Полемика из-за "литературы Содома". Ч.4

[tes3m]

Ч.1; ч.2; ч.3.
     Алвару Майя начинает свою статью "Литература Содома. Сеньор Фернанду Пессоа и эстетический идеал в Португалии" словами "Господа, я никогда еще не находился в таком смятении!" и дальше в довольно длинном вступительном абзаце жалуется на то, что не решается писать, не решается опубликовать написанное — ему ведь надо коснуться невыносимо мерзкой темы, которую, по его мнению, лучше было бы вообще не обсуждать публично. Но обсуждения не избежать, эту тему уже затронули — затронули с такой возмутительной точки зрения, что теперь он непременно должен выразить протест. Автор взывает к небесам (буквально), просит Бога не оставить его и послать ему на помощь ангелов — ибо речь пойдет о Содоме.
     Тут Майя наконец-то называет причину своего смятения — "софистическую статью, которую сеньор Пессоа, заботливо и с любовью культивируя выдумки и скандал, несколько недель назад опубликовал в этом журнале, рассчитанном на цивилизованных людей и призванном делать людей цивилизованнее". Майя с досадой пишет о том, что не может просто обойти молчанием эту статью — ведь ее опубликовал писатель, мнение которого важно для многих образованных людей, особенно молодых. (Кстати, в одной современной статье о Пессоа я прочитала странное утверждение: он, якобы, "умер в безвестности". Видимо, автор статьи имел в виду, что по сравнению с той международной славой, которая пришла к стихам и самой личности Пессоа в конце XX века, его прижизненная известность, не выходящая за пределы Португалии, может быть приравнена к безвестности.)
     Майя спорит исключительно с "сеньором Фернанду Пессоа", а Антониу Ботту даже по имени не называет. Пессоа, по мнению Майи, восторженно превознес стихи, в которых нет ни мастерства, ни красоты, а есть лишь "восхваление того сексуального отклонения (aberrações sexuais), из-за которого Господь обрушил на Содом и Гоморру потоки огня и серы". Пессоа, по словам Майя, вытащил из мусора мерзкую книжонку, стряхнул с нее слой пыли и "рассказал нам о культе красоты у греков, а затем, со всем блеском — с тем блеском, который и принес Пессоа восхищение молодежи — провозгласил автора этого словоистечения единственным португальцем, достойным называться эстетом".
     Майя пишет, что "помрачение ума", в которое "при всей своей культуре" впал Пессоа, вызывает лишь "грустную улыбку иронии и сострадания" (Майя явно лукавит — по другим его замечаниям видно, что он не считает Пессоа жертвой заблуждения, а оценивает его статью как провокационную) — восхваляемая им книга так убога, так далека от искусства классической Греции и по форме, и по содержанию, что приходится сделать вывод: упоминанию Греции в его панегирике "мы обязаны лишь тому, что эта книга являет собой омерзительное зрелище фракийской* любви".
     Современные авторы, оценивающие художественные достоинства поэзии Ботту совсем не так, как Майя, тем не менее тоже считают, что в "Песнях" трудно увидеть связь с эллинизмом. Слова Пессоа о том, что двумя главными темами поэзии Ботту являются восхищение мужской красотой и наслаждение, не вполне передают характер гомоэротизма Ботту, так как в сочетании с рассуждениями об эллинистическом идеале внушают неверное предположение, что эротика "Песен" носит созерцательный и отвлеченный характер. Как пишет Джосайя Блэкмор (американский литературовед, благодаря которому переводы Пессоа из Ботту были переизданы для широкого круга читателей), А.Клобука и М.Сабине указывают на "более чем очевидное расхождение между тем, что, по словам Пессоа, является основным принципом поэзии Ботту, и тем наглядным свидетельством, которым является сама эта поэзия. "Песни" Ботту далеки от интеллектуальной отстраненности и созерцательности и не сводимы к абстрактному "эстетическому идеалу" эллинизма — в них видно глубокое личное переживание исступленного восторга, а порой и следующей за ним душевной боли, порожденных гомоэротическими контактами, которые можно назвать какими угодно, только не абстрактными".
      Майя увидел эти особенности поэзии Ботту и связал их с пагубным влиянием романтизма на литературу: романтики поставили превыше всего индивидуальность, особенности личности, выражали в творчестве даже постыдные чувства и мысли — например, Шатобриан и Байрон, пишет Майя, не скрывали инцестуального влечения к своим сестрам.
     Майя нападает на романтизм, но еще больше его, разумеется, волнует упомянутый в заголовке Содом. Он пишет, что из определения эстетизма, данного Пессоа, следует, что эстетами могут быть лишь гомосексуалисты. Майя зачем-то уточняет: "патики и кенеды". По его последующим словам видно, что патиками он называет пассивных гомосексуалистов, и тут он не путает значения слова, а кинедами — активных, что никак не оправдано.
     Слова Винкельмана, на которые ссылался Пессоа — о том, что человек, не ценящий мужскую красоту, не способен понять и древнегреческое искусство — Майя называет аргументом, который оборачивается против тех, кто его использует. "Во-первых, мужчина в здравом уме не станет публично выражать своего восхищения мужской красотой, поскольку есть опасность, что его могут принять за любителя противоестественных актов, одним из которых был и сам Винкельман."
Во-вторых, пишет Майя, Пессоа напрасно приписывает "своим эстетам" приверженность к красоте, в то время, как они "попросту приверженцы оргазма" (simples devotos do orgasmo), "в чем легко убедиться, заглянув в книгу восхваляемого (panegirizado)". Дальше он еще пишет, что "такие эстеты" в своем стремлении к извращенному совокуплению ищут не обязательно красоту в древнегреческом понимании, и редко кто действительно выберет гармоничность греческой статуи — "как правило, патик предпочтет грубого здоровенного парня — по причинам, уточнить которые мне не позволяют приличия". Автор вообще часто подчеркивает, что ему тяжело и неловко писать то, что он пишет ("как ужасно, что надо тут об этом писать!"). А те, кто предпочитает активную роль в сексе (и кого он непонятно почему называет "кинедами"), выберут, как он пишет, мужчин, "манерами, речью и поведением напоминающих о прекрасном поле".
     Тут можно было бы сказать, что хотя из слов Пессоа и можно вывести, что "все эстеты — гомосексуалисты; это вытекает из самой сущности эстетизма" (с), однако тезиса "все гомосексуалисты — эстеты" у Пессоа не было — его приписал противнику сам Алвару Майя. Впрочем, для последнего не так уж и важно было, действительно ли все "эти эстеты" разбираются в красоте. Даже если и разбираются, "можно ли тех, кто от созерцания мужской красоты патологически позволяет увлечь себя омерзительному приливу извращенного желания, назвать эстетом в чистом и неподдельном значении слова?" (Алвару Майя)


