольца крепчайшей стали, настаивал на брусе возмездия, чтобы его приковали и, если верить Жюпьену, на самых жутких аксессуарах, которых не выпросишь и у матросов - потому что они применялись для наказаний, вышедших из употребления даже на борту кораблей, что славились когда-то суровой дисциплиной, - в глуби всего этого затаилась его греза о мужественности, о которой свидетельствовали и дикие его выходки, и, в душе, цельная миниатюра, не видная нам, но, как сквозь окна, отбрасывавшая тени - креста и феодальных пыток, украшавших его средневековое воображение. ... В целом это его желание, - чтобы его оковали, били, - в своем безобразии обнаруживало столь же поэтическую грезу, как у иных - желание съездить в Венецию, содержать балерин.» (Перевод Алексея Година)
lib.ru/INPROZ/PRUST/wremya.txt