Я писала у себя в дневнике о книге сексолога М.М.Бейлькина "Секс в кино и литературе", которую можно скачать тут К теме сообщества там относятся некоторые главы: автор пишет про Э.М. Форстера, Тенесси Уильямса, "Смерть в Венеции", "Город и столп" Гора Видала и про Урсулу Ле Гуин. О "Морисе" мне понравилось. Дело в том, что этот роман и меня раздражал, как и прочих читателей, и геев, и гетеросексуалов, дружно его невзлюбивших, а Бейлькин как-то примирил меня с ним.
Когда, наконец, самое исповедальное детище английского классика стало доступно читателям, оно было встречено ими весьма прохладно....
Подобный приём, возможно, нисколько не удивил бы самого автора. Он полагал, что отвержение романа было предопределено его счастливым концом, который, однако, стал “непременным условием, иначе бы я не взялся писать вообще. Я придерживался того мнения, что хотя бы в художественной прозе двое мужчин должны влюбиться друг в друга и сохранить свою любовь на веки вечные, что художественная проза вполне позволяет <…>. Счастье – основная тональность всей вещи, и это, кстати, возымело неожиданный результат: рукопись стала вовсе непечатной. <…> Имей она несчастливый конец, болтайся парень в петле или ещё как‑нибудь наложи на себя руки – вот тогда всё в порядке, ведь в ней нет ни порнографии, ни совращения малолетних”....Форстер не вполне логичен: хороший конец романа мог бы объяснить ярость гомофобно настроенного “нормального” большинства, но отнюдь не разочарование читателей‑гомосексуалов. ...Претензии к автору со стороны гомосексуальной части читателей понятны: геев раздражало неправдоподобное платоническое поведение Мориса и Клайва. Им приходило в голову, что Форстер неспроста изобразил столь нелепый любовный союз: таким способом он заигрывал с “нормальным” большинством, мол, глядите, как нелегко даётся геям решение вступить в половую близость!
“Морис” Эдуарда Форстера, начатый в 1912 году, был подготовлен к печати уже через год, но автор так и не решился на публикацию. Согласно его воле, роман и рассказы, посвящённые теме однополого влечения, вышли в свет лишь спустя год после смерти писателя.
Когда, наконец, самое исповедальное детище английского классика стало доступно читателям, оно было встречено ими весьма прохладно. Андрей Куприн, переводчик Форстера, пишет: “Многие полагали, что роман безбожно устарел. Некоторые ждали более автобиографической книги, иные – более откровенных любовных сцен. <…> Интересно, что ожидали критики от романиста, действительно отличавшегося благородной сдержанностью стиля, – не иначе, как порнографии?”.
Подобный приём, возможно, нисколько не удивил бы самого автора. Он полагал, что отвержение романа было предопределено его счастливым концом, который, однако, стал “непременным условием, иначе бы я не взялся писать вообще. Я придерживался того мнения, что хотя бы в художественной прозе двое мужчин должны влюбиться друг в друга и сохранить свою любовь на веки вечные, что художественная проза вполне позволяет <…>. Счастье – основная тональность всей вещи, и это, кстати, возымело неожиданный результат: рукопись стала вовсе непечатной. <…> Имей она несчастливый конец, болтайся парень в петле или ещё как‑нибудь наложи на себя руки – вот тогда всё в порядке, ведь в ней нет ни порнографии, ни совращения малолетних”.
Форстер не вполне логичен: хороший конец романа мог бы объяснить ярость гомофобно настроенного “нормального” большинства, но отнюдь не разочарование читателей‑гомосексуалов. Уж они‑то должны были бы ликовать по поводу обретения героями книги “вечной” любви, такой редкой в реальной жизни геев. В то же время, и геи, и гетеросексуалы с одинаковым чувством одобрения и даже восхищения встретили “гомосексуальные” новеллы Форстера (“На том корабле”, “Гривна”, “В жизни грядущей”, “Артур Снэчфорд” и другие), охотно прощая одним из них их печаль и беспросветность, а другим – вполне благополучную развязку....Многие читатели не очень‑то верят счастливому концу, заранее запланированному автором. Впрочем, автор “Мориса” помимо версии о губительности хорошего конца, предусмотрел и иные причины возможного холодного приёма, уготованного его детищу. Он писал:“Книга определённо устаревает. Один мой друг недавно заметил, что у нынешних читателей она способна вызвать лишь временный интерес. Я такого утверждать не стал бы, но книга действительно в чём‑то устаревает, и не только благодаря многочисленным анахронизмам…”.
Но несовременность книги, её анахронизмы и мнимые упущения, которые обескураживали наивных читателей “Мориса”, отнюдь не случайны и крайне интересны.
Ключом к их пониманию может служить фраза Освелла Блейкстона: “Форстер писал “Мориса” в качестве самотерапии, и это подавляло его творческий импульс” . Эту мысль следовало бы уточнить: любое честное творение писателя – акт его самопсихотерапии. (Вспомним хотя бы признание Гёте, что Вертер покончил с собой вместо него; повествование о трагической судьбе его героя исцелило самого поэта и спасло от самоубийства). А то, что работа над книгой оказывала психотерапевтическое воздействие на Форстера, нисколько не снижало его творческий импульс. Напротив, по мере освобождения от невротических комплексов и сексуального зажима, писатель избавлялся от всего, что подавляло его творчество. Свидетельством тому являются новеллы писателя, особенно написанные в конце его долгой жизни.
Что же касается невротических комплексов Форстера, спроецированных им на героев его романа, то они не менее ценны для понимания темы, поднятой им, чем его художественные находки. Нет ничего ошибочнее, чем видеть в них лишь анахронизмы. Книга Форстера тем и хороша, что позволяет узнать, что мучило людей нетрадиционной сексуальной ориентации в прошлом и выяснить, так ли уж изменились их невзгоды в наши дни.
Форстер ... прекрасный писатель и безукоризненно порядочный человек; тонкий и честный психолог. Простим же ему его старомодность и задумаемся над тем, как Морис, герой его романа, умудрился стать счастливым? Дело, разумеется, не в том, что он случайно повстречался с Алеком. На наших глазах он вырос и душевно созрел настолько, что смог обратить случайную встречу с заурядным, хоть и очень приятным партнёром, в любовь, преобразившую жизнь обоих.
“– Это по поводу женщин …
– О, эти женщины! Не бойся, мой мальчик. Это мы живо вылечим. Где ты подхватил заразу? В университете?
Морис ничего не понимал. Потом лицо у него помрачнело.
– Это не имеет ничего общего с подобной мерзостью, – сказал он запальчиво. – Худо‑бедно, но мне удаётся сохранить чистоту.
Казалось, доктора Бэрри это задело. Он пошёл запирать дверь, говоря:
– Хм, значит импотенция? Давай посмотрим.
– С тобой всё в порядке, – таков был его вердикт. – Можешь жениться хоть завтра. А теперь прикройся, тут сквозит.
– Значит вы так ничего и не поняли, – сказал Морис с усмешкой, скрывавшей его ужас. – Я – выродок оскаруайльдовского типа.
– Морис, кто вбил тебе в голову эту ложь? Тебе, кого я всегда считал славным юношей. Чтобы больше об этом разговоров не было. Нет! Это не обсуждается.
– Мне нужен совет. Для меня это не вздор, а жизнь. Я всегда такой, сколько себя помню, а почему – не знаю. Что со мной? Это болезнь? Если болезнь, я хочу вылечиться, я больше не могу выносить одиночества. Я сделаю всё, что вы скажите. Вы должны мне помочь.
– Вздор, – раздался уверенный голос. <…> Самое худшее, что я могу для тебя сделать, – это обсуждать с тобой подобные вещи”.
Консультация подошла к концу.
