Из "Вступления".
читать дальше *Люди были молодыми и крепкими; горячая плоть и кровь бессознательно заявляли свои права на них и раздирали их утробы странными желаниями. Наши лишения и опасности разжигали этот мужской жар в климате настолько изнурительном, насколько можно представить. У нас не было ни закрытых мест для уединения, ни толстых одежд, чтобы спрятать свою природу. Мужчина жил с мужчиной открыто во всем.
Арабы по природе воздержанны; и традиция многоженства чуть ли не отменила случайные связи в племенах. Публичные женщины в редких селениях, которые мы встречали за месяцы скитаний, были каплей в море для множества наших людей, даже если бы их размалеванная плоть вызывала желание у здоровых мужчин. В ужасе перед такой грязной торговлей наши молодые люди начали равнодушно удовлетворять скромные нужды друг друга своими непорочными телами – холодная договоренность, в сравнении кажущаяся бесполой и даже чистой. Позже некоторые начали оправдывать этот бесплодный процесс и уверяли, что друзья, которые содрогались вместе на зыбком песке, сплетаясь разгоряченными телами в отчаянном объятии, находили там, в темноте, чувственное содействие духовной страсти, сплотившей их души в одном пламенном порыве. Некоторые, в стремлении покарать похоть, которую не могли предотвратить полностью, находили дикую гордость в уничижении тела и свирепо отдавались тому, что сулило им физическую боль или скверну.*
Дауд и Фаррадж.
читать дальше*Мои глаза были закрыты, и я дремал, когда молодой голос заставил меня взглянуть на беспокойного аджейля, незнакомого мне, по имени Дауд, который сидел рядом со мной. Он взывал к моему состраданию. Его друг Фаррадж из шалости поджег их палатку, и Саад, капитан аджейлей Шаррафа, собирался избить его в наказание. Если бы я вмешался, его могли бы отпустить. Случилось так, что Саад, сразу после этого, пришел ко мне, и я выложил ему дело, в то время как Дауд сидел, глядя на нас, с чуть приоткрытым ртом, в ожидании; его веки сузились вокруг больших темных глаз, и его прямые брови морщились от беспокойства. Зрачки Дауда, поставленные немного внутрь от центра глазного яблока, придавали ему вид напряженной готовности.
Ответ Саада был неутешительным. С этой парочкой всегда что-нибудь да приключалось, и в последнее время их штучки стали настолько возмутительными, что суровый Шарраф приказал выставить их примером. Все, что он мог сделать ради меня – позволить Дауду разделить приговор. Дауд ухватился за эту возможность, поцеловал руку мне и Сааду, и побежал по долине, пока Саад, смеясь, рассказывал мне истории об этой знаменитой паре. Они были примером восточной привязанности между мальчиками, которую изоляция женщин сделала неизбежной. Такие дружбы часто вели к любви мужчин, которая глубиной и силой превосходила наше самодовольство, сосредоточенное на плотском. Пока они были невинны, то были пламенны и не стыдились этого. Если вмешивалась сексуальность, они переходили к таким же приземленным отношениям «ты – мне, я – тебе», как и брачные.
На следующий день Шарраф не пришел. Наше утро прошло в разговорах с Аудой о походе на фронт, в то время как Насир указательным и большим пальцем зажигал шипящие спички из коробки, светившие на всю палатку и прямо на нас. В разгар веселья две сгорбленные фигуры со страданием в глазах, но кривыми улыбками на губах, прихромали сюда и приветствовали нас. Это был стремительный Дауд и его лучший друг, Фаррадж; красивое создание с мягкими чертами, похожий на девочку, с невинным гладким лицом и заплаканными глазами. Они сказали, что пришли для того, чтобы мне служить. Я не нуждался в их услугах и ответил, что они после побоев не смогут ехать в седле. Они возразили, что поедут без седла. Я сказал, что я простой человек и не люблю окружать себя слугами. Дауд отвернулся, подавленный и рассерженный; но Фаррадж настаивал, что нам нужны люди, и что они последуют за мной для компании, из благодарности. В то время как более упрямый Дауд противился, он перешел к Насиру и встал перед ним на колени, и все женственное в нем проявилось в этом порыве. В конце концов, по совету Насира, я взял их обоих, главным образом потому, что они казались такими юными и чистыми.*
~~~
*Заводилами были Фаррадж и Дауд. В качестве исправительных мер их посадили на раскаленные камни, пока не запросят пощады. Дауд сдался немедленно; но Фаррадж, который, несмотря на свой нежный вид, был словно свит из бечевки и большей частью главенствовал в этой паре, смеялся на первом камне, угрюмо сел на второй и неохотно уступил, только получив приказ сесть на третий.
