Ч.1;
ч.2;
ч.3.
Алвару Майя начинает свою статью "Литература Содома. Сеньор Фернанду Пессоа и эстетический идеал в Португалии" словами "Господа, я никогда еще не находился в таком смятении!" и дальше в довольно длинном вступительном абзаце жалуется на то, что не решается писать, не решается опубликовать написанное — ему ведь надо коснуться невыносимо мерзкой темы, которую, по его мнению, лучше было бы вообще не обсуждать публично. Но обсуждения не избежать, эту тему уже затронули — затронули с такой возмутительной точки зрения, что теперь он непременно должен выразить протест. Автор взывает к небесам (буквально), просит Бога не оставить его и послать ему на помощь ангелов — ибо речь пойдет о Содоме.
Тут Майя наконец-то называет причину своего смятения — "софистическую статью, которую сеньор Пессоа, заботливо и с любовью культивируя выдумки и скандал, несколько недель назад опубликовал в этом журнале,
рассчитанном на цивилизованных людей и призванном делать людей цивилизованнее". Майя с досадой пишет о том, что не может просто обойти молчанием эту статью — ведь ее опубликовал писатель, мнение которого важно для многих образованных людей, особенно молодых. (Кстати, в одной современной статье о Пессоа я прочитала странное утверждение: он, якобы, "умер в безвестности". Видимо, автор статьи имел в виду, что по сравнению с той международной славой, которая пришла к стихам и самой личности Пессоа в конце XX века, его прижизненная известность, не выходящая за пределы Португалии, может быть приравнена к безвестности.)
Майя спорит исключительно с "сеньором Фернанду Пессоа", а Антониу Ботту даже по имени не называет. Пессоа, по мнению Майи, восторженно превознес стихи, в которых нет ни мастерства, ни красоты, а есть лишь "восхваление того сексуального отклонения (aberrações sexuais), из-за которого Господь обрушил на Содом и Гоморру потоки огня и серы". Пессоа, по словам Майя, вытащил из мусора мерзкую книжонку, стряхнул с нее слой пыли и "рассказал нам о культе красоты у греков, а затем, со всем блеском — с тем блеском, который и принес Пессоа восхищение молодежи — провозгласил автора этого словоистечения единственным португальцем, достойным называться эстетом".
читать дальше Майя пишет, что "помрачение ума", в которое "при всей своей культуре" впал Пессоа, вызывает лишь "грустную улыбку иронии и сострадания" (Майя явно лукавит — по другим его замечаниям видно, что он не считает Пессоа жертвой заблуждения, а оценивает его статью как провокационную) — восхваляемая им книга так убога, так далека от искусства классической Греции и по форме, и по содержанию, что приходится сделать вывод: упоминанию Греции в его панегирике "мы обязаны лишь тому, что эта книга являет собой омерзительное зрелище фракийской* любви".
Современные авторы, оценивающие художественные достоинства поэзии Ботту совсем не так, как Майя, тем не менее тоже считают, что в "Песнях" трудно увидеть связь с эллинизмом. Слова Пессоа о том, что двумя главными темами поэзии Ботту являются восхищение мужской красотой и наслаждение, не вполне передают характер гомоэротизма Ботту, так как в сочетании с рассуждениями об эллинистическом идеале внушают неверное предположение, что эротика "Песен" носит созерцательный и отвлеченный характер. Как пишет Джосайя Блэкмор (американский литературовед, благодаря которому переводы Пессоа из Ботту были переизданы для широкого круга читателей), А.Клобука и М.Сабине указывают на "более чем очевидное расхождение между тем, что, по словам Пессоа, является основным принципом поэзии Ботту, и тем наглядным свидетельством, которым является сама эта поэзия. "Песни" Ботту далеки от интеллектуальной отстраненности и созерцательности и не сводимы к абстрактному "эстетическому идеалу" эллинизма — в них видно глубокое личное переживание исступленного восторга, а порой и следующей за ним душевной боли, порожденных гомоэротическими контактами, которые можно назвать какими угодно, только не абстрактными".