<…> “Доктор Бэрри, встретив его на следующий день, сказал: “Морис, тебе надо найти хорошую девушку – и тогда исчезнут все твои заботы”.
Старый врач искренне считал гомосексуалов развращёнными подонками или неполноценными выродками. Юноша, которого он знал с момента его появления на свет, выходец из хорошей семьи, обладающий хорошей наследственностью не мог иметь с ними ничего общего.
...Тот факт, что Морис именовал себя не иначе как “выродком оскаруайльдовского типа ”, свидетельствует о невротическом отвержении им собственной гомосексуальности. Причиной возникновения его невроза стал разрыв с давним любовником Клайвом, неожиданно для себя самого вдруг ставшим “нормальным” и разлюбившим Мориса. Вот тогда‑то молодого человека обуял страх перед девиацией, вполне, впрочем, понятный: его ужасала перспектива одиночества. Испугался он и внезапно вспыхнувшего желания вступить в связь с юношей, вполне возможно, далёкому от однополого влечения, хотя, похоже, не имеющему ничего против того, чтобы переспать с Морисом. В отчаянии молодой человек твердит: “Я хочу быть как все остальные мужчины, а не как эти отщепенцы, с которыми никто не желает…”. Всерьёз подумает он о самоубийстве.... Любовь к Алеку, молодому егерю из усадьбы Клайва, дала ему силы не только остаться самим собой, но и подтолкнула к совершенно не принятому в те времена намерению. Он поставил перед собой цель – впредь жить со своим любовником открыто, не скрывая от общества собственной гомосексуальности, хотя для этого ему и придётся пожертвовать престижем и высоким социальным статусом, а также порвать с прежним окружением.
Форстер – не только автор одного из первых романов, посвящённых гомосексуальности; он впервые заговорил о публичном признании геями своей сексуальной нестандартности (то, что сейчас именуют термином “coming out”), как о самом достойном способе их поведения. Правда, Морис лишь планирует совершить подобный поступок; Алек и читатели находят этот шаг совершенно излишним. Зато автор полагает, что только таким и должен быть счастливый конец романа: его герой решается на coming out и обретает постоянного любовника....
Понадобилось несколько недель, чтобы Морис в муках осознал факт собственной гомосексуальности и понял, что любит Клайва не только как друга. И тогда он поступил как романтический герой: забрался ночью через окно в комнату любимого и наклонился над его постелью.
“– Морис…
Он услышал своё имя, названное во сне. Его друг позвал его. Минуту он стоял потрясённый, а затем новое чувство нашло для него слова, и, осторожно положив руку на подушку, он ответил:
– Клайв!”.
Подобная “давидкопперфилдовская муть” (как сказал бы Холден из знаменитого романа Сэлинджера) донельзя смешит современных молодых читателей. Их, воспитанных на принципах потребительского гедонизма (“мы берём от жизни всё и покупаем пиво фирмы имярек!” ), бесит поведение двух влюблённых молодых людей, которые вопреки современной молодёжной логике занимаются чем угодно, только не сексом. Сценку ночного свидания они воспринимают с удовлетворением: уж теперь‑то ребята наверстают упущенное и “оттянутся на всю катушку”! Форстер, казалось бы, многозначительно намекает на полноценные любовные радости его героев. “Юношей не сдерживали никакие традиции. Никакие условности, устанавливающие, что поэтично, а что абсурдно. Они были поглощены страстью. <…> В течение следующих двух лет Морису и Клайву досталось столько счастья, сколько может лишь примечтаться мужчинам под их звездой. Они были нежны, сходны по характеру и, благодаря Клайву, чрезвычайно благоразумны”.
Упомянутое благоразумие настораживает читателя, но, конечно же, не настолько, чтобы заподозрить, что 24‑летний Морис, как это потом выяснилось из его беседы с доктором Бэрри, по‑прежнему горд своей девственностью! “Господи, чем же занимались эти недоумки целых два года?!” – с раздражением спросил мой пациент, читая роман Форстера.
Подобная критика кажется сексологу чересчур резкой, но вполне обоснованной. Эрекция, продолжающаяся часами и не заканчивающаяся семяизвержением, способна привести молодого человека в плачевное состояние: его яички распухнут, появятся боли внизу живота и в пояснице. Многократное повторение такого “неудовлетворённого полового возбуждения” (irritatio frustrana) может привести к воспалению придатков яичек и простаты, к тяжёлым сексуальным расстройствам. Между тем, Морис с Клайвом предавались “холостым” любовным ласкам не реже раза в неделю на протяжении целого ряда лет.
Словом, Клайв в своём “благоразумии” перещеголял самого Платона. Тот признавал в “Федре”, что лучше было бы, если бы взаимоотношения влюблённых оставались платоническими, но, поскольку реальный мир уступает в совершенстве идеальному, то обычно они не отказывают друг другу в физической близости. Клайв же был решительным противником любых поблажек, соблюдая в любви строгую воздержанность.
Они с Морисом как бы поменялись ролями. Если когда‑то Клайва возмутил наивный лепет друга о том, что англичанам не пристало уподобляться древним грекам, то сейчас он сам проповедовал: “Единственное извинение любых отношений между мужчинами состоит в том, что они сохраняются чисто платоническими”.
Так было до встречи с Алеком. После женитьбы друга Морис признался ему:
“– Я разделил с Алеком всё, что у меня есть. <…> Включая моё тело. Алек спал со мной.
Клайв вскочил со всхлипом отвращения. У него было желание ударить это чудовище и убежать.
– Морис… О Боже мой!”.
Впрочем, Дарем уже давно не был прежним Клайвом. После двух лет платонической любви он почувствовал вдруг, что утратил интерес к мужчинам и не питает прежних чувств к Морису. “Вопреки своей воле я стал нормальным”, – жаловался он. <…> Это произошло во время болезни и, может быть, благодаря болезни. Оно произошло без предупреждения – это перерождение духа. Просто было объявлено: “Ты, который любил мужчин, отныне и впредь будешь любить женщин. Понимай как хочешь, мне всё равно”. <…> Проходя по улицам, он останавливал взгляд на женщинах. Незначительные детали: шляпка, то, как они подбирают юбки, запах, смех, осторожные шаги по лужам – всё соединялось в очаровательное целое, и он с удовольствием обнаружил, что на его взгляды часто отвечают столь же благосклонно. <…> Клайв так и сиял! До чего же счастливо живут нормальные люди! И как мало он испытал в свои двадцать четыре года!”
Борясь с этими неожиданными переменами, как бы навязанными ему извне, Клайв “разработал два плана: один детский, другой отчаянный. Первый – поездка в Грецию. Второй – о нём он не мог вспомнить без отвращения” . Следуя этому второму плану, Клайв пришёл в постель к другу, но так и не смог ему отдаться. Путешествие в Грецию тоже ничего не изменило; Дарем окончательно стал гетеросексуалом и через год женился.
Отчёт о том, как новый Клайв, пожертвовав девственностью, выполняет супружеские обязанности, написан Форстером с убийственной иронией: “Их соитие совершалось в мире, не имевшем никакого отношения к повседневности, и эта секретность потянула за собой многое другое в их жизни. Много о чём ни в коем случае нельзя было упоминать. Он никогда не видел её обнажённой, равно как и она его. Они игнорировали детородные и пищеварительные функции”.
Полная смена ориентации “ядерным” гомосексуалом, с точки зрения сексолога, возможна лишь в рамках фантастического романа в духе Ле Гуин. С Даремом, однако, дело обстоит особым образом. Форстер уверяет, что определённого прототипа у его героя не было, что он – сборный портрет, чьи черты подсмотрены у нескольких знакомых автора по Кембриджу. Тем не менее, как это бывает с талантливыми писателями, он настолько точно очертил патопсихологию персонажа, словно сам был психиатром....