Его упрямство следовало строго покарать; но единственным наказанием, к которому мы были способны в этой бродячей жизни, было физическое, которое эта пара испытывала на себе так часто и так безуспешно, что мне уже хватило этого по горло. Когда их приговаривали к жестоким мерам, поверхностная боль, казалось, только подталкивала их к еще более дерзким поступкам, чем те, за которые они несли наказание. Единственными их грехами были озорная веселость, беспечность несдержанной юности и смех даже тогда, когда нам было не до смеха; и за такие шалости беспощадно причинять им боль, будто преступникам, пока они не потеряют самообладание, и животное бедствие тела не лишит их человеческого достоинства, казалось мне низостью, почти святотатством по отношению к этим солнечным созданиям, на которых не пала еще тень нашего мира – самым отважным и достойным зависти больше всех, кого я знал.*
~~~
Фаррадж и Дауд были способными и веселыми в дороге, которую любили, как все проворные аджейли; но в лагере избыток их энергии постоянно заводил их в предприятия, которые обходились дорого. На сей раз они превзошли самих себя, исчезнув в день отправления. В полдень пришло послание от шейха Юсуфа, что они у него в тюрьме, и не хочу ли я поговорить с ним об этом? Я пришел в его дом и увидел, как все его массивное тело сотрясается не то от смеха, не то от гнева. Он недавно купил верховую верблюдицу чистейших кровей, кремовой масти. Животное заблудилось вечером в пальмовом саду, где обосновались мои аджейли. Они понятия не имели, что она принадлежит губернатору, но провозились до рассвета, раскрашивая ее голову в ярко-рыжий цвет хной, а ноги – в синий краской индиго, после чего отпустили на волю.
По всей Акабе поднялся шум и гам из-за этого циркового животного. Юсуф еле узнал ее и поднял на ноги всю полицию, чтобы найти преступников. Двое друзей были представлены в зал суда, по локти перемазанные в краске, громко заявляя о своей полной невиновности. Обстоятельства, однако, свидетельствовали против них, и Юсуф, сделав все возможное, чтобы уязвить их чувства, с помощью пальмовой палки, заточил их в оковы на долгую неделю размышлений. Я позаботился, чтобы возместить ему ущерб, предложив ему взаймы верблюда, пока его собственный не придет в респектабельный вид. Затем я объяснил, что грешники срочно нам нужны, и пообещал добавочную дозу его лекарства, когда они будут на это годны; он приказал их отпустить. Те были рады убраться из вшивой тюрьмы на любых условиях и присоединились к нам, распевая песни.
~~~
*...умер Дауд, мой мальчик-аджейль, друг Фарраджа. Фаррадж сам рассказал мне об этом.
Эти двое были друзьями с детства, вечно веселые, они рядом работали, рядом спали, делили каждое приобретение и каждую царапину с открытостью и честностью совершенной любви. И я не был удивлен, увидев Фарраджа с потемневшим и застывшим лицом, с полными слез глазами, и постаревшего, когда он пришел сказать мне, что его товарищ мертв; и с этого дня, пока его служба не закончилась, он больше не веселил нас. Он тщательно заботился, даже больше, чем прежде, о моем верблюде, о кофе, о моей одежде и сбруе, и исполнял каждый день три регулярных молитвы. Другие предлагали свою дружбу, чтобы утешить его; но вместо этого он беспокойно бродил вокруг, серый и молчаливый, очень одинокий.
По меркам пылкого Востока, наши британские представления о женщине принадлежат северному климату, который так же сковывает обязательствами нашу веру. Здесь, в Средиземноморье, влияние женщин и предполагаемая цель их существования были ограничены сознанием того, что они связаны с физическим миром – в простоте, без вызова, как бедные духом. Но то же суждение, отрицая равенство полов, сделало любовь-партнерство и дружбу невозможными между мужчиной и женщиной. Женщина стала механизмом для упражнения мускулов, в то время как духовная сторона мужчины могла быть удовлетворена только среди равных. Так и возникали эти партнерские отношения мужчины с мужчиной, где человеческая натура питалась чем-то большим, чем контакт плоти с плотью.
