понедельник, 21 декабря 2009
«По-русски он мне ужасно не нравился, и я, зная, что оба перевода 'замечательные', считала, что это я терпеть не могу самого Пруста....Пруст не просто самовыражался ..., и читается он не только как поэзия, но и как философия, прочищает и налаживает мозги, уравновешивает и радует и помогает отбрасывать вранье и штампы. И это у него не само так получалось непроизвольно, а он именно этого хотел и добивался.»..."Весна в Фиальте" В. Набокова. Как и у Пруста, пространная фраза держится ритмом, но система сопряжения ее частей сложнее, можно сказать, разнообразнее. Это в какой-то мере объясняется разницей в длине союзов. Сравните французские односложные подчинительные союзы qui-que, от которых можно отталкиваться носком и бежать дальше, и широкие ступени русских "который-которого-без которых" и т. п. Даже наше короткое "что", повторенное несколько раз, придает предложению громоздкую неуклюжесть. Зато в русском есть неведомые французам (в такой функции) тире и двоеточие, гибкая система сочинения, есть средства заменить придаточные предложения причастными или деепричастными оборотами, всякими "и тогда", "ведь". Наконец, в очень большом и сложном предложении можно подхватить какое-то слово, повторить его после запятой и тире - всего не перечислишь. "По-русски он мне ужасно не нравился, и я, зная, что оба перевода 'замечательные', считала, что это я терпеть не могу самого Пруста. По-французски я сквозь него не продралась, читала кусками, в институте и после, но бросала довольно быстро". Прошло много лет, и вот, будучи во Франции, переводчица увидела новое издание Пруста в академической серии "Плеяда" ... Я купила книгу и давай читать уже наконец по-французски, заглядывая в оба перевода, просто чтобы понять, что к чему. Недолго я мучилась: уже первая фраза романа и у Франковского, и у Любимова переведена с точностью до наоборот. ...
Так возникла искра, острое желание вобрать в себя произведение и выразить его на другом языке, "перевести так, чтобы было понятно, что Пруст хотел сказать. Вот именно хотел сказать - ведь Пруст не просто самовыражался ..., и читается он не только как поэзия, но и как философия, прочищает и налаживает мозги, уравновешивает и радует и помогает отбрасывать вранье и штампы. И это у него не само так получалось непроизвольно, а он именно этого хотел и добивался. Он над своим романом работал, как переводчик над переводом, старался поточнее передать оригинал - и сам прямо об этом говорил, - оригинал, который жил у него внутри".
...
Марсель Пруст относится к тем авторам, которых претендующему на тонкий вкус человеку неприлично не знать и не ценить, но прочитавших "В поисках утраченного времени" от начала до конца, кажется, не больше, чем осиливших "Улисса" с "Поминками по Финнегану". Да что там до конца... Уже и первый том многие откладывают с тоской: тяжеловаты длинные периоды, трудновато проследить нить повествования, то и дело обрастающую гирляндами ассоциаций.
Пруста в оригинале тоже много сразу не прочтешь, но не потому, что тяжело, а по той же причине, по какой не станешь глотать, как детектив, сборник стихов. Это проза поэтическая, несколько страниц до того наполняют тебя музыкой и образами, что хочется вслушаться в них, подержать в себе, дать им отзвучать. В то же время - Баевская совершенно права! - Пруст это не просто импрессионистические наплывы и красота стиля, а еще и красота доведенной до полной внятности мысли. Его знаменитые периоды состоят из точнейших слов, легкий сдвиг в сторону, смысловой или грамматический изъян - и внятность исчезает.
Впрочем, может быть, правы те, кто считает, что русской литературе периоды вообще чужды, что это специфика латинско-риторической традиции, которую невозможно органично передать средствами нашего языка? Это довольно распространенное мнение, в подтверждение которого обычно и приводят Пруста, плохо вписавшегося в русский литературный контекст. Но вот пример, опровергающий такой взгляд:
В совершенстве изучив природу вымысла, он особенно кичился званием сочинителя, которое ставил выше звания писателя; я же никогда не понимал, как это можно книги выдумывать, что проку в выдумке; и, не убоясь его издевательски любезного взгляда, я ему признался однажды, что, будь я литератором, лишь сердцу своему позволял бы иметь воображение, да еще, пожалуй, допускал бы память, эту длинную вечернюю тень истины, но рассудка ни за что не возил бы по маскарадам.