Ф.Пессоа. Рисунок Жулиу Помара (Júlio Pomar).

      В следующем номере журнала появилась маленькая заметка от редакции — сеньор Фернанду Пессоа просил указать сеньору Алвару Майе на ошибку, которую тот допустил, цитируя Винкельмана.
     Но на этом спор не завершился. Хотя Пессоа не ответил оппоненту лично, он позволил это сделать одному своему давнему приятелю — через некоторое время в издательстве, принадлежащем Пессоа, была опубликована книга Раула Леала Sodoma Divinizada, что можно перевести как "Содом, ставший божественным" (я пока не нашла варианта лучше).

* Возможно, Майя выбрал именно этот эпитет, чтобы намекнуть на название модернистского журнала "Орфей", одним из создателей которого (в 1915 г.) был Пессоа. Овидий в "Метаморфозах" пишет, что Орфей "был первым из фракийцев, кто перенес свою любовь на мальчиков" (после смерти Эвридики).
Окончание и ссылки на источники в следующий раз.

@темы: гомосексуальность, Fernando Pessoa, античность

Comments

[Alnika]

Sodoma Divinizada, что можно перевести как "Содом, возведенный до божественности" (я пока не нашла варианта лучше).

А "Обожествленный Содом"? Не то?

Спасибо тебе, очень всё это интересно.

[tes3m]

Alnika, Вот в том-то и дело. По форме вроде бы и впрямь "Обожествленный Содом" или "Обоготворенный". Но по смыслу выходит не то. Названия "Обожествленный Содом" или "Обоготворенный Содом" указывают лишь на то, как Содом воспринимает какая-то группа людей. И эти названия можно понять как названия текста, направленного против людей, обожествивших Содом. А у Раула Леала это апология Содома. У него смысл статьи в том, то Содом (т.е., в его понимании, однополая любовь) по своей сути божественное явление (Раул Леал в брошюре изложил основы своей религиозно-мистической философии). Не удивляйся: Раул Леал был очень своеобразный человек — потом он еще пытался основать свою религию.