Мы, люди Запада в этот сложный век, монахи в кельях собственных тел, искавшие чего-то такого, чтобы заполнить нас превыше слов и чувств, самым усилием своего поиска были навсегда закрыты от этого. Но все это было дано детям, вроде этих бездумных аджейлей, готовых получать без возврата даже друг от друга. Мы терзали себя наследственными угрызениями совести за поблажку плоти, которой было наше грязное рождение, стремясь заплатить за это всей жизнью в страданиях; и, встречая счастье, выдаваемое нам жизнью в кредит, компенсировали его адом, подводя к Судному дню баланс в бухгалтерских книгах добра и зла.*
~~~
*Фаррадж, скакавший впереди всех, не слушал наших криков и не замечал предупредительных выстрелов, свистевших вокруг его головы. Он оглянулся на наш маневр, но сам продолжал нестись бешеным галопом к мосту, которого он достиг прежде, чем Зааги и его отряд пересекли полотно. Турки держали огонь, и мы предположили, что они ушли за дальнюю сторону насыпи, в безопасность, но, когда Фаррадж натянул повода под аркой, раздался выстрел, и он, как нам показалось, упал или соскочил с седла и исчез. Через некоторое время Зааги занял позицию на берегу, и его отряд произвел двадцать-тридцать беспорядочных выстрелов, как будто враг был еще там.
Я очень беспокоился за Фарраджа. Его верблюд стоял невредимым под мостом, один. Он, возможно, был ранен, а может быть, преследовал врагов. Я не мог поверить, что он намеренно подъехал к ним в открытую и остановился; но, похоже, так оно и было. Я послал Фехейда к Зааги и приказал ему мчаться к дальнему краю как можно скорее, пока мы идем быстрой рысью прямо к мосту.
Мы достигли его вместе, и нашли там одного мертвого турка и Фарраджа, с ужасной раной навылет, лежащего под аркой там, где он упал с верблюда. Он, казалось, был без сознания, но, когда мы спешились, приветствовал нас, и затем замолчал, погруженный в то одиночество, что приходит к раненым, знающим, что смерть близка. Мы сорвали с него одежду и в бессилии глядели на рану. Пуля прошла прямо сквозь него и, видимо, повредила позвоночник. Арабы сказали сразу, что ему оставалось жить еще несколько часов.
Мы пытались сдвинуть его с места, потому что он был беспомощен, хотя не показывал боли. Мы старались остановить медленное обильное кровотечение, кровь его растекалась по траве, окрашивая ее алым цветом; но это казалось невозможным, и скоро он попросил нас оставить его, потому что он умирает и счастлив умереть, ведь ему не о чем заботиться в жизни. Действительно, это давно уже было так; а люди очень усталые и печальные часто влюбляются в смерть, в эту торжествующую слабость, заступающую свое место после того, как сила побеждена в последнем бою.
Пока мы суетились вокруг Фарраджа, Абд эль Латиф закричал тревогу. Он увидел около пятидесяти турок, движущихся вдоль путей к нам, и скоро с севера послышался шум вагонетки. Нас было всего шестнадцать человек, и в невыгодной позиции. Я сказал, что мы должны сейчас же отступать, и унести Фарраджа с собой. Его попытались поднять сначала на покрывало, потом на одеяло; но к нему возвращалось сознание, и он так жалобно кричал, что нам не хватало духа мучить его дальше.
Мы не могли оставить его на месте, туркам, потому что мы видели, как они жгли заживо наших несчастных раненых. По этой причине мы всегда договаривались перед боем приканчивать друг друга, если кто-то будет тяжело ранен; но я никогда не осознавал, что мне может выпасть убить Фарраджа.
Я упал позади него на колени, держа пистолет у земли, рядом с его головой, чтобы он не увидел моих намерений; но он, должно быть, догадался, потому что открыл глаза и вцепился в меня своей шершавой, костистой рукой, маленькой, как у всех этих ребят из Неджда, не успевших созреть. Я на мгновение замер, и он сказал: «Дауд на тебя рассердится», - прежняя улыбка так странно возвращалась на его серое изможденное лицо. Я ответил: «Привет ему от меня». Он ответил, как следовало: «Пусть Бог дарует тебе мир», и наконец устало закрыл глаза.*
Али ибн эль Хуссейн.
читать дальше*Али ибн эль Хуссейн, молодой и привлекательный шериф харитов, который отличился в первые отчаянные дни Фейсала под Мединой...
