Гилберт Кийт Честертон
Критик
Фрагмент из книги «Дж. Б. Шоу»Джордж Бернард Шоу зовет политика лжецом, а тот приходит в восхищение: «Что за причудливый, непостижимый и запутанный ход мыслей! Сложнейшая игра нюансов!»...Посредственности думают, что смысл его речей неуловим и тонок, на деле же он прост и оскорбителен, и всякий раз, когда им надирают уши, они скулят, что их водили за нос....Своей стремительной язвительности он выучился под открытым небом, когда был уличным оратором, чем по праву гордится....Хоть я не знал его в те годы, но вижу мысленно, как молодой, уж наверное не менее подвижный, чем сейчас, рыжеволосый, бледный, он впервые подымается на перевернутую тачку или бочку в колеблющемся свете фонарей…
…Сейчас не верится, но Шоу оценили по достоинству не сразу, чему есть некая причина, хотя писать о ней и нелегко. Я часто слышу от людей, что Шоу их морочит, и не пойму, о чем они толкуют. По-моему, он оскорбляет их намеренно. Его манера говорить, тем паче о морали, всегда пряма и основательна - у кучеров она сложней и тоньше. Богатый обыватель сетует, что Дж. Б. Ш. его дурачит. Но Шоу его вовсе не дурачит, а прямо и открыто говорит, что тот дурак. Джордж Бернард Шоу зовет домовладельца вором, а тот, вместо того, чтобы вспылить и оскорбиться, твердит: «Ну и хитрец! Такого не поймаешь на слове!» Джордж Бернард Шоу зовет политика лжецом, а тот приходит в восхищение: «Что за причудливый, непостижимый и запутанный ход мыслей! Сложнейшая игра нюансов!» Я нахожу, что шутки и слова писателя всегда ясны и значат то, что значат, - он призывает публику покаяться. Посредственности думают, что смысл его речей неуловим и тонок, на деле же он прост и оскорбителен, и всякий раз, когда им надирают уши, они скулят, что их водили за нос.
Своей стремительной язвительности он выучился под открытым небом, когда был уличным оратором, чем по праву гордится. С неотразимым здравомыслием он похваляется своей новейшей демагогией и требует подать ему тележку с рупором. Всем памятно, как в первом действии прекрасной пьесы «Сирано де Бержерак» герой, вместо того, чтобы появиться через дверь или окно, вскочив на стул, вдруг вырастает над толпой: «lesbrascroisés, lefeutreenbataille, lamoustacheherisés, lenezterrible». Не стану утверждать, что у Бернарда Шоу, когда он вырастал над Трафальгарской площадью, была воинственно заломленная шляпа или огромный грозный нос, но если Сирано хорош, когда внезапно воспаряет над собравшимися, то хорош и Шоу, взобравшийся на самодельную трибуну. Хоть я не знал его в те годы, но вижу мысленно, как молодой, уж наверное не менее подвижный, чем сейчас, рыжеволосый, бледный, он впервые подымается на перевернутую тачку или бочку в колеблющемся свете фонарей…
Не нужно забывать, что Шоу заблистал в то историческое время взлета остроумия, которыми обычно завершаются серьезные эпохи. То был бесцветный промежуток, явивший миру поколение юных старичков, чьим богом стал Оскар Уайльд. Но сам Уайльд был глубже и опаснее их чопорной, благопристойной, усредненной наглости. Когда повсюду разнеслось, что Шоу остроумен - а с этим трудно спорить, - и что его остроты повторяют, как за Уайльдом и Уистлером, и что это он сказал «семь смертных добродетелей», все приготовились увидеть денди - очередного денди: язвительного, едва цедящего слова, невозмутимого и саркастичного, с заранее заготовленной сиротливой эпиграммой, единственной, как жало у пчелы. Когда же новый острослов предстал воочию, то все увидели, что у него нет ни натянутой улыбки, ни тихого благоприличия официанта, ни фрака с крашеной гвоздикой, ни страха опозориться, сойдя за дурака, а не за джентльмена. Словоохотливый ирландец в коричневатом сюртуке, с глубоким голосом и смелыми повадками хотел быть убедительным, и только. Само собой, и у него были свои приемы, свои излюбленные трюки, но, слава богу, он развеял чары человечка с моноклем, сковавшего за столькими столами веру и веселье.