Чтобы убедиться в способности Форстера мыслить клинически, о чём сам он даже не подозревал, изложим историю его персонажа, стилизуя рассказ под медицинскую карту больного:
К. Д. происходит из аристократической английской семьи, представители которой на протяжении многих поколений были законоведами и сквайрами. Отца потерял в раннем детстве; мать считает “чёрствой, иссохшей и пустой”, испытывая к ней чувство “отвращения и вражды”. В то же время она руководит им даже после того, как он достиг совершеннолетия. “Ему недостаёт чувства реальности”, – так определяет она характер сына, рассчитывая, что после его женитьбы продолжит управлять им через его жену.
В детстве К. Д. рос одарённым, но странным мальчиком. Глубоко религиозный, он рассматривал собственную очень рано осознанную им гомосексуальную ориентацию как испытание, посланное ему Богом. Он усердно молился и постился, всячески избегая тех мужчин, к которым его влекло. В шестнадцать лет из‑за первого нервного срыва ему пришлось бросить школу; к этому периоду относится его влюблённость в молодого кузена, возившего его в больничном кресле на прогулки. После знакомства с “Диалогами” Платона пришло озарение. “Благоразумный язычник”, как назвал его подросток, дал ему новый ориентир в жизни. К. Д. порвал с христианством, так объяснив матери свой отказ от причастия: “Если я пойду причащаться, мои боги убьют меня!”
В Кембридже он считался лучшим студентом курса, славился умом и логичностью суждений. В спорах замечал все ошибки своих оппонентов, легко убеждая их в правильности собственной точки зрения. Хорошо разбирался в литературе и философии, любил музыку, играл на фортепьяно. В совершенстве знал и высоко ценил древнегреческую поэзию и драматургию, в мельчайших деталях трактовал мистическую символику поэмы Данте “Божественная комедия”.
Найдя единомышленников по сексуальной ориентации, почувствовал себя намного уверенней, но в половой контакт ни с кем не вступал. Влюбился в студента‑первокурсника и подружился с ним. Убедил друга в ложности христианской религии и в правоте древних греков, в мировоззрении которых, как полагал К. Д., гомосексуальность была краеугольным камнем. Дружба закончилась обоюдным признанием в любви. Партнёры ограничивались в сексе лишь объятиями и поцелуями, сохраняя свою “чистоту”, поскольку именно таким был идеал однополой любви по Платону. Любовник был вынужден согласиться с запретом К. Д. на полноценную половую близость вопреки собственному желанию. По окончании университета молодые люди встречались, согласно заведенному ритуалу, раз в неделю в поместье К. Д., проводя ночь в одной постели, о чём не подозревали их близкие.
Связь, сохранявшаяся на протяжении двух лет, оборвалась после нового приступа заболевания. Вначале К. Д. перенёс грипп и несколько дней провёл в постели с высокой температурой. После инфекции осталась астения и появилась нервная взвинченность, показавшаяся странной окружавшим его людям. Будучи в гостях у друга, он во время обеда внезапно потерял сознание, а когда пришёл в себя, залился неудержимым плачем. Прибывший врач счёл, что речь идёт об истерической реакции на фоне постгриппозной астении, и назначил пациенту успокоительное. Чтобы избежать транспортировки, друг оставил больного у себя. Ухаживал за ним, подкладывал ему судно, сочувствуя его физической и душевной слабости, а также поражаясь его непривычной требовательности и привередливости. Однажды он застал больного в ступоре: его глаза были открыты, но он никак не реагировал на присутствие друга, не отвечал на его вопросы, не проявлял никакого интереса к окружающим, оставив без внимания и появление в доме нового лица – сиделки.
Выйдя из этого состояния, больной, вопреки своему болезненному виду и необычной бледности, почувствовал вдруг небывалый душевный подъём и необъяснимый восторг. Одновременно он обнаружил, что его мироощущение стало иным, чем до болезни. Если раньше женщины были для него “столь же далёкими, как лошади и кошки, причём все эти создания казались в равной степени неразумными”, то сейчас он открыл для себя эротическое очарование собственной сиделки. “Первые несколько часов он слышал сверхъестественные звуки, которые затем исчезали по мере того, как он привыкал к человеческим традициям”. Необъяснимый восторг перемежался с отчаяньем: вспоминая о предстоящей встрече с любовником, К. Д. почувствовал своё отвращение к любому виду близости с ним.
С целью возвращения привычного трепетного отношения к античности, а также восстановления столь ценимой им прежде гомосексуальной ориентации, К. Д. предпринял поездку в Грецию, где, как он полагал, обитают его боги, спасшие его когда‑то, но был разочарован, увидев “лишь умирающий свет и мёртвую землю”. Между тем, восторг, связанный с новым мироощущением, остался. Раньше К. Д. воспринимал искусство лишь сквозь призму собственной гомосексуальности – по его словам, красоту картин, изображавших женское тело, он понимал только умом, зато картины и скульптуры Микеланджело приводили его в двойное восхищение, в равной мере волнуя и его душу, и разум. После перенесенной болезни его радовал “даже невыносимо слабый фильм, поскольку человек, который его сделал, мужчины и женщины, которые его смотрели – они понимали его, и он был один из них”.
Изменилось и отношение к людям, облечённым властью. Прежде он презирал их и манипулировал ими: “Эти люди не заслуживают другого отношения. До тех пор, пока они будут толковать об отвратительном пороке древних греков, им не стоит рассчитывать на честную игру”. Теперь, получив профессию адвоката, К. Д. сам стал одним из них, политиком и законником, готовым карать любое отклонение от морали и “нормы”.
Женитьба, последовавшая через год, потребовала отказа от предубеждений к физической близости: “она имела право на существование, поскольку природа и общество не против. Подчиняясь неизбежной условности, К. Д. осуществлял её в полном молчании”. Гомосексуальный потенциал со временем тоже давал о себе знать: К. Д. позволял себе целовать “большую смуглую руку бывшего любовника”, принимавшего теперь подобные ласки с отвращением.
Форстер мастерски представил клиническую картину достаточно мягкого шизофренического процесса; описал шуб (так психиатры называют приступы шизофрении, от немецкого Schub – “приступ”, “сдвиг”), спровоцированный вирусной инфекцией и сопровождавшийся вначале неврозоподобной симптоматикой, затем кататоническим ступором (специфической обездвиженностью) и, наконец, гипоманиакальным синдромом (немотивированным подъёмом настроения, эйфорией).
Умный, но странный мальчик, ненавидящий мать, не по‑детски увлекающийся философией и античной литературой; одарённый юноша с расщеплённой эротичностью, одновременно экзальтированный и асексуальный; молодой человек, явно деградировавший после перенесенного им шуба; мужчина средних лет, в ком трудно найти прежнего одарённого юношу, упрямый и педантичный законник, кто, сев в кресле судьи, становится лютым гонителем геев – такими рисует автор жизненные этапы Клайва Дарема в своём романе и в послесловии к нему.
Сексологу остаётся лишь признать, что метаморфоза, описанная Форстером, в принципе возможна. После перенесенного шуба личность больного может кардинально измениться. В таком случае не исключена и смена соотношения силы обоих потенциалов – гомо– и гетеросексуального, происходящая на фоне крайне низкой сексуальности, что чаще всего свойственно шизофрении. Именно так всё и происходит в романе Форстера с Клайвом.
Что же касается Мориса, он пошёл своим путём. Историю его сближения с Алеком стоит напомнить читателю.