Али, будучи гостем Джемаля в Дамаске, изучил кое-что о Сирии; поэтому я просил Фейсала выделить его мне на время. Его смелость, его способности и его энергия были уже доказаны. Не было ни одного приключения, с самого начала, которое показалось бы Али слишком опасным, чтобы не рискнуть; не было для него несчастья слишком глубокого, чтобы он не встретил его своим пронзительным смехом.
Физически он был великолепен: невысокий, не тяжелый, но сильный настолько, что мог, встав на колени и положив предплечья ладонями вверх на землю, подняться на ноги, когда на каждой руке стоял человек. К тому же он мог догонять верблюда, скачущего рысью, босиком одной ногой в седле, сохраняя скорость около полумили, а затем вскочить в седло. Он был дерзок, упрям, самоуверен; так же безрассуден в словах, как и в делах; умел (если изволил) производить впечатление на публике и был хорошо образован для человека, у которого с рождения была одна амбиция – превзойти кочевников пустыни в войне и состязаниях.*
~~~
*Этот парень, по имени Турки, был старой любовью Али ибн эль Хуссейна, животное начало в каждом взывало друг к другу, и они неразлучно бродили вокруг, получая удовольствие от прикосновений и молчания. Он был светлокожим, с открытым лицом, около семнадцати лет, невысокий, но широкоплечий и сильный, с круглым веснушчатым лицом, вздернутым носом и очень короткой верхней губой, которая показывала его крепкие зубы, но придавала ему довольно сумрачный вид, не сочетавшийся с его веселыми глазами.
Мы узнали его мужество и верность в двух критических ситуациях. Его добродушие контрастировало с просительной манерой, унаследованной от отца, лицо которого было изъедено алчностью. Турки постоянно беспокоился о том, чтобы все считали его мужчиной среди мужчин; и он всегда искал случая совершить что-нибудь дерзкое и чудесное, чтобы похвастаться своей храбростью перед девушками своего племени. Он сверх меры обрадовался новому шелковому платью, что я подарил ему за обедом, и, чтобы показать его, дважды прошелся по палаточному поселку без покрывала, подкатываясь к тем, кто казался вялым после нашей встречи.*
~~~
*Наконец Али тронул повода, и его верблюдица стала осторожно спускаться по потоку лавы и торфу между ручьями. Наши суженные глаза широко раскрылись от облегчения, что кончилась многонедельная боль от отраженного солнечного света. Али вскрикнул: «Трава!», - и бросился из седла на землю, приникнув к ней и склонив лицо среди жестких стеблей, которые казались такими нежными в пустыне. Он вскочил, вспыхнув, со своим боевым кличем харитов, сорвал с головы покрывало и бросился вдоль дороги, по границе красных каналов, которые вода выдолбила среди трав. Его белые ноги мелькали под отброшенными полами его кашемировой одежды. Мы на Востоке редко видели красоту тела, приоткрытого от босых ног; когда ритм и грация движения становились видимой, с игрой мускулов и сухожилий, показывающих механику каждого шага и равновесие покоя. *
~~~
*Смешение кровей наделило его лицо и тело сильной привлекательностью, возможно, плотской, но трансформированной его характером. Никто не мог, взглянув на него, не испытать желания увидеть его вновь; особенно когда он улыбался, что он делал редко, одновременно губами и глазами. Красота была для него сознательным оружием. Он одевался только в черное или только в белое, без единого пятнышка, и тщательно выбирал жесты.
Фортуна даровала ему физическое совершенство и необычайную грацию, но эти качества были лишь выражением его силы. Они делали очевидными мужество, которое никогда не уступало, из-за которого он держался бы, хоть бы его резали на куски. Его гордость прорывалась в его боевом кличе: «Я – харит!», в этом призыве двухтысячелетнего клана разбойников; и в это время огромные глаза, белые, с большими черными зрачками, медленно вращающимися, подчеркивали застывшее достоинство, которое было его идеалом поведения, и к которому он всегда стремился. Но часто его невольно выдавал заливистый смех, и его юность, мальчишеская или девическая, огонь и дьявольщинка прорывались сквозь его ночь, как восход солнца.*
~~~
*Мы с ним тепло расстались. Али отдал мне половину своего гардероба: рубашки, головные платки, пояса. Я отдал ему равноценную половину своего, и мы расцеловались, как Давид и Ионафан, обменявшись одеждой.*
Перевод FleetinG_Отсюда
читать дальше *Люди были молодыми и крепкими; горячая плоть и кровь бессознательно заявляли свои права на них и раздирали их утробы странными желаниями. Наши лишения и опасности разжигали этот мужской жар в климате настолько изнурительном, насколько можно представить. У нас не было ни закрытых мест для уединения, ни толстых одежд, чтобы спрятать свою природу. Мужчина жил с мужчиной открыто во всем.