К приятной наставительности голоса, тощей фигуре, важной осанке и разболтанной походке прибавим также и черты лица: обличье Мефистофеля с нависшими, кустистыми бровями и рыжей бородой двузубцем - поистине находка для карикатуристов. Как ни легко понять их радость, они перестарались, подчеркивая в нем лишь сатанинское, и доброты в его чертах не меньше, чем насмешки.
Начав работать, Шоу находил дорогу ощупью. Он выступал в трех ипостасях: как театральный критик, как музыковед и как обозреватель выставок. И всюду, разумеется, ратовал за новый стиль и самую передовую школу, писал со страстью - как и обо всем, но музыка было ему дороже прочего.
...
Получив с легкой руки Уильяма Арчера отдел театра в газете «Сатердей ревью», он заблистал «звездою сцены», или, скорее, метеором или даже разрушительной кометой. Тот день, когда он начал там печататься, стал первым днем веселой, честной битвы, взорвавшей тишину ползучего, циничного распада, которым завершался век. Теперь он, наконец, обрел свою тележку и свой рупор и счел их трубами Страшного суда и колесницей Апокалипсиса. Ему не доставало раболепия обычного мятежника, бунтующего против короля и церкви, но не более того. Такие мятежи были всегда - как короли и церковь. Он пожелал обрушиться на нечто доброе и мощное, а также на святое, на что никто и никогда не посягал. Ему неинтересно было слыть одним из атеистов - ему необходимо было замахнуться на нечто такое, что почитают даже атеисты. Ему претило быть революционером, которых пруд пруди и без него. Ему хотелось покуситься на святыню, которой дорожат даже насильники и нечестивцы. Он должен был низвергнуть то, о чем «Фри тинкер» говорит в передовой устами Фута не менее благоговейно, чем Литтон Стрэчи в передовой «Спектейтора», и он обрел желаемое. Он отыскал великую, незыблемую ценность, имя которой - Уильям Шекспир.
Нападки Шоу на Шекспира, при всей своей карикатурности, нимало не были подвохом или обдуманным, диким эпатажем. Он говорил как на духу, и то, что люди называли несерьезностью, было весельем человека, который радуется, говоря, что думает на самом деле, а это вправду лучшая из радостей. Развенчав слепое поклонение пришельцу с Эйвона, сказать по правде, Шоу совершил благое дело. Такое поклонение вредило Англии. На нем взошло опасное самодовольство, которое нас заставляло думать, что Шекспир не просто величайший поэт, а неподсудный критике, единственный. Это вредило и словесности, ибо набросанный вчерне, неотшлифованный шедевр прослыл искуснейшей поделкой. Оно вредило и морали, и религии, ибо, воздвигнув эдакий огромный идол, мы слепо и бездумно идеализировали такое же, как мы, дитя человеческое. Конечно, если бы не собственные недостатки, Шоу не разглядел бы недостатки Барда. Но чтобы устоять перед такой поэзией, необходимо было быть равновелико прозаичным. Ведь не случайно сокрушать скалу сирен отправили глухого.