В отличие от близких Клайва, слуги из его поместья хорошо знали о том, что друзья спят вместе. Мало того, в руки молодого егеря как‑то попала любовная записка, адресованная Морису. Алек был бисексуалом и прежде имел половые контакты лишь с женщинами. Морис очень нравился ему, заставляя фантазировать о любовном свидании с ним. Егерь оборудовал в лодочном ангаре любовное гнёздышко, предвкушая близость с другом своего хозяина. Морис в это время тяжко переживал разрыв с любовником и посещал гипнотические сеансы доктора Джонса. Дело кончилось тем, что Алек влез в окно комнаты, в которой прежде спали оба друга. Морис оказался хорошим любовником, способным доставлять и получать наслаждение; Алек же совершенно очаровал и покорил его. Однако, получив от него телеграмму, открытым текстом предлагавшую ему прийти в лодочный ангар, молодой человек испугался возможного шантажа. Он стал наводить справки о егере, а тот, узнав об этом, не на шутку оскорбился и, действительно, решился на шантаж, не столько с тем, чтобы раздобыть денег, сколько чтобы отомстить своему обидчику. Морис назначил ему встречу для переговоров в Британском музее. Дело кончилось полным примирением молодых людей, причём Морис признался:
“– Господи, если бы ты выдал меня, я бы тебя уничтожил. Быть может, это обошлось бы мне слишком дорого, но я раздобыл бы денег, а полиция всегда на стороне таких, как я. Ты ещё не знаешь. Мы бы упекли тебя в тюрьму за шантаж, а уж после… я бы пустил себе пулю в лоб.
– Убил бы себя?
– Потому что к тому времени я понял бы, что люблю тебя. Слишком поздно, всё, как всегда, слишком поздно” .
Сделанное им признание в любви тоже, казалось бы, запоздало. Дело в том, что Алеку через пару дней предстояла эмиграция в Аргентину, где они с отцом и братом собирались открыть собственный бизнес. Просьбы Мориса о том, чтобы бывший егерь остался с ним, “ведь теперь им нельзя терять друг друга” , остались без ответа.
Однако, придя в день отплытия юноши, чтобы проводить его и расстаться с ним навсегда, Морис нашёл на корабле лишь его раздосадованных родных: Алек потерялся. Но Морис знал, где искать друга и любовника; он направился в лодочный ангар. Таким был счастливый конец книги, заранее запланированный автором.
Освежив в памяти сюжетные нити романа, вернёмся к вопросу о причинах его холодного приёма читателями. Претензии к автору со стороны гомосексуальной части читателей понятны: геев раздражало неправдоподобное платоническое поведение Мориса и Клайва. Им приходило в голову, что Форстер неспроста изобразил столь нелепый любовный союз: таким способом он заигрывал с “нормальным” большинством, мол, глядите, как нелегко даётся геям решение вступить в половую близость! Подобные подозрения не имеют под собой никакой почвы. Независимость и честность автора бесспорны, да, кроме того, для подавляющего большинства гетеросексуальных читателей моральные колебания геев глубоко безразличны. Для них все “гомики” одинаковы, чем бы они там в постели друг с другом ни занимались. На взгляд консервативно настроенных гомофобов, сексуальная “переориентация” Клайва отнюдь не делала его мужчиной. Переключившись на женщин, он лишь испортил жизнь своей жене. По‑настоящему же книга стала бы бестселлером, если бы в ней речь шла о реальном политике, современнике читателей романа. Гомофобам куда интереснее обсуждать интимные тайны знаменитостей и осуждать их, чем вникать в нюансы переживаний “голубых” персонажей!
Поскольку странные поступки героев романа вызывали возмущение одних и были безразличны другим, кому же тогда предназначалось их описание?
В первую очередь, самому Форстеру и всем тем, кто за странностью и архаичностью героев романа смог разгадать тревоги и заботы автора. Если, следуя совету Освелла Блейкстона, рассматривать книгу как средство самотерапии Форстера, то её персонажи предстают в новом свете. Их странная девственность – девственность самого писателя; их характеры включают его собственные черты, как те, от которых он хотел бы избавиться, так и те, которые он стремился сохранить и упрочить или обрести. Наконец, можно выделить особенности характера и физические качества, которые в его глазах были максимально привлекательными. Ими он наделил Алека; мы можем судить об этом по дневниковым записям писателя: “Я хотел бы любить сильного молодого мужчину из низших слоёв общества, быть им любимым и даже сносить от него обиды. Таков мой жребий”. К ним надо добавить и желательную бисексуальность избранника; таков Алек, таков и реальный возлюбленный Форстера Боб Бакингем, лондонский полицейский.
Что касается Клайва, то, разумеется, автор вовсе не собирался представлять его шизофреником; так уж получилось в процессе работы над романом. Форстер, наделяя героев книги своими невротическими комплексами, старался избежать их явного сходства с собой. Пришлось конструировать иные психологические особенности, объясняющие блокаду сексуальной самореализации. Между тем, подобный выбор ограничен: либо невроз, либо органическое заболевание мозга, либо, наконец, асексуальность в рамках неврозоподобного синдрома шизофрении. Форстер всех этих медицинских тонкостей не знал, но он их удивительно точно угадал.
Оба молодых человека – символы того, что отвергал и к чему стремился он сам; духовное развитие Мориса – линия, намечавшая развитие его самого. Об этом свидетельствует фраза Форстера: “Клайв не мог осознать, что они с Морисом вышли из того Клайва, который был два года назад”.
Морис избавился от комплексов и заблуждений, присущих Клайву и усвоенных им самим, обрекавших его на вечную девственность, оторванность от реальной жизни, привязанность к литературным и философским схемам, асексуальность. Свободными от них хотел стать и Форстер.
И герой, и автор романа, конечно же, архаичны. Книга английского писателя, по нынешним меркам, слишком скромна. Форстер, в отличие, скажем, от Ярослава Могутина, даже не пользуется ненормативной лексикой. Поэт же с гордостью говорит в своих стихах, что над ними онанирует пол‑России. К чему такая излишняя скромность? Будучи бисексуалом, Могутин вправе претендовать и на вторую половину читающей России! Форстер – не “модерновый” Могутин, он – прекрасный писатель и безукоризненно порядочный человек; тонкий и честный психолог. Простим же ему его старомодность и задумаемся над тем, как Морис, герой его романа, умудрился стать счастливым?
Дело, разумеется, не в том, что он случайно повстречался с Алеком. На наших глазах он вырос и душевно созрел настолько, что смог обратить случайную встречу с заурядным, хоть и очень приятным партнёром, в любовь, преобразившую жизнь обоих. Разумеется, при этом не обошлось без наивного максимализма: “Он воспитал в Алеке мужчину, и теперь был черёд Алека воспитать в нём героя” . Но какую зависть должен бы вызвать этот наивный максимализм у Джима Уилларда и у подавляющего большинства наших современников, таких “продвинутых” и таких несчастливых в любви!
Главная победа Мориса – преодоление им невротических комплексов. Джиму это не удалось хотя бы потому, что он даже не осознавал собственной интернализованной гомофобии. Между тем, это – самая распространённая беда геев, причём она прослеживается, хотя порой очень неявно, в творчестве почти всех современных гомосексуальных писателей, таких как Евгений Харитонов, Дмитрий Лычёв, Стивен Фрай и многих других.
Когда, наконец, самое исповедальное детище английского классика стало доступно читателям, оно было встречено ими весьма прохладно....
Подобный приём, возможно, нисколько не удивил бы самого автора. Он полагал, что отвержение романа было предопределено его счастливым концом, который, однако, стал “непременным условием, иначе бы я не взялся писать вообще. Я придерживался того мнения, что хотя бы в художественной прозе двое мужчин должны влюбиться друг в друга и сохранить свою любовь на веки вечные, что художественная проза вполне позволяет <…>. Счастье – основная тональность всей вещи, и это, кстати, возымело неожиданный результат: рукопись стала вовсе непечатной. <…> Имей она несчастливый конец, болтайся парень в петле или ещё как‑нибудь наложи на себя руки – вот тогда всё в порядке, ведь в ней нет ни порнографии, ни совращения малолетних”....Форстер не вполне логичен: хороший конец романа мог бы объяснить ярость гомофобно настроенного “нормального” большинства, но отнюдь не разочарование читателей‑гомосексуалов. ...Претензии к автору со стороны гомосексуальной части читателей понятны: геев раздражало неправдоподобное платоническое поведение Мориса и Клайва. Им приходило в голову, что Форстер неспроста изобразил столь нелепый любовный союз: таким способом он заигрывал с “нормальным” большинством, мол, глядите, как нелегко даётся геям решение вступить в половую близость!