Арабы по природе воздержанны; и традиция многоженства чуть ли не отменила случайные связи в племенах. Публичные женщины в редких селениях, которые мы встречали за месяцы скитаний, были каплей в море для множества наших людей, даже если бы их размалеванная плоть вызывала желание у здоровых мужчин. В ужасе перед такой грязной торговлей наши молодые люди начали равнодушно удовлетворять скромные нужды друг друга своими непорочными телами – холодная договоренность, в сравнении кажущаяся бесполой и даже чистой. Позже некоторые начали оправдывать этот бесплодный процесс и уверяли, что друзья, которые содрогались вместе на зыбком песке, сплетаясь разгоряченными телами в отчаянном объятии, находили там, в темноте, чувственное содействие духовной страсти, сплотившей их души в одном пламенном порыве. Некоторые, в стремлении покарать похоть, которую не могли предотвратить полностью, находили дикую гордость в уничижении тела и свирепо отдавались тому, что сулило им физическую боль или скверну.*
Дауд и Фаррадж.
читать дальше*Мои глаза были закрыты, и я дремал, когда молодой голос заставил меня взглянуть на беспокойного аджейля, незнакомого мне, по имени Дауд, который сидел рядом со мной. Он взывал к моему состраданию. Его друг Фаррадж из шалости поджег их палатку, и Саад, капитан аджейлей Шаррафа, собирался избить его в наказание. Если бы я вмешался, его могли бы отпустить. Случилось так, что Саад, сразу после этого, пришел ко мне, и я выложил ему дело, в то время как Дауд сидел, глядя на нас, с чуть приоткрытым ртом, в ожидании; его веки сузились вокруг больших темных глаз, и его прямые брови морщились от беспокойства. Зрачки Дауда, поставленные немного внутрь от центра глазного яблока, придавали ему вид напряженной готовности.
Ответ Саада был неутешительным. С этой парочкой всегда что-нибудь да приключалось, и в последнее время их штучки стали настолько возмутительными, что суровый Шарраф приказал выставить их примером. Все, что он мог сделать ради меня – позволить Дауду разделить приговор. Дауд ухватился за эту возможность, поцеловал руку мне и Сааду, и побежал по долине, пока Саад, смеясь, рассказывал мне истории об этой знаменитой паре. Они были примером восточной привязанности между мальчиками, которую изоляция женщин сделала неизбежной. Такие дружбы часто вели к любви мужчин, которая глубиной и силой превосходила наше самодовольство, сосредоточенное на плотском. Пока они были невинны, то были пламенны и не стыдились этого. Если вмешивалась сексуальность, они переходили к таким же приземленным отношениям «ты – мне, я – тебе», как и брачные.
На следующий день Шарраф не пришел. Наше утро прошло в разговорах с Аудой о походе на фронт, в то время как Насир указательным и большим пальцем зажигал шипящие спички из коробки, светившие на всю палатку и прямо на нас. В разгар веселья две сгорбленные фигуры со страданием в глазах, но кривыми улыбками на губах, прихромали сюда и приветствовали нас. Это был стремительный Дауд и его лучший друг, Фаррадж; красивое создание с мягкими чертами, похожий на девочку, с невинным гладким лицом и заплаканными глазами. Они сказали, что пришли для того, чтобы мне служить. Я не нуждался в их услугах и ответил, что они после побоев не смогут ехать в седле. Они возразили, что поедут без седла. Я сказал, что я простой человек и не люблю окружать себя слугами. Дауд отвернулся, подавленный и рассерженный; но Фаррадж настаивал, что нам нужны люди, и что они последуют за мной для компании, из благодарности. В то время как более упрямый Дауд противился, он перешел к Насиру и встал перед ним на колени, и все женственное в нем проявилось в этом порыве. В конце концов, по совету Насира, я взял их обоих, главным образом потому, что они казались такими юными и чистыми.*
~~~
*Заводилами были Фаррадж и Дауд. В качестве исправительных мер их посадили на раскаленные камни, пока не запросят пощады. Дауд сдался немедленно; но Фаррадж, который, несмотря на свой нежный вид, был словно свит из бечевки и большей частью главенствовал в этой паре, смеялся на первом камне, угрюмо сел на второй и неохотно уступил, только получив приказ сесть на третий.