В борьбе с Шекспиром отразились три особенности Шоу - о них мы писали выше. Отчасти важно было то, что он ирландец и порицает англичан, которые творят религию из своего художественного вкуса, внушенного им в детстве тетушками и дядюшками. Шоу твердил, что мы не наслаждаемся, даже не восхищаемся Шекспиром, а, грубо говоря, божимся им. Он бог, а к богу следует взывать. От Шоу требовалось малое: лишь показать, что почитаемое надлежит хулить. Отчасти то была позиция прогрессиста, который одержим идеей нового и борется с засильем прошлого, или, скорей, с самой историей. По мнению Шоу, пророкам нужно воздвигать гробницы, а после побивать их каменьями. В нем говорила дерзость янки, которого мутит от власти мертвеца, пролежавшего в земле три века, - подобно Марку Твену, он требовал выбрать труп посвежее.
Его любовь к прогрессу и происхождение важны, но суть не в них. С Шекспиром воевала не на шутку третья - пуританская - часть его души. Он обличал его, как только что покинувший молельню пуританин в высокой шляпе с жесткими завязками усовещал бы современника-актера, который вышел из своей уборной в театре «Глобус». Газеты распустили слух, что Шоу хвастает, будто пишет лучше Шекспира. Это неправда, и обидная. Кого он в самом деле ставил выше - это Беньяна. Он показал и мужество Беньяна, и его отношение к жизни как к возвышенному и ответственному приключению. В Шекспире же он не видел ничего хорошего, один греховный пессимизм - тщету пресыщенного сластолюбца. По мысли Шоу, Шекспир только и мог, что заклинать «Догорай, огарок», ибо тот был лишь бальной свечой, тогда как Беньян хотел возжечь свечу, которую по милости Господней не загасить.
Парадоксально, но через главный свой изъян - нечуткость - Шоу пришел к прекраснейшей из всех своих идей. Шекспира он хулил по недоразумению, но пессимизм Шекспира поносил разумно. Тут проявилось настоящее величие Шоу - его серьезное, трагическое жизнелюбие. Жизнь слишком хороша, чтобы ею наслаждаться. Она сурова и тяжка, и трубный глас волнует и страшит. Шекспира он не понимал как пуританин, которому католик чужд по духу, а Шекспир - католик. Пуританин рвется постичь истину, католик довольствуется тем, что она существует. Пуританин хочет стать сильным, чтобы быть тверже, католик - чтобы быть гибче. Шоу не принимал унылые признания Шекспира - по большей части жалобы на смену настроения, которые порою разрешает себе тот, кто крепок в вере. «Все суета сует», «жизнь - тлен», «любовь - прах» - такие вольности и шутки католик позволяет себе выговорить вслух, ибо не сомневается ни в вечной жизни, ни в небесной любви. И в радости, и в горе он разрешает себе больше пуританина. Переизбыток горести у Гамлета, по сути, то же, что кипенье радости у Фальстафа. Не думайте, что это я придумал, - так говорит Шекспир. Ведь даже признаваясь в пессимизме, Гамлет роняет, что таково лишь чувство, а истина в другом. Это ему возвышенные небеса кажутся лишь грязным скопищем паров, и только для него венец творения - человек - лишь квинтэссенция праха. Гамлет - полная противоположность скептику. Его мощный ум верит сильнее, чем позволяет вялый темперамент. Эта способность знать, не ощущая, и верить, не чувствуя, - старое католическое противоречие, не доступное уму пуританина. И сознаваясь в грусти и тоске - чаще всего устами злодеев и неудачников, - Шекспир не противопоставляет их уму. Его стенания о суете сует - все та же безобиднейшая суета. Боюсь, читатели не согласятся, что он католик с большой буквы, но думаю, не станут возражать, что он католик, и это главное. Шекспир скорее был не пессимистом а столь глубоким оптимистом, что наслаждался даже пессимизмом, чем и разнился, в основном, от пуританина. Истинный пуританин не чопорен - может и чертыхнуться. Тогда как елизаветинский католик в порыве раздражения готов отправить к черту все на свете.