“Морис” Эдуарда Форстера, начатый в 1912 году, был подготовлен к печати уже через год, но автор так и не решился на публикацию. Согласно его воле, роман и рассказы, посвящённые теме однополого влечения, вышли в свет лишь спустя год после смерти писателя.
Когда, наконец, самое исповедальное детище английского классика стало доступно читателям, оно было встречено ими весьма прохладно. Андрей Куприн, переводчик Форстера, пишет: “Многие полагали, что роман безбожно устарел. Некоторые ждали более автобиографической книги, иные – более откровенных любовных сцен. <…> Интересно, что ожидали критики от романиста, действительно отличавшегося благородной сдержанностью стиля, – не иначе, как порнографии?”.
Подобный приём, возможно, нисколько не удивил бы самого автора. Он полагал, что отвержение романа было предопределено его счастливым концом, который, однако, стал “непременным условием, иначе бы я не взялся писать вообще. Я придерживался того мнения, что хотя бы в художественной прозе двое мужчин должны влюбиться друг в друга и сохранить свою любовь на веки вечные, что художественная проза вполне позволяет <…>. Счастье – основная тональность всей вещи, и это, кстати, возымело неожиданный результат: рукопись стала вовсе непечатной. <…> Имей она несчастливый конец, болтайся парень в петле или ещё как‑нибудь наложи на себя руки – вот тогда всё в порядке, ведь в ней нет ни порнографии, ни совращения малолетних”.
Форстер не вполне логичен: хороший конец романа мог бы объяснить ярость гомофобно настроенного “нормального” большинства, но отнюдь не разочарование читателей‑гомосексуалов. Уж они‑то должны были бы ликовать по поводу обретения героями книги “вечной” любви, такой редкой в реальной жизни геев. В то же время, и геи, и гетеросексуалы с одинаковым чувством одобрения и даже восхищения встретили “гомосексуальные” новеллы Форстера (“На том корабле”, “Гривна”, “В жизни грядущей”, “Артур Снэчфорд” и другие), охотно прощая одним из них их печаль и беспросветность, а другим – вполне благополучную развязку....Многие читатели не очень‑то верят счастливому концу, заранее запланированному автором. Впрочем, автор “Мориса” помимо версии о губительности хорошего конца, предусмотрел и иные причины возможного холодного приёма, уготованного его детищу. Он писал:“Книга определённо устаревает. Один мой друг недавно заметил, что у нынешних читателей она способна вызвать лишь временный интерес. Я такого утверждать не стал бы, но книга действительно в чём‑то устаревает, и не только благодаря многочисленным анахронизмам…”.
Но несовременность книги, её анахронизмы и мнимые упущения, которые обескураживали наивных читателей “Мориса”, отнюдь не случайны и крайне интересны.
Ключом к их пониманию может служить фраза Освелла Блейкстона: “Форстер писал “Мориса” в качестве самотерапии, и это подавляло его творческий импульс” . Эту мысль следовало бы уточнить: любое честное творение писателя – акт его самопсихотерапии. (Вспомним хотя бы признание Гёте, что Вертер покончил с собой вместо него; повествование о трагической судьбе его героя исцелило самого поэта и спасло от самоубийства). А то, что работа над книгой оказывала психотерапевтическое воздействие на Форстера, нисколько не снижало его творческий импульс. Напротив, по мере освобождения от невротических комплексов и сексуального зажима, писатель избавлялся от всего, что подавляло его творчество. Свидетельством тому являются новеллы писателя, особенно написанные в конце его долгой жизни.
Что же касается невротических комплексов Форстера, спроецированных им на героев его романа, то они не менее ценны для понимания темы, поднятой им, чем его художественные находки. Нет ничего ошибочнее, чем видеть в них лишь анахронизмы. Книга Форстера тем и хороша, что позволяет узнать, что мучило людей нетрадиционной сексуальной ориентации в прошлом и выяснить, так ли уж изменились их невзгоды в наши дни.
Форстер ... прекрасный писатель и безукоризненно порядочный человек; тонкий и честный психолог. Простим же ему его старомодность и задумаемся над тем, как Морис, герой его романа, умудрился стать счастливым? Дело, разумеется, не в том, что он случайно повстречался с Алеком. На наших глазах он вырос и душевно созрел настолько, что смог обратить случайную встречу с заурядным, хоть и очень приятным партнёром, в любовь, преобразившую жизнь обоих.
“– Это по поводу женщин …
– О, эти женщины! Не бойся, мой мальчик. Это мы живо вылечим. Где ты подхватил заразу? В университете?
Морис ничего не понимал. Потом лицо у него помрачнело.
– Это не имеет ничего общего с подобной мерзостью, – сказал он запальчиво. – Худо‑бедно, но мне удаётся сохранить чистоту.
Казалось, доктора Бэрри это задело. Он пошёл запирать дверь, говоря:
– Хм, значит импотенция? Давай посмотрим.
– С тобой всё в порядке, – таков был его вердикт. – Можешь жениться хоть завтра. А теперь прикройся, тут сквозит.
– Значит вы так ничего и не поняли, – сказал Морис с усмешкой, скрывавшей его ужас. – Я – выродок оскаруайльдовского типа.
– Морис, кто вбил тебе в голову эту ложь? Тебе, кого я всегда считал славным юношей. Чтобы больше об этом разговоров не было. Нет! Это не обсуждается.
– Мне нужен совет. Для меня это не вздор, а жизнь. Я всегда такой, сколько себя помню, а почему – не знаю. Что со мной? Это болезнь? Если болезнь, я хочу вылечиться, я больше не могу выносить одиночества. Я сделаю всё, что вы скажите. Вы должны мне помочь.
– Вздор, – раздался уверенный голос. <…> Самое худшее, что я могу для тебя сделать, – это обсуждать с тобой подобные вещи”.
Консультация подошла к концу.
<…> “Доктор Бэрри, встретив его на следующий день, сказал: “Морис, тебе надо найти хорошую девушку – и тогда исчезнут все твои заботы”.
Старый врач искренне считал гомосексуалов развращёнными подонками или неполноценными выродками. Юноша, которого он знал с момента его появления на свет, выходец из хорошей семьи, обладающий хорошей наследственностью не мог иметь с ними ничего общего.
...Тот факт, что Морис именовал себя не иначе как “выродком оскаруайльдовского типа ”, свидетельствует о невротическом отвержении им собственной гомосексуальности. Причиной возникновения его невроза стал разрыв с давним любовником Клайвом, неожиданно для себя самого вдруг ставшим “нормальным” и разлюбившим Мориса. Вот тогда‑то молодого человека обуял страх перед девиацией, вполне, впрочем, понятный: его ужасала перспектива одиночества. Испугался он и внезапно вспыхнувшего желания вступить в связь с юношей, вполне возможно, далёкому от однополого влечения, хотя, похоже, не имеющему ничего против того, чтобы переспать с Морисом. В отчаянии молодой человек твердит: “Я хочу быть как все остальные мужчины, а не как эти отщепенцы, с которыми никто не желает…”. Всерьёз подумает он о самоубийстве.... Любовь к Алеку, молодому егерю из усадьбы Клайва, дала ему силы не только остаться самим собой, но и подтолкнула к совершенно не принятому в те времена намерению. Он поставил перед собой цель – впредь жить со своим любовником открыто, не скрывая от общества собственной гомосексуальности, хотя для этого ему и придётся пожертвовать престижем и высоким социальным статусом, а также порвать с прежним окружением.