Его упрямство следовало строго покарать; но единственным наказанием, к которому мы были способны в этой бродячей жизни, было физическое, которое эта пара испытывала на себе так часто и так безуспешно, что мне уже хватило этого по горло. Когда их приговаривали к жестоким мерам, поверхностная боль, казалось, только подталкивала их к еще более дерзким поступкам, чем те, за которые они несли наказание. Единственными их грехами были озорная веселость, беспечность несдержанной юности и смех даже тогда, когда нам было не до смеха; и за такие шалости беспощадно причинять им боль, будто преступникам, пока они не потеряют самообладание, и животное бедствие тела не лишит их человеческого достоинства, казалось мне низостью, почти святотатством по отношению к этим солнечным созданиям, на которых не пала еще тень нашего мира – самым отважным и достойным зависти больше всех, кого я знал.*
~~~
Фаррадж и Дауд были способными и веселыми в дороге, которую любили, как все проворные аджейли; но в лагере избыток их энергии постоянно заводил их в предприятия, которые обходились дорого. На сей раз они превзошли самих себя, исчезнув в день отправления. В полдень пришло послание от шейха Юсуфа, что они у него в тюрьме, и не хочу ли я поговорить с ним об этом? Я пришел в его дом и увидел, как все его массивное тело сотрясается не то от смеха, не то от гнева. Он недавно купил верховую верблюдицу чистейших кровей, кремовой масти. Животное заблудилось вечером в пальмовом саду, где обосновались мои аджейли. Они понятия не имели, что она принадлежит губернатору, но провозились до рассвета, раскрашивая ее голову в ярко-рыжий цвет хной, а ноги – в синий краской индиго, после чего отпустили на волю.
По всей Акабе поднялся шум и гам из-за этого циркового животного. Юсуф еле узнал ее и поднял на ноги всю полицию, чтобы найти преступников. Двое друзей были представлены в зал суда, по локти перемазанные в краске, громко заявляя о своей полной невиновности. Обстоятельства, однако, свидетельствовали против них, и Юсуф, сделав все возможное, чтобы уязвить их чувства, с помощью пальмовой палки, заточил их в оковы на долгую неделю размышлений. Я позаботился, чтобы возместить ему ущерб, предложив ему взаймы верблюда, пока его собственный не придет в респектабельный вид. Затем я объяснил, что грешники срочно нам нужны, и пообещал добавочную дозу его лекарства, когда они будут на это годны; он приказал их отпустить. Те были рады убраться из вшивой тюрьмы на любых условиях и присоединились к нам, распевая песни.
~~~
*...умер Дауд, мой мальчик-аджейль, друг Фарраджа. Фаррадж сам рассказал мне об этом.
Эти двое были друзьями с детства, вечно веселые, они рядом работали, рядом спали, делили каждое приобретение и каждую царапину с открытостью и честностью совершенной любви. И я не был удивлен, увидев Фарраджа с потемневшим и застывшим лицом, с полными слез глазами, и постаревшего, когда он пришел сказать мне, что его товарищ мертв; и с этого дня, пока его служба не закончилась, он больше не веселил нас. Он тщательно заботился, даже больше, чем прежде, о моем верблюде, о кофе, о моей одежде и сбруе, и исполнял каждый день три регулярных молитвы. Другие предлагали свою дружбу, чтобы утешить его; но вместо этого он беспокойно бродил вокруг, серый и молчаливый, очень одинокий.
По меркам пылкого Востока, наши британские представления о женщине принадлежат северному климату, который так же сковывает обязательствами нашу веру. Здесь, в Средиземноморье, влияние женщин и предполагаемая цель их существования были ограничены сознанием того, что они связаны с физическим миром – в простоте, без вызова, как бедные духом. Но то же суждение, отрицая равенство полов, сделало любовь-партнерство и дружбу невозможными между мужчиной и женщиной. Женщина стала механизмом для упражнения мускулов, в то время как духовная сторона мужчины могла быть удовлетворена только среди равных. Так и возникали эти партнерские отношения мужчины с мужчиной, где человеческая натура питалась чем-то большим, чем контакт плоти с плотью.