Незачем говорить, что «нехорошему» Шекспиру, достойному лишь развенчания, Шоу противопоставил «хорошего» Ибсена, заслуживающего прославления. Ему мало было сравнить Шекспира с Беньяном. В его искрометных статьях, выходивших в «Сатердей ревью», все вертелось вокруг главного - сравнения Шекспира с Ибсеном. Со всем присущим ему пылом он ринулся в спор о великом норвежце. Понятно, за кого он ратовал. Но в избранной им «линии защиты» было немало личного. Сейчас не время ворошить этот потухший кратер. Вы скажете, что ибсенизма нет, что нет ни Ибсена, ни спора, и можно повторить вслед за великим римлянином, что только в смерти видно, как малы наши тела. Противники Ибсена держались как толпа, чьи ощущения верны, а доводы превратны. Объявив Ибсена пессимистом, они ошиблись, и серьезно. Главной его слабостью было почти детское доверие к природе и свободе, а главным заблуждением (рожденным то ли опытом, то ли родной ему культурой) было непонимание греха. И потому Ибсен не столько пессимист, сколько весьма наивный оптимист. Но человек толпы, как водится, не ошибался в главном: на свой неяркий северный лад Ибсен - оптимист, вот только оптимизм его совсем не весел и утешает меньше пессимизма Данте. Так дивный северный рассвет всегда прохладней южной ночи.
отсюда
День рождения Шоу я пропустила, но 2 ноября 1950 года он ушел из жизни и в связи с этой датой я вспомнила о том, как писал о нем его постоянный оппонент, несогласный с ним в очень многих вопросах, но никогда не терявший к нему уважения и симпатии. "Их отношения трудно назвать дружбой, но еще труднее отыскать для них другое имя" (С.Аверинцев)
Критик
Фрагмент из книги «Дж. Б. Шоу»Джордж Бернард Шоу зовет политика лжецом, а тот приходит в восхищение: «Что за причудливый, непостижимый и запутанный ход мыслей! Сложнейшая игра нюансов!»...Посредственности думают, что смысл его речей неуловим и тонок, на деле же он прост и оскорбителен, и всякий раз, когда им надирают уши, они скулят, что их водили за нос....Своей стремительной язвительности он выучился под открытым небом, когда был уличным оратором, чем по праву гордится....Хоть я не знал его в те годы, но вижу мысленно, как молодой, уж наверное не менее подвижный, чем сейчас, рыжеволосый, бледный, он впервые подымается на перевернутую тачку или бочку в колеблющемся свете фонарей…
…Сейчас не верится, но Шоу оценили по достоинству не сразу, чему есть некая причина, хотя писать о ней и нелегко. Я часто слышу от людей, что Шоу их морочит, и не пойму, о чем они толкуют. По-моему, он оскорбляет их намеренно. Его манера говорить, тем паче о морали, всегда пряма и основательна - у кучеров она сложней и тоньше. Богатый обыватель сетует, что Дж. Б. Ш. его дурачит. Но Шоу его вовсе не дурачит, а прямо и открыто говорит, что тот дурак. Джордж Бернард Шоу зовет домовладельца вором, а тот, вместо того, чтобы вспылить и оскорбиться, твердит: «Ну и хитрец! Такого не поймаешь на слове!» Джордж Бернард Шоу зовет политика лжецом, а тот приходит в восхищение: «Что за причудливый, непостижимый и запутанный ход мыслей! Сложнейшая игра нюансов!» Я нахожу, что шутки и слова писателя всегда ясны и значат то, что значат, - он призывает публику покаяться. Посредственности думают, что смысл его речей неуловим и тонок, на деле же он прост и оскорбителен, и всякий раз, когда им надирают уши, они скулят, что их водили за нос.