Это "Весна в Фиальте" В. Набокова. Рядом есть фразы и подлиннее, да жалко журнальных страниц. Как и у Пруста, пространная фраза держится ритмом, но система сопряжения ее частей сложнее, можно сказать, разнообразнее. Это в какой-то мере объясняется разницей в длине союзов. Сравните французские односложные подчинительные союзы qui-que, от которых можно отталкиваться носком и бежать дальше, и широкие ступени русских "который-которого-без которых" и т. п. Даже наше короткое "что", повторенное несколько раз, придает предложению громоздкую неуклюжесть. Зато в русском есть неведомые французам (в такой функции) тире и двоеточие, гибкая система сочинения, есть средства заменить придаточные предложения причастными или деепричастными оборотами, всякими "и тогда", "ведь". Наконец, в очень большом и сложном предложении можно подхватить какое-то слово, повторить его после запятой и тире - всего не перечислишь. Елена Баевская владеет этими инструментами виртуозно, и самые длинные прустовские фразы приобретают в ее переводе прозрачность, ажурность. Она словно расплетает их и сплетает заново, совершенно по-русски. Это замечает и автор пока едва ли не единственного, зато весьма авторитетного отклика на новый перевод Вера Мильчина:
«Когда читаешь новый перевод, <...> кажется, что все сделано легко, без усилия. Случаи, когда хочется заглянуть в оригинал и проверить, а что там, собственно, было у Пруста, - сравнительно редки. Любимовский перевод вызывает такое желание очень часто - как иначе убедиться, что Пруст писал не тем усредненным, а порой и вульгарным языком, каким он зачастую изъясняется по воле Любимова? Перевод Франковского заставляет вспоминать об оригинале реже, но не потому, что он безупречен, а потому, что Франковский гораздо чаще сохраняет в неприкосновенности структуру французской фразы. Для понимания того, что было у Пруста, это скорее удобно; для понимания того, что хотел сказать Пруст, - скорее нет. Чтобы сделать Пруста по-настоящему внятным, его бесконечные, сложно составленные фразы необходимо подвергнуть многочисленным трансформациям. Баевская так и поступает: французские конструкции и обороты она заменяет своими - адекватными, но удобочитаемыми...»
Впечатление такое, будто промыли стекло или стерли пыль и наконец ясно проступило изображение. Текст задышал, и полной грудью вздохнул читатель. Для меня доказательством адекватности перевода стало то, что, читая его, я, точно так же, как при чтении оригинала, должна была каждые несколько страниц откладывать книгу, не от усталости и перенапряжения, а от волнения. Хотелось немедленно с кем-то поделиться, еще и еще раз прочитать что-то вслух. Я превратилась в добровольного пиар-агента и даже провела кустарное социологическое исследование: купила десяток книжек... и подарила на Новый год друзьям, чье мнение хотела узнать. Кто-то из них знал Пруста в оригинале, кто-то читал переводы, и далеко не все были гуманитарии. Статистика показала, так сказать, стопроцентное единодушие. Легко, прозрачно, интересно - звучало в каждом отклике. И удивление: "Неужели Пруст вот такой - понятный и незанудный?"
Что-то получается голословный панегирик. Сколько ни кричи "халва", во рту слаще не станет. Заглянем-ка в книгу.
"Долгое время я ложился спать рано", - упомянутая переводчицей первая фраза. У Любимова она звучит так: "Давно уже я привык укладываться рано".
Не правда ли, разница есть? В первом случае рассказывается о том, что было когда-то, а потом изменилось. Во втором не так: если давно привык, значит, так всю жизнь и делал.
Воригинале: "Longtemps je me suis couché de bonne heure".
Тот вид прошедшего времени, который выбрал Пруст, относится к действию, ограниченному определенным отрезком времени. Мелочь? Для романа, где время - главный герой, это очень существенно. Вся первая глава "Комбре" - поэтический пролог, в известной мере ключ ко всему произведению. С удивительной точностью Пруст описывает знакомое каждому ощущение, когда просыпаешься в темноте и долго не можешь сориентироваться в пространстве: соображаешь, где ты, где окна и двери, что у тебя за головой, и все вокруг словно кружится, пока сознание не расставит предметы по местам.
Баевская: "Спящий человек окружает себя чередой часов, строем годов и миров".
Любимов: "Вокруг спящего человека протянута нить часов, чередой располагаются года и миры".