[Alnika]

Да, разница действительно есть.

А в основе религиозно-мистической философии Леала какая религия лежит? Христианство?

[Лукиан]

Песни" Ботту далеки от интеллектуальной отстраненности и созерцательности и не сводимы к абстрактному "эстетическому идеалу" эллинизма — в них видно глубокое личное переживание исступленного восторга, а порой и следующей за ним душевной боли, порожденных гомоэротическими контактами, которые можно назвать какими угодно, только не абстрактными

Автор жжот!

например, Шатобриан и Байрон, пишет Майя, не скрывали инцестуального влечения к своим сестра

Ыгыгыгы, как писали в советских книжках "сестра и друг поэта"."Манфред" и "Каин" так хороши, что на инцестуальный эпизод в жизни Байрона просто молиться можно. А что Шатобриан? Вот про него ничего не знаю

ак правило, патик предпочтет грубого здоровенного парня — по причинам, уточнить которые мне не позволяют приличия

Надо заметить, полемика абсолютно не изменилась, что в цивильной литературе, что в слэшерских кругах. "Какие ещё красота, любовь и эстетизм? Какие гомосексуальные отношения? Вам порнуху подавай, порнуху ! И больше ничего".

У него смысл статьи в том, то Содом (т.е., в его понимании, однополая любовь) по своей сути божественное явление

Ну, вот, опять.

[Читерабоб]

но как красиво люди излагали.
со вкусом, с толком!

[tes3m]

Alnika, Думала, как это название перевести, не придумала. Подумаю еще. Ведь название само по себе уже шокировало, и его никак нельзя сделать двусмысленным — таким, которое могло бы быть понято как осуждение Содома.))

А в основе религиозно-мистической философии Леала какая религия лежит? Христианство?

Только Ветхий Завет. И разные оккультные течения. И, как пишут, философия Лейбница и Канта. Он философ-любитель (образование юридическое).
Я могу судить о его взглядах по этой статье

Sodoma Divinizada

(она небольшая) и по отзывам о нем, а их мало и не все они, наверное, надежны.
Roseanne,

которые можно назвать какими угодно, только не абстрактными

Так оно и есть. Песоа это понимал не хуже всех остальных, просто, как я понимаю, хотел настроить читателей на нужный лад — увести их мысли от осуждения нравов Ботту (мол, вы же культурные люди, читали Платона и не плевались — вот и сейчас не плюйтесь, посмотрите на эти стихи так же спокойно).
Шатобриан в романе "Рене":
Чтобы хорошо почувствовать, как велика была впоследствии горечь моих страданий и какова была моя первая радость при свидании с Амели, вы должны знать, что она была единственным существом на свете, любимым мной, что все мои чувства сосредоточивались на ней со всей сладостью воспоминаний детства. ...

Амели, бросаясь в мои объятия, сказала: "Неблагодарный, ты хочешь умереть, когда у тебя есть сестра! У тебя подозрения насчет ее сердца. Не объясняйся, не оправдывайся, я все знаю; я все поняла, точно была с тобою. Разве можно обмануть меня, видевшую зарождение твоих первых чувств? Вот твой несчастный характер, твое отвращение ко всему, твоя несправедливость! Клянись сейчас, пока я сжимаю тебя в своих объятиях, клянись, что в последний раз поддался своему безумию, дай мне клятву, что никогда не покусишься на свою жизнь!"

Говоря это, Амели смотрела на меня с состраданием и нежностью и покрывала мой лоб поцелуями, почти как мать или еще нежнее. Увы, сердце мое открылось для всех радостей; как дитя, я нуждался только в утешении; я поддался влиянию Амели. Она потребовала торжественной клятвы; я дал ее без колебания, даже не подозревая, что с тех пор мог быть несчастен. Больше месяца мы втягивались в наслаждение быть вместе. Когда утром, вместо того чтобы быть одному, я слышал голос сестры, я вздрагивал от радости и счастья. Амели получила от природы нечто божественное: душа ее имела ту же невинную грацию, что и тело; мягкость ее чувств была беспредельна, в уме ее не было ничего, кроме нежного и немного мечтательного, точно ее сердце, мысль и голос вздыхали заодно; от женщины она заимствовала застенчивость и любовь, от ангела - чистоту и мелодичность.
...
Уже кончалась зима, когда я заметил, что Амели теряет покой и здоровье, которые она начала возвращать мне. ...Невольные вздохи замирали на ее устах: то она без всякой усталости выносила длинную прогулку, то едва передвигала ноги: она бралась за работу, и бросала ее, открывала книгу, но не могла читать, начинала фразу и, не окончив ее, вдруг заливалась слезами и удалялась к себе для молитвы.