Своей стремительной язвительности он выучился под открытым небом, когда был уличным оратором, чем по праву гордится. С неотразимым здравомыслием он похваляется своей новейшей демагогией и требует подать ему тележку с рупором. Всем памятно, как в первом действии прекрасной пьесы «Сирано де Бержерак» герой, вместо того, чтобы появиться через дверь или окно, вскочив на стул, вдруг вырастает над толпой: «lesbrascroisés, lefeutreenbataille, lamoustacheherisés, lenezterrible». Не стану утверждать, что у Бернарда Шоу, когда он вырастал над Трафальгарской площадью, была воинственно заломленная шляпа или огромный грозный нос, но если Сирано хорош, когда внезапно воспаряет над собравшимися, то хорош и Шоу, взобравшийся на самодельную трибуну. Хоть я не знал его в те годы, но вижу мысленно, как молодой, уж наверное не менее подвижный, чем сейчас, рыжеволосый, бледный, он впервые подымается на перевернутую тачку или бочку в колеблющемся свете фонарей…
Не нужно забывать, что Шоу заблистал в то историческое время взлета остроумия, которыми обычно завершаются серьезные эпохи. То был бесцветный промежуток, явивший миру поколение юных старичков, чьим богом стал Оскар Уайльд. Но сам Уайльд был глубже и опаснее их чопорной, благопристойной, усредненной наглости. Когда повсюду разнеслось, что Шоу остроумен - а с этим трудно спорить, - и что его остроты повторяют, как за Уайльдом и Уистлером, и что это он сказал «семь смертных добродетелей», все приготовились увидеть денди - очередного денди: язвительного, едва цедящего слова, невозмутимого и саркастичного, с заранее заготовленной сиротливой эпиграммой, единственной, как жало у пчелы. Когда же новый острослов предстал воочию, то все увидели, что у него нет ни натянутой улыбки, ни тихого благоприличия официанта, ни фрака с крашеной гвоздикой, ни страха опозориться, сойдя за дурака, а не за джентльмена. Словоохотливый ирландец в коричневатом сюртуке, с глубоким голосом и смелыми повадками хотел быть убедительным, и только. Само собой, и у него были свои приемы, свои излюбленные трюки, но, слава богу, он развеял чары человечка с моноклем, сковавшего за столькими столами веру и веселье.
К приятной наставительности голоса, тощей фигуре, важной осанке и разболтанной походке прибавим также и черты лица: обличье Мефистофеля с нависшими, кустистыми бровями и рыжей бородой двузубцем - поистине находка для карикатуристов. Как ни легко понять их радость, они перестарались, подчеркивая в нем лишь сатанинское, и доброты в его чертах не меньше, чем насмешки.
Начав работать, Шоу находил дорогу ощупью. Он выступал в трех ипостасях: как театральный критик, как музыковед и как обозреватель выставок. И всюду, разумеется, ратовал за новый стиль и самую передовую школу, писал со страстью - как и обо всем, но музыка было ему дороже прочего.
...
Получив с легкой руки Уильяма Арчера отдел театра в газете «Сатердей ревью», он заблистал «звездою сцены», или, скорее, метеором или даже разрушительной кометой. Тот день, когда он начал там печататься, стал первым днем веселой, честной битвы, взорвавшей тишину ползучего, циничного распада, которым завершался век. Теперь он, наконец, обрел свою тележку и свой рупор и счел их трубами Страшного суда и колесницей Апокалипсиса. Ему не доставало раболепия обычного мятежника, бунтующего против короля и церкви, но не более того. Такие мятежи были всегда - как короли и церковь. Он пожелал обрушиться на нечто доброе и мощное, а также на святое, на что никто и никогда не посягал. Ему неинтересно было слыть одним из атеистов - ему необходимо было замахнуться на нечто такое, что почитают даже атеисты. Ему претило быть революционером, которых пруд пруди и без него. Ему хотелось покуситься на святыню, которой дорожат даже насильники и нечестивцы. Он должен был низвергнуть то, о чем «Фри тинкер» говорит в передовой устами Фута не менее благоговейно, чем Литтон Стрэчи в передовой «Спектейтора», и он обрел желаемое. Он отыскал великую, незыблемую ценность, имя которой - Уильям Шекспир.