Мы, люди Запада в этот сложный век, монахи в кельях собственных тел, искавшие чего-то такого, чтобы заполнить нас превыше слов и чувств, самым усилием своего поиска были навсегда закрыты от этого. Но все это было дано детям, вроде этих бездумных аджейлей, готовых получать без возврата даже друг от друга. Мы терзали себя наследственными угрызениями совести за поблажку плоти, которой было наше грязное рождение, стремясь заплатить за это всей жизнью в страданиях; и, встречая счастье, выдаваемое нам жизнью в кредит, компенсировали его адом, подводя к Судному дню баланс в бухгалтерских книгах добра и зла.*
~~~
*Фаррадж, скакавший впереди всех, не слушал наших криков и не замечал предупредительных выстрелов, свистевших вокруг его головы. Он оглянулся на наш маневр, но сам продолжал нестись бешеным галопом к мосту, которого он достиг прежде, чем Зааги и его отряд пересекли полотно. Турки держали огонь, и мы предположили, что они ушли за дальнюю сторону насыпи, в безопасность, но, когда Фаррадж натянул повода под аркой, раздался выстрел, и он, как нам показалось, упал или соскочил с седла и исчез. Через некоторое время Зааги занял позицию на берегу, и его отряд произвел двадцать-тридцать беспорядочных выстрелов, как будто враг был еще там.
Я очень беспокоился за Фарраджа. Его верблюд стоял невредимым под мостом, один. Он, возможно, был ранен, а может быть, преследовал врагов. Я не мог поверить, что он намеренно подъехал к ним в открытую и остановился; но, похоже, так оно и было. Я послал Фехейда к Зааги и приказал ему мчаться к дальнему краю как можно скорее, пока мы идем быстрой рысью прямо к мосту.
Мы достигли его вместе, и нашли там одного мертвого турка и Фарраджа, с ужасной раной навылет, лежащего под аркой там, где он упал с верблюда. Он, казалось, был без сознания, но, когда мы спешились, приветствовал нас, и затем замолчал, погруженный в то одиночество, что приходит к раненым, знающим, что смерть близка. Мы сорвали с него одежду и в бессилии глядели на рану. Пуля прошла прямо сквозь него и, видимо, повредила позвоночник. Арабы сказали сразу, что ему оставалось жить еще несколько часов.
Мы пытались сдвинуть его с места, потому что он был беспомощен, хотя не показывал боли. Мы старались остановить медленное обильное кровотечение, кровь его растекалась по траве, окрашивая ее алым цветом; но это казалось невозможным, и скоро он попросил нас оставить его, потому что он умирает и счастлив умереть, ведь ему не о чем заботиться в жизни. Действительно, это давно уже было так; а люди очень усталые и печальные часто влюбляются в смерть, в эту торжествующую слабость, заступающую свое место после того, как сила побеждена в последнем бою.
Пока мы суетились вокруг Фарраджа, Абд эль Латиф закричал тревогу. Он увидел около пятидесяти турок, движущихся вдоль путей к нам, и скоро с севера послышался шум вагонетки. Нас было всего шестнадцать человек, и в невыгодной позиции. Я сказал, что мы должны сейчас же отступать, и унести Фарраджа с собой. Его попытались поднять сначала на покрывало, потом на одеяло; но к нему возвращалось сознание, и он так жалобно кричал, что нам не хватало духа мучить его дальше.
Мы не могли оставить его на месте, туркам, потому что мы видели, как они жгли заживо наших несчастных раненых. По этой причине мы всегда договаривались перед боем приканчивать друг друга, если кто-то будет тяжело ранен; но я никогда не осознавал, что мне может выпасть убить Фарраджа.
Я упал позади него на колени, держа пистолет у земли, рядом с его головой, чтобы он не увидел моих намерений; но он, должно быть, догадался, потому что открыл глаза и вцепился в меня своей шершавой, костистой рукой, маленькой, как у всех этих ребят из Неджда, не успевших созреть. Я на мгновение замер, и он сказал: «Дауд на тебя рассердится», - прежняя улыбка так странно возвращалась на его серое изможденное лицо. Я ответил: «Привет ему от меня». Он ответил, как следовало: «Пусть Бог дарует тебе мир», и наконец устало закрыл глаза.*
Али ибн эль Хуссейн.
читать дальше*Али ибн эль Хуссейн, молодой и привлекательный шериф харитов, который отличился в первые отчаянные дни Фейсала под Мединой...