Снова значимое искажение смысла, причина которого в разной весомости пассивного залога в русском и французском. В первом варианте мы видим движение, во втором - застывшую паутину.
Сопоставлять дальше неуместно и скучно. Приятнее просто попробовать на вкус мастерский перевод Баевской.
Телесная память лежащего в полудреме повествователя подсказывает ему все новые декорации.
Это вихреобразное и смутное узнавание длилось обычно какие-то секунды; мимолетное мое недоумение, где же я, терялось в догадках, часто отличая одну из них от другой не больше, чем мы, видя бегущую лошадь, осознаем каждое ее новое положение, которое показывает нам кинетоскоп. Но передо мной успевали промелькнуть одна за другой комнаты, которые я сменил за всю жизнь, и в конце концов я, надолго уходя в мечту, сменявшую сон, вспоминал их все...
Следует долгое перечисление внутри одной длинной, похожей на четки фразы. И вот одна из мелькающих комнат:
...маленькая спаленка с высочайшим потолком, <...> где с первой секунды душу мою отравлял запах лимонной травы, угнетали враждебность фиолетовых занавесок и дерзкое равнодушие стенных часов, что стрекотали в вышине, словно меня здесь не было...
Глава завершается знаменитым эпизодом с печеньем-мадленкой, вкус которого воскрешает в памяти рассказчика дом и город его детства.
И как в той игре, которой забавляют себя японцы, окуная в фарфоровый сосуд с водой комочки бумаги, поначалу бесформенные, которые, едва намокнув, расправляются, обретают очертания, окрашиваются, становятся разными, превращаются в цветы, в домики, в объемных узнаваемых человечков, - так теперь все цветы из нашего сада и из парка г-на Свана, и белые кувшинки на Вивонне, и добрые люди в деревне, и их скромные жилища, и церковь, и весь Комбре с его окрестностями, - все это обрело форму и плотность, и все - город и сады - вышло из моей чашки с чаем.
В оригинале начало этой вступительной главы смыкается с концом, как будто вертящаяся сцена с разными декорациями наконец останавливается перед зрителями. И у Баевской многостраничный образ становится обозримым. Текст не рассыпается, как пазл, на разрозненные кусочки, различим его узор, потому что переводчик выговаривает некую хорошо видимую ему целостность, а не просто движется по темному лабиринту со свечой в руке, видя не дальше, чем на шаг, и не зная, что за поворотом.
В книге есть еще два подарка для читателей: небольшое предисловие и комментарии переводчика. То и другое продиктовано доброжелательным и уважительным отношением к читателям. Предисловие, как черные диезы и бемоли в партитуре, задает тональность. Эпиграфом выбрано стихотворение Пушкина:
Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Хор часов лишь однозвучный
Раздается близ меня...
и так далее до:
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу...
А на первой же странице приведены строчки Пастернака: "О, если бы я только мог, хотя б отчасти, я написал бы восемь строк о свойствах страсти". Обе цитаты находят в русской культуре струны, звучащие в резонанс с Прустом, расчищают читателю путь. Комментарии же позволяют преодолеть трудности, связанные с тем, что "Пруст писал 'Поиски' почти сто лет назад и совершенно не для нас". Баевская даже помогает читателям "разобраться с многочисленными персонажами": кто кому дядя, тетя, дедушка и т. д.
тутСмешанные чувства — хочется прочитать, проверить, правда ли, что перевод так хорош, но мучают сомнения: я не знаю французского, не могу сравнить перевод с оригиналом. Поэтому хочется еще и выучить французский.
Пруста я, правда, и так люблю — и по переводам Любимова и Франковского. А переводчица о нем сказала очень хорошо— о том, что он «помогает отбрасывать вранье и штампы».
@темы:
французская литература,
переводы,
Марсель Пруст,
литература
-
-
22.12.2009 в 09:29-
-
22.12.2009 в 12:03-
-
22.12.2009 в 21:29Мне московские магазины далековато)). В Израиль завозят мейнстрим и древнюю классику, первое нечитабельно, второе дома и так есть.
-
-
22.12.2009 в 21:34-
-
22.12.2009 в 22:19У нас ничего нет. Ещё в Тель Авиве с этим получше, а в Иерусалиме... эх...
-
-
22.12.2009 в 22:39-
-
23.12.2009 в 11:10Теоретически - можно. Практически - куда проще найти личные деньги наличными, чем заморачиваться с электронным счётом, когда денег и так нет.
-
-
23.12.2009 в 13:14