Майя увидел эти особенности поэзии Ботту и связал их с пагубным влиянием романтизма на литературу: романтики поставили превыше всего индивидуальность, особенности личности, выражали в творчестве даже постыдные чувства и мысли — например, Шатобриан и Байрон, пишет Майя, не скрывали инцестуального влечения к своим сестрам.
Майя нападает на романтизм, но еще больше его, разумеется, волнует упомянутый в заголовке Содом. Он пишет, что из определения эстетизма, данного Пессоа, следует, что эстетами могут быть лишь гомосексуалисты. Майя зачем-то уточняет: "патики и кенеды". По его последующим словам видно, что патиками он называет пассивных гомосексуалистов, и тут он не путает значения слова, а кинедами — активных, что никак не оправдано.
Слова Винкельмана, на которые ссылался Пессоа — о том, что человек, не ценящий мужскую красоту, не способен понять и древнегреческое искусство — Майя называет аргументом, который оборачивается против тех, кто его использует. "Во-первых, мужчина в здравом уме не станет публично выражать своего восхищения мужской красотой, поскольку есть опасность, что его могут принять за любителя противоестественных актов, одним из которых был и сам Винкельман."
Во-вторых, пишет Майя, Пессоа напрасно приписывает "своим эстетам" приверженность к красоте, в то время, как они "попросту приверженцы оргазма" (simples devotos do orgasmo), "в чем легко убедиться, заглянув в книгу восхваляемого (panegirizado)". Дальше он еще пишет, что "такие эстеты" в своем стремлении к извращенному совокуплению ищут не обязательно красоту в древнегреческом понимании, и редко кто действительно выберет гармоничность греческой статуи — "как правило, патик предпочтет грубого здоровенного парня — по причинам, уточнить которые мне не позволяют приличия". Автор вообще часто подчеркивает, что ему тяжело и неловко писать то, что он пишет ("как ужасно, что надо тут об этом писать!"). А те, кто предпочитает активную роль в сексе (и кого он непонятно почему называет "кинедами"), выберут, как он пишет, мужчин, "манерами, речью и поведением напоминающих о прекрасном поле".
Тут можно было бы сказать, что хотя из слов Пессоа и можно вывести, что "все эстеты — гомосексуалисты; это вытекает из самой сущности эстетизма" (с), однако тезиса "все гомосексуалисты — эстеты" у Пессоа не было — его приписал противнику сам Алвару Майя. Впрочем, для последнего не так уж и важно было, действительно ли все "эти эстеты" разбираются в красоте. Даже если и разбираются, "можно ли тех, кто от созерцания мужской красоты патологически позволяет увлечь себя омерзительному приливу извращенного желания, назвать эстетом в чистом и неподдельном значении слова?" (Алвару Майя)
Ф.Пессоа. Рисунок Жулиу Помара (Júlio Pomar).
В следующем номере журнала появилась маленькая заметка от редакции — сеньор Фернанду Пессоа просил указать сеньору Алвару Майе на ошибку, которую тот допустил, цитируя Винкельмана.
Но на этом спор не завершился. Хотя Пессоа не ответил оппоненту лично, он позволил это сделать одному своему давнему приятелю — через некоторое время в издательстве, принадлежащем Пессоа, была опубликована книга Раула Леала Sodoma Divinizada, что можно перевести как "Содом, ставший божественным" (я пока не нашла варианта лучше).
* Возможно, Майя выбрал именно этот эпитет, чтобы намекнуть на название модернистского журнала "Орфей", одним из создателей которого (в 1915 г.) был Пессоа. Овидий в "Метаморфозах" пишет, что Орфей "был первым из фракийцев, кто перенес свою любовь на мальчиков" (после смерти Эвридики).
Окончание и ссылки на источники в следующий раз.