Форстер – не только автор одного из первых романов, посвящённых гомосексуальности; он впервые заговорил о публичном признании геями своей сексуальной нестандартности (то, что сейчас именуют термином “coming out”), как о самом достойном способе их поведения. Правда, Морис лишь планирует совершить подобный поступок; Алек и читатели находят этот шаг совершенно излишним. Зато автор полагает, что только таким и должен быть счастливый конец романа: его герой решается на coming out и обретает постоянного любовника....
Понадобилось несколько недель, чтобы Морис в муках осознал факт собственной гомосексуальности и понял, что любит Клайва не только как друга. И тогда он поступил как романтический герой: забрался ночью через окно в комнату любимого и наклонился над его постелью.
“– Морис…
Он услышал своё имя, названное во сне. Его друг позвал его. Минуту он стоял потрясённый, а затем новое чувство нашло для него слова, и, осторожно положив руку на подушку, он ответил:
– Клайв!”.
Подобная “давидкопперфилдовская муть” (как сказал бы Холден из знаменитого романа Сэлинджера) донельзя смешит современных молодых читателей. Их, воспитанных на принципах потребительского гедонизма (“мы берём от жизни всё и покупаем пиво фирмы имярек!” ), бесит поведение двух влюблённых молодых людей, которые вопреки современной молодёжной логике занимаются чем угодно, только не сексом. Сценку ночного свидания они воспринимают с удовлетворением: уж теперь‑то ребята наверстают упущенное и “оттянутся на всю катушку”! Форстер, казалось бы, многозначительно намекает на полноценные любовные радости его героев. “Юношей не сдерживали никакие традиции. Никакие условности, устанавливающие, что поэтично, а что абсурдно. Они были поглощены страстью. <…> В течение следующих двух лет Морису и Клайву досталось столько счастья, сколько может лишь примечтаться мужчинам под их звездой. Они были нежны, сходны по характеру и, благодаря Клайву, чрезвычайно благоразумны”.
Упомянутое благоразумие настораживает читателя, но, конечно же, не настолько, чтобы заподозрить, что 24‑летний Морис, как это потом выяснилось из его беседы с доктором Бэрри, по‑прежнему горд своей девственностью! “Господи, чем же занимались эти недоумки целых два года?!” – с раздражением спросил мой пациент, читая роман Форстера.
Подобная критика кажется сексологу чересчур резкой, но вполне обоснованной. Эрекция, продолжающаяся часами и не заканчивающаяся семяизвержением, способна привести молодого человека в плачевное состояние: его яички распухнут, появятся боли внизу живота и в пояснице. Многократное повторение такого “неудовлетворённого полового возбуждения” (irritatio frustrana) может привести к воспалению придатков яичек и простаты, к тяжёлым сексуальным расстройствам. Между тем, Морис с Клайвом предавались “холостым” любовным ласкам не реже раза в неделю на протяжении целого ряда лет.
Словом, Клайв в своём “благоразумии” перещеголял самого Платона. Тот признавал в “Федре”, что лучше было бы, если бы взаимоотношения влюблённых оставались платоническими, но, поскольку реальный мир уступает в совершенстве идеальному, то обычно они не отказывают друг другу в физической близости. Клайв же был решительным противником любых поблажек, соблюдая в любви строгую воздержанность.
Они с Морисом как бы поменялись ролями. Если когда‑то Клайва возмутил наивный лепет друга о том, что англичанам не пристало уподобляться древним грекам, то сейчас он сам проповедовал: “Единственное извинение любых отношений между мужчинами состоит в том, что они сохраняются чисто платоническими”.
Так было до встречи с Алеком. После женитьбы друга Морис признался ему:
“– Я разделил с Алеком всё, что у меня есть. <…> Включая моё тело. Алек спал со мной.
Клайв вскочил со всхлипом отвращения. У него было желание ударить это чудовище и убежать.
– Морис… О Боже мой!”.
Впрочем, Дарем уже давно не был прежним Клайвом. После двух лет платонической любви он почувствовал вдруг, что утратил интерес к мужчинам и не питает прежних чувств к Морису. “Вопреки своей воле я стал нормальным”, – жаловался он. <…> Это произошло во время болезни и, может быть, благодаря болезни. Оно произошло без предупреждения – это перерождение духа. Просто было объявлено: “Ты, который любил мужчин, отныне и впредь будешь любить женщин. Понимай как хочешь, мне всё равно”. <…> Проходя по улицам, он останавливал взгляд на женщинах. Незначительные детали: шляпка, то, как они подбирают юбки, запах, смех, осторожные шаги по лужам – всё соединялось в очаровательное целое, и он с удовольствием обнаружил, что на его взгляды часто отвечают столь же благосклонно. <…> Клайв так и сиял! До чего же счастливо живут нормальные люди! И как мало он испытал в свои двадцать четыре года!”
Борясь с этими неожиданными переменами, как бы навязанными ему извне, Клайв “разработал два плана: один детский, другой отчаянный. Первый – поездка в Грецию. Второй – о нём он не мог вспомнить без отвращения” . Следуя этому второму плану, Клайв пришёл в постель к другу, но так и не смог ему отдаться. Путешествие в Грецию тоже ничего не изменило; Дарем окончательно стал гетеросексуалом и через год женился.
Отчёт о том, как новый Клайв, пожертвовав девственностью, выполняет супружеские обязанности, написан Форстером с убийственной иронией: “Их соитие совершалось в мире, не имевшем никакого отношения к повседневности, и эта секретность потянула за собой многое другое в их жизни. Много о чём ни в коем случае нельзя было упоминать. Он никогда не видел её обнажённой, равно как и она его. Они игнорировали детородные и пищеварительные функции”.
Полная смена ориентации “ядерным” гомосексуалом, с точки зрения сексолога, возможна лишь в рамках фантастического романа в духе Ле Гуин. С Даремом, однако, дело обстоит особым образом. Форстер уверяет, что определённого прототипа у его героя не было, что он – сборный портрет, чьи черты подсмотрены у нескольких знакомых автора по Кембриджу. Тем не менее, как это бывает с талантливыми писателями, он настолько точно очертил патопсихологию персонажа, словно сам был психиатром....
Чтобы убедиться в способности Форстера мыслить клинически, о чём сам он даже не подозревал, изложим историю его персонажа, стилизуя рассказ под медицинскую карту больного:
К. Д. происходит из аристократической английской семьи, представители которой на протяжении многих поколений были законоведами и сквайрами. Отца потерял в раннем детстве; мать считает “чёрствой, иссохшей и пустой”, испытывая к ней чувство “отвращения и вражды”. В то же время она руководит им даже после того, как он достиг совершеннолетия. “Ему недостаёт чувства реальности”, – так определяет она характер сына, рассчитывая, что после его женитьбы продолжит управлять им через его жену.
В детстве К. Д. рос одарённым, но странным мальчиком. Глубоко религиозный, он рассматривал собственную очень рано осознанную им гомосексуальную ориентацию как испытание, посланное ему Богом. Он усердно молился и постился, всячески избегая тех мужчин, к которым его влекло. В шестнадцать лет из‑за первого нервного срыва ему пришлось бросить школу; к этому периоду относится его влюблённость в молодого кузена, возившего его в больничном кресле на прогулки. После знакомства с “Диалогами” Платона пришло озарение. “Благоразумный язычник”, как назвал его подросток, дал ему новый ориентир в жизни. К. Д. порвал с христианством, так объяснив матери свой отказ от причастия: “Если я пойду причащаться, мои боги убьют меня!”