Али, будучи гостем Джемаля в Дамаске, изучил кое-что о Сирии; поэтому я просил Фейсала выделить его мне на время. Его смелость, его способности и его энергия были уже доказаны. Не было ни одного приключения, с самого начала, которое показалось бы Али слишком опасным, чтобы не рискнуть; не было для него несчастья слишком глубокого, чтобы он не встретил его своим пронзительным смехом.
Физически он был великолепен: невысокий, не тяжелый, но сильный настолько, что мог, встав на колени и положив предплечья ладонями вверх на землю, подняться на ноги, когда на каждой руке стоял человек. К тому же он мог догонять верблюда, скачущего рысью, босиком одной ногой в седле, сохраняя скорость около полумили, а затем вскочить в седло. Он был дерзок, упрям, самоуверен; так же безрассуден в словах, как и в делах; умел (если изволил) производить впечатление на публике и был хорошо образован для человека, у которого с рождения была одна амбиция – превзойти кочевников пустыни в войне и состязаниях.*
~~~
*Этот парень, по имени Турки, был старой любовью Али ибн эль Хуссейна, животное начало в каждом взывало друг к другу, и они неразлучно бродили вокруг, получая удовольствие от прикосновений и молчания. Он был светлокожим, с открытым лицом, около семнадцати лет, невысокий, но широкоплечий и сильный, с круглым веснушчатым лицом, вздернутым носом и очень короткой верхней губой, которая показывала его крепкие зубы, но придавала ему довольно сумрачный вид, не сочетавшийся с его веселыми глазами.
Мы узнали его мужество и верность в двух критических ситуациях. Его добродушие контрастировало с просительной манерой, унаследованной от отца, лицо которого было изъедено алчностью. Турки постоянно беспокоился о том, чтобы все считали его мужчиной среди мужчин; и он всегда искал случая совершить что-нибудь дерзкое и чудесное, чтобы похвастаться своей храбростью перед девушками своего племени. Он сверх меры обрадовался новому шелковому платью, что я подарил ему за обедом, и, чтобы показать его, дважды прошелся по палаточному поселку без покрывала, подкатываясь к тем, кто казался вялым после нашей встречи.*
~~~
*Наконец Али тронул повода, и его верблюдица стала осторожно спускаться по потоку лавы и торфу между ручьями. Наши суженные глаза широко раскрылись от облегчения, что кончилась многонедельная боль от отраженного солнечного света. Али вскрикнул: «Трава!», - и бросился из седла на землю, приникнув к ней и склонив лицо среди жестких стеблей, которые казались такими нежными в пустыне. Он вскочил, вспыхнув, со своим боевым кличем харитов, сорвал с головы покрывало и бросился вдоль дороги, по границе красных каналов, которые вода выдолбила среди трав. Его белые ноги мелькали под отброшенными полами его кашемировой одежды. Мы на Востоке редко видели красоту тела, приоткрытого от босых ног; когда ритм и грация движения становились видимой, с игрой мускулов и сухожилий, показывающих механику каждого шага и равновесие покоя. *
~~~
*Смешение кровей наделило его лицо и тело сильной привлекательностью, возможно, плотской, но трансформированной его характером. Никто не мог, взглянув на него, не испытать желания увидеть его вновь; особенно когда он улыбался, что он делал редко, одновременно губами и глазами. Красота была для него сознательным оружием. Он одевался только в черное или только в белое, без единого пятнышка, и тщательно выбирал жесты.
Фортуна даровала ему физическое совершенство и необычайную грацию, но эти качества были лишь выражением его силы. Они делали очевидными мужество, которое никогда не уступало, из-за которого он держался бы, хоть бы его резали на куски. Его гордость прорывалась в его боевом кличе: «Я – харит!», в этом призыве двухтысячелетнего клана разбойников; и в это время огромные глаза, белые, с большими черными зрачками, медленно вращающимися, подчеркивали застывшее достоинство, которое было его идеалом поведения, и к которому он всегда стремился. Но часто его невольно выдавал заливистый смех, и его юность, мальчишеская или девическая, огонь и дьявольщинка прорывались сквозь его ночь, как восход солнца.*
~~~
*Мы с ним тепло расстались. Али отдал мне половину своего гардероба: рубашки, головные платки, пояса. Я отдал ему равноценную половину своего, и мы расцеловались, как Давид и Ионафан, обменявшись одеждой.*
Перевод FleetinG_Отсюда
@темы: Лоуренс Аравийский, восток