Напрасно старался я раскрыть ее тайну. Когда я расспрашивал ее, сжимая в своих объятиях, она отвечала с улыбкой, что она сама не знает, что с ней.

... Наконец, как-то утром, видя, что давно пришел час, когда мы обыкновенно завтракали, я поднялся к ней; стучусь и не получаю ответа; приотворяю дверь - в комнате нет никого. На камине вижу конверт, адресованный мне. Весь дрожа, хватаю его, распечатываю и читаю следующее письмо, которое сохраняю, чтобы отнять у себя в будущем всякое стремление к радости:

"Ренэ!

Беру небо в свидетели, брат мой, что я готова тысячу раз пожертвовать жизнью, чтобы избавить вас от минутного горя; но я, несчастная, ничего не могу сделать для вашего счастья. Поэтому простите меня за то, что я убежала от вас, как преступница; я не могла бы устоять перед вашими просьбами, а между тем, надо было уехать... Боже мой, сжалься надо мной!

Вы знаете, Ренэ, что у меня всегда была склонность к монастырской жизни. Пора воспользоваться предостережением неба. Отчего я ждала так долго? Бог наказывает меня за это. Я для вас оставалась в мире... Простите, волнение разлуки с вами совсем расстроило меня.

Теперь я чувствую, дорогой брат мой, необходимость этих убежищ, против которых вы так часто восставали. Есть несчастия, навеки разлучающие нас с людьми. Что бы сталось тогда с бедными, несчастными людьми? Я уверена, что и вы сами, брат мой, нашли бы покой в этих благочестивых убежищах: земля не дает ничего, достойного вас.

Я вовсе не стану напоминать вам о вашей клятве: я знаю верность вашего слова. Вы поклялись и будете жить для меня. Есть ли что-нибудь более жалкое, чем постоянно носиться с мыслью покинуть жизнь... Для человека с вашим характером так легло умереть. Поверьте вашей сестре, жить гораздо труднее.

Но, брат мой, возможно скорее расстаньтесь с одиночеством, оно не годится для вас; поищите себе какое-нибудь применение. ...

Быть может, в браке вы обретете облегчение от вашей тоски. Жена, дети наполнят, пожалуй, ваши дни. А какая женщина не постарается осчастливить вас! Пылкость вашей души, красота вашего ума, ваш благородный и страстный вид, этот взгляд, гордый и нежный, - все обеспечивает вам ее любовь и ее верность. О, с какой усладой она заключит тебя в свои объятия и прижмет к своему сердцу! Как все взгляды ее, все мысли будут сосредоточены на тебе, чтобы предупредить твою самую маленькую печаль; она будет сама любовь, сама невинность перед тобою; тебе будет казаться, что ты снова обрел сестру.

Я уезжаю в монастырь... Милый спутник моего детства, неужели я больше не увижу вас? Я лишь немного старше вас, и я качала вас в колыбели; часто мы спали вместе. Ах, если бы одна могила могла когда-нибудь соединить нас! Но нет: я должна спать одна под холодным мрамором этого святилища, где навеки покоятся девы, которые никогда не любили.
... О, брат мой, если я отрываюсь от вас во времени, то для того, чтобы не разлучаться с вами в вечности!".

Если бы молния внезапно упала к моим ногам, я не испугался бы больше, чем при чтении этого письма. Какую тайну скрывала Амели от меня? Кто заставил ее так внезапно вступить в монастырь? Неужели она привязала меня к жизни прелестью своей дружбы только для того, чтобы внезапно покинуть меня? ...Вдруг у меня явилась мысль, подавшая некоторую надежду: мне показалось, что Амели полюбила кого-то, кого не решалась назвать. Это подозрение, казалось, объясняло ее грусть, ее таинственную переписку и страстный тон ее письма. Я ей немедленно написал, умоляя открыть мне свое сердце.

Она не замедлила ответить мне, но не выдала своей тайны; она только уведомляла меня, что получила отпущение от послушничества и вскоре произнесет монашеский обет.

Я был возмущен упрямством Амели, ее таинственностью и столь малым доверием к моей дружбе. ... Я написал ей. Она мне ответила, что готовится посвятить себя