Нападки Шоу на Шекспира, при всей своей карикатурности, нимало не были подвохом или обдуманным, диким эпатажем. Он говорил как на духу, и то, что люди называли несерьезностью, было весельем человека, который радуется, говоря, что думает на самом деле, а это вправду лучшая из радостей. Развенчав слепое поклонение пришельцу с Эйвона, сказать по правде, Шоу совершил благое дело. Такое поклонение вредило Англии. На нем взошло опасное самодовольство, которое нас заставляло думать, что Шекспир не просто величайший поэт, а неподсудный критике, единственный. Это вредило и словесности, ибо набросанный вчерне, неотшлифованный шедевр прослыл искуснейшей поделкой. Оно вредило и морали, и религии, ибо, воздвигнув эдакий огромный идол, мы слепо и бездумно идеализировали такое же, как мы, дитя человеческое. Конечно, если бы не собственные недостатки, Шоу не разглядел бы недостатки Барда. Но чтобы устоять перед такой поэзией, необходимо было быть равновелико прозаичным. Ведь не случайно сокрушать скалу сирен отправили глухого.
В борьбе с Шекспиром отразились три особенности Шоу - о них мы писали выше. Отчасти важно было то, что он ирландец и порицает англичан, которые творят религию из своего художественного вкуса, внушенного им в детстве тетушками и дядюшками. Шоу твердил, что мы не наслаждаемся, даже не восхищаемся Шекспиром, а, грубо говоря, божимся им. Он бог, а к богу следует взывать. От Шоу требовалось малое: лишь показать, что почитаемое надлежит хулить. Отчасти то была позиция прогрессиста, который одержим идеей нового и борется с засильем прошлого, или, скорей, с самой историей. По мнению Шоу, пророкам нужно воздвигать гробницы, а после побивать их каменьями. В нем говорила дерзость янки, которого мутит от власти мертвеца, пролежавшего в земле три века, - подобно Марку Твену, он требовал выбрать труп посвежее.
Его любовь к прогрессу и происхождение важны, но суть не в них. С Шекспиром воевала не на шутку третья - пуританская - часть его души. Он обличал его, как только что покинувший молельню пуританин в высокой шляпе с жесткими завязками усовещал бы современника-актера, который вышел из своей уборной в театре «Глобус». Газеты распустили слух, что Шоу хвастает, будто пишет лучше Шекспира. Это неправда, и обидная. Кого он в самом деле ставил выше - это Беньяна. Он показал и мужество Беньяна, и его отношение к жизни как к возвышенному и ответственному приключению. В Шекспире же он не видел ничего хорошего, один греховный пессимизм - тщету пресыщенного сластолюбца. По мысли Шоу, Шекспир только и мог, что заклинать «Догорай, огарок», ибо тот был лишь бальной свечой, тогда как Беньян хотел возжечь свечу, которую по милости Господней не загасить.