В Кембридже он считался лучшим студентом курса, славился умом и логичностью суждений. В спорах замечал все ошибки своих оппонентов, легко убеждая их в правильности собственной точки зрения. Хорошо разбирался в литературе и философии, любил музыку, играл на фортепьяно. В совершенстве знал и высоко ценил древнегреческую поэзию и драматургию, в мельчайших деталях трактовал мистическую символику поэмы Данте “Божественная комедия”.
Найдя единомышленников по сексуальной ориентации, почувствовал себя намного уверенней, но в половой контакт ни с кем не вступал. Влюбился в студента‑первокурсника и подружился с ним. Убедил друга в ложности христианской религии и в правоте древних греков, в мировоззрении которых, как полагал К. Д., гомосексуальность была краеугольным камнем. Дружба закончилась обоюдным признанием в любви. Партнёры ограничивались в сексе лишь объятиями и поцелуями, сохраняя свою “чистоту”, поскольку именно таким был идеал однополой любви по Платону. Любовник был вынужден согласиться с запретом К. Д. на полноценную половую близость вопреки собственному желанию. По окончании университета молодые люди встречались, согласно заведенному ритуалу, раз в неделю в поместье К. Д., проводя ночь в одной постели, о чём не подозревали их близкие.
Связь, сохранявшаяся на протяжении двух лет, оборвалась после нового приступа заболевания. Вначале К. Д. перенёс грипп и несколько дней провёл в постели с высокой температурой. После инфекции осталась астения и появилась нервная взвинченность, показавшаяся странной окружавшим его людям. Будучи в гостях у друга, он во время обеда внезапно потерял сознание, а когда пришёл в себя, залился неудержимым плачем. Прибывший врач счёл, что речь идёт об истерической реакции на фоне постгриппозной астении, и назначил пациенту успокоительное. Чтобы избежать транспортировки, друг оставил больного у себя. Ухаживал за ним, подкладывал ему судно, сочувствуя его физической и душевной слабости, а также поражаясь его непривычной требовательности и привередливости. Однажды он застал больного в ступоре: его глаза были открыты, но он никак не реагировал на присутствие друга, не отвечал на его вопросы, не проявлял никакого интереса к окружающим, оставив без внимания и появление в доме нового лица – сиделки.
Выйдя из этого состояния, больной, вопреки своему болезненному виду и необычной бледности, почувствовал вдруг небывалый душевный подъём и необъяснимый восторг. Одновременно он обнаружил, что его мироощущение стало иным, чем до болезни. Если раньше женщины были для него “столь же далёкими, как лошади и кошки, причём все эти создания казались в равной степени неразумными”, то сейчас он открыл для себя эротическое очарование собственной сиделки. “Первые несколько часов он слышал сверхъестественные звуки, которые затем исчезали по мере того, как он привыкал к человеческим традициям”. Необъяснимый восторг перемежался с отчаяньем: вспоминая о предстоящей встрече с любовником, К. Д. почувствовал своё отвращение к любому виду близости с ним.
С целью возвращения привычного трепетного отношения к античности, а также восстановления столь ценимой им прежде гомосексуальной ориентации, К. Д. предпринял поездку в Грецию, где, как он полагал, обитают его боги, спасшие его когда‑то, но был разочарован, увидев “лишь умирающий свет и мёртвую землю”. Между тем, восторг, связанный с новым мироощущением, остался. Раньше К. Д. воспринимал искусство лишь сквозь призму собственной гомосексуальности – по его словам, красоту картин, изображавших женское тело, он понимал только умом, зато картины и скульптуры Микеланджело приводили его в двойное восхищение, в равной мере волнуя и его душу, и разум. После перенесенной болезни его радовал “даже невыносимо слабый фильм, поскольку человек, который его сделал, мужчины и женщины, которые его смотрели – они понимали его, и он был один из них”.
Изменилось и отношение к людям, облечённым властью. Прежде он презирал их и манипулировал ими: “Эти люди не заслуживают другого отношения. До тех пор, пока они будут толковать об отвратительном пороке древних греков, им не стоит рассчитывать на честную игру”. Теперь, получив профессию адвоката, К. Д. сам стал одним из них, политиком и законником, готовым карать любое отклонение от морали и “нормы”.
Женитьба, последовавшая через год, потребовала отказа от предубеждений к физической близости: “она имела право на существование, поскольку природа и общество не против. Подчиняясь неизбежной условности, К. Д. осуществлял её в полном молчании”. Гомосексуальный потенциал со временем тоже давал о себе знать: К. Д. позволял себе целовать “большую смуглую руку бывшего любовника”, принимавшего теперь подобные ласки с отвращением.
Форстер мастерски представил клиническую картину достаточно мягкого шизофренического процесса; описал шуб (так психиатры называют приступы шизофрении, от немецкого Schub – “приступ”, “сдвиг”), спровоцированный вирусной инфекцией и сопровождавшийся вначале неврозоподобной симптоматикой, затем кататоническим ступором (специфической обездвиженностью) и, наконец, гипоманиакальным синдромом (немотивированным подъёмом настроения, эйфорией).
Умный, но странный мальчик, ненавидящий мать, не по‑детски увлекающийся философией и античной литературой; одарённый юноша с расщеплённой эротичностью, одновременно экзальтированный и асексуальный; молодой человек, явно деградировавший после перенесенного им шуба; мужчина средних лет, в ком трудно найти прежнего одарённого юношу, упрямый и педантичный законник, кто, сев в кресле судьи, становится лютым гонителем геев – такими рисует автор жизненные этапы Клайва Дарема в своём романе и в послесловии к нему.
Сексологу остаётся лишь признать, что метаморфоза, описанная Форстером, в принципе возможна. После перенесенного шуба личность больного может кардинально измениться. В таком случае не исключена и смена соотношения силы обоих потенциалов – гомо– и гетеросексуального, происходящая на фоне крайне низкой сексуальности, что чаще всего свойственно шизофрении. Именно так всё и происходит в романе Форстера с Клайвом.
Что же касается Мориса, он пошёл своим путём. Историю его сближения с Алеком стоит напомнить читателю.
В отличие от близких Клайва, слуги из его поместья хорошо знали о том, что друзья спят вместе. Мало того, в руки молодого егеря как‑то попала любовная записка, адресованная Морису. Алек был бисексуалом и прежде имел половые контакты лишь с женщинами. Морис очень нравился ему, заставляя фантазировать о любовном свидании с ним. Егерь оборудовал в лодочном ангаре любовное гнёздышко, предвкушая близость с другом своего хозяина. Морис в это время тяжко переживал разрыв с любовником и посещал гипнотические сеансы доктора Джонса. Дело кончилось тем, что Алек влез в окно комнаты, в которой прежде спали оба друга. Морис оказался хорошим любовником, способным доставлять и получать наслаждение; Алек же совершенно очаровал и покорил его. Однако, получив от него телеграмму, открытым текстом предлагавшую ему прийти в лодочный ангар, молодой человек испугался возможного шантажа. Он стал наводить справки о егере, а тот, узнав об этом, не на шутку оскорбился и, действительно, решился на шантаж, не столько с тем, чтобы раздобыть денег, сколько чтобы отомстить своему обидчику. Морис назначил ему встречу для переговоров в Британском музее. Дело кончилось полным примирением молодых людей, причём Морис признался:
“– Господи, если бы ты выдал меня, я бы тебя уничтожил. Быть может, это обошлось бы мне слишком дорого, но я раздобыл бы денег, а полиция всегда на стороне таких, как я. Ты ещё не знаешь. Мы бы упекли тебя в тюрьму за шантаж, а уж после… я бы пустил себе пулю в лоб.
– Убил бы себя?
– Потому что к тому времени я понял бы, что люблю тебя. Слишком поздно, всё, как всегда, слишком поздно” .