Парадоксально, но через главный свой изъян - нечуткость - Шоу пришел к прекраснейшей из всех своих идей. Шекспира он хулил по недоразумению, но пессимизм Шекспира поносил разумно. Тут проявилось настоящее величие Шоу - его серьезное, трагическое жизнелюбие. Жизнь слишком хороша, чтобы ею наслаждаться. Она сурова и тяжка, и трубный глас волнует и страшит. Шекспира он не понимал как пуританин, которому католик чужд по духу, а Шекспир - католик. Пуританин рвется постичь истину, католик довольствуется тем, что она существует. Пуританин хочет стать сильным, чтобы быть тверже, католик - чтобы быть гибче. Шоу не принимал унылые признания Шекспира - по большей части жалобы на смену настроения, которые порою разрешает себе тот, кто крепок в вере. «Все суета сует», «жизнь - тлен», «любовь - прах» - такие вольности и шутки католик позволяет себе выговорить вслух, ибо не сомневается ни в вечной жизни, ни в небесной любви. И в радости, и в горе он разрешает себе больше пуританина. Переизбыток горести у Гамлета, по сути, то же, что кипенье радости у Фальстафа. Не думайте, что это я придумал, - так говорит Шекспир. Ведь даже признаваясь в пессимизме, Гамлет роняет, что таково лишь чувство, а истина в другом. Это ему возвышенные небеса кажутся лишь грязным скопищем паров, и только для него венец творения - человек - лишь квинтэссенция праха. Гамлет - полная противоположность скептику. Его мощный ум верит сильнее, чем позволяет вялый темперамент. Эта способность знать, не ощущая, и верить, не чувствуя, - старое католическое противоречие, не доступное уму пуританина. И сознаваясь в грусти и тоске - чаще всего устами злодеев и неудачников, - Шекспир не противопоставляет их уму. Его стенания о суете сует - все та же безобиднейшая суета. Боюсь, читатели не согласятся, что он католик с большой буквы, но думаю, не станут возражать, что он католик, и это главное. Шекспир скорее был не пессимистом а столь глубоким оптимистом, что наслаждался даже пессимизмом, чем и разнился, в основном, от пуританина. Истинный пуританин не чопорен - может и чертыхнуться. Тогда как елизаветинский католик в порыве раздражения готов отправить к черту все на свете.
Незачем говорить, что «нехорошему» Шекспиру, достойному лишь развенчания, Шоу противопоставил «хорошего» Ибсена, заслуживающего прославления. Ему мало было сравнить Шекспира с Беньяном. В его искрометных статьях, выходивших в «Сатердей ревью», все вертелось вокруг главного - сравнения Шекспира с Ибсеном. Со всем присущим ему пылом он ринулся в спор о великом норвежце. Понятно, за кого он ратовал. Но в избранной им «линии защиты» было немало личного. Сейчас не время ворошить этот потухший кратер. Вы скажете, что ибсенизма нет, что нет ни Ибсена, ни спора, и можно повторить вслед за великим римлянином, что только в смерти видно, как малы наши тела. Противники Ибсена держались как толпа, чьи ощущения верны, а доводы превратны. Объявив Ибсена пессимистом, они ошиблись, и серьезно. Главной его слабостью было почти детское доверие к природе и свободе, а главным заблуждением (рожденным то ли опытом, то ли родной ему культурой) было непонимание греха. И потому Ибсен не столько пессимист, сколько весьма наивный оптимист. Но человек толпы, как водится, не ошибался в главном: на свой неяркий северный лад Ибсен - оптимист, вот только оптимизм его совсем не весел и утешает меньше пессимизма Данте. Так дивный северный рассвет всегда прохладней южной ночи.
отсюда
День рождения Шоу я пропустила, но 2 ноября 1950 года он ушел из жизни и в связи с этой датой я вспомнила о том, как писал о нем его постоянный оппонент, несогласный с ним в очень многих вопросах, но никогда не терявший к нему уважения и симпатии. "Их отношения трудно назвать дружбой, но еще труднее отыскать для них другое имя" (С.Аверинцев)
@темы: английская литература, Честертон
-
-
02.11.2009 в 12:37О, а это правда он сказал?
-
-
02.11.2009 в 12:42-
-
02.11.2009 в 15:50-
-
02.11.2009 в 15:57-
-
02.11.2009 в 17:38Неинтересно вешать человека, если тот ничего не имеет против.
Я никогда не противлюсь искушению, ибо знаю по опыту: то, что мне вредно, не искушает меня.
В те минуты, когда человек настолько уязвлен, что не в силах проявить великодушия, он особенно нуждается в сочувствии и поддержке.
Если вы однажды скажете правду, вам уже никогда не поверят, сколько бы вы потом ни лгали.
-
-
02.11.2009 в 17:39Какая прелесть.)))