Сделанное им признание в любви тоже, казалось бы, запоздало. Дело в том, что Алеку через пару дней предстояла эмиграция в Аргентину, где они с отцом и братом собирались открыть собственный бизнес. Просьбы Мориса о том, чтобы бывший егерь остался с ним, “ведь теперь им нельзя терять друг друга” , остались без ответа.
Однако, придя в день отплытия юноши, чтобы проводить его и расстаться с ним навсегда, Морис нашёл на корабле лишь его раздосадованных родных: Алек потерялся. Но Морис знал, где искать друга и любовника; он направился в лодочный ангар. Таким был счастливый конец книги, заранее запланированный автором.
Освежив в памяти сюжетные нити романа, вернёмся к вопросу о причинах его холодного приёма читателями. Претензии к автору со стороны гомосексуальной части читателей понятны: геев раздражало неправдоподобное платоническое поведение Мориса и Клайва. Им приходило в голову, что Форстер неспроста изобразил столь нелепый любовный союз: таким способом он заигрывал с “нормальным” большинством, мол, глядите, как нелегко даётся геям решение вступить в половую близость! Подобные подозрения не имеют под собой никакой почвы. Независимость и честность автора бесспорны, да, кроме того, для подавляющего большинства гетеросексуальных читателей моральные колебания геев глубоко безразличны. Для них все “гомики” одинаковы, чем бы они там в постели друг с другом ни занимались. На взгляд консервативно настроенных гомофобов, сексуальная “переориентация” Клайва отнюдь не делала его мужчиной. Переключившись на женщин, он лишь испортил жизнь своей жене. По‑настоящему же книга стала бы бестселлером, если бы в ней речь шла о реальном политике, современнике читателей романа. Гомофобам куда интереснее обсуждать интимные тайны знаменитостей и осуждать их, чем вникать в нюансы переживаний “голубых” персонажей!
Поскольку странные поступки героев романа вызывали возмущение одних и были безразличны другим, кому же тогда предназначалось их описание?
В первую очередь, самому Форстеру и всем тем, кто за странностью и архаичностью героев романа смог разгадать тревоги и заботы автора. Если, следуя совету Освелла Блейкстона, рассматривать книгу как средство самотерапии Форстера, то её персонажи предстают в новом свете. Их странная девственность – девственность самого писателя; их характеры включают его собственные черты, как те, от которых он хотел бы избавиться, так и те, которые он стремился сохранить и упрочить или обрести. Наконец, можно выделить особенности характера и физические качества, которые в его глазах были максимально привлекательными. Ими он наделил Алека; мы можем судить об этом по дневниковым записям писателя: “Я хотел бы любить сильного молодого мужчину из низших слоёв общества, быть им любимым и даже сносить от него обиды. Таков мой жребий”. К ним надо добавить и желательную бисексуальность избранника; таков Алек, таков и реальный возлюбленный Форстера Боб Бакингем, лондонский полицейский.
Что касается Клайва, то, разумеется, автор вовсе не собирался представлять его шизофреником; так уж получилось в процессе работы над романом. Форстер, наделяя героев книги своими невротическими комплексами, старался избежать их явного сходства с собой. Пришлось конструировать иные психологические особенности, объясняющие блокаду сексуальной самореализации. Между тем, подобный выбор ограничен: либо невроз, либо органическое заболевание мозга, либо, наконец, асексуальность в рамках неврозоподобного синдрома шизофрении. Форстер всех этих медицинских тонкостей не знал, но он их удивительно точно угадал.
Оба молодых человека – символы того, что отвергал и к чему стремился он сам; духовное развитие Мориса – линия, намечавшая развитие его самого. Об этом свидетельствует фраза Форстера: “Клайв не мог осознать, что они с Морисом вышли из того Клайва, который был два года назад”.
Морис избавился от комплексов и заблуждений, присущих Клайву и усвоенных им самим, обрекавших его на вечную девственность, оторванность от реальной жизни, привязанность к литературным и философским схемам, асексуальность. Свободными от них хотел стать и Форстер.
И герой, и автор романа, конечно же, архаичны. Книга английского писателя, по нынешним меркам, слишком скромна. Форстер, в отличие, скажем, от Ярослава Могутина, даже не пользуется ненормативной лексикой. Поэт же с гордостью говорит в своих стихах, что над ними онанирует пол‑России. К чему такая излишняя скромность? Будучи бисексуалом, Могутин вправе претендовать и на вторую половину читающей России! Форстер – не “модерновый” Могутин, он – прекрасный писатель и безукоризненно порядочный человек; тонкий и честный психолог. Простим же ему его старомодность и задумаемся над тем, как Морис, герой его романа, умудрился стать счастливым?
Дело, разумеется, не в том, что он случайно повстречался с Алеком. На наших глазах он вырос и душевно созрел настолько, что смог обратить случайную встречу с заурядным, хоть и очень приятным партнёром, в любовь, преобразившую жизнь обоих. Разумеется, при этом не обошлось без наивного максимализма: “Он воспитал в Алеке мужчину, и теперь был черёд Алека воспитать в нём героя” . Но какую зависть должен бы вызвать этот наивный максимализм у Джима Уилларда и у подавляющего большинства наших современников, таких “продвинутых” и таких несчастливых в любви!
Главная победа Мориса – преодоление им невротических комплексов. Джиму это не удалось хотя бы потому, что он даже не осознавал собственной интернализованной гомофобии. Между тем, это – самая распространённая беда геев, причём она прослеживается, хотя порой очень неявно, в творчестве почти всех современных гомосексуальных писателей, таких как Евгений Харитонов, Дмитрий Лычёв, Стивен Фрай и многих других.
@темы: английская литература, Э.М.Форстер
-
-
13.08.2009 в 13:32Просто сами такие иногда бывают и от этого-то и любят полностью противоположных. — Я считаю, что тяга бывает как по принципу дополнения, так и вопреки ему. Возьмем, к примеру, порно-продукцию, как показатель интересов различных категорий людей (в данном случае мы рассматриваем гомо-ориентированных мужчин), и мы увидим, насколько важное место, большой процент, здесь занимают фильмы, где все участники одинаково брутальны (помним, что чаще всего зритель отождествляет себя с одним из участников). Из практики же моего личного общения с русскоязычными гомосексуалами через интернет, из их опросов, я сделала удивительный вывод об их предпочтениях - большинству нравились хрупкие мальчики-подростки, или же юноши с женственными анатомическими чертами, именно такие, о которых я писала выше. Я недоумевала: "Так почему же вам тогда не нравятся женщины?" - "Потому что у них нет пениса", - ответ так или иначе сводился к данной формулировке.
-
-
13.08.2009 в 14:27относительно гетеросексуалов, которых изучают гораздо дольше). Иногда подбор
идет по принципу дополнительности: маскулинные мужчины предпочитают более
мягких и женственных и наоборот. Но чаще это поиск собственного подобия:читать дальшебольшинству нравились хрупкие мальчики-подростки, или же юноши с женственными анатомическими чертами, именно такие, о которых я писала выше. Потому что они юные. "Так почему же вам тогда не нравятся женщины?" - "Потому что у них нет пениса", - ответ так или иначе сводился к данной формулировке. Так в чем же вопрос-то? )) Разве этого мало? И, кстати, мне кажется, когда говорят, что нравятся юноши с женственными анатомическими чертами не всегда они и нравятся на самом деле, просто человек хочет так показать свою маскулинность. Показать косвенно, что ему нужен пассивный партнер.А кто его знает, так ли это.
-
-
13.08.2009 в 16:27Потому что они юные. — И беззащитные? Им нужно попереть другое мужское начало, потому что попрание женского не даст того эффекта победы?
-
-
13.08.2009 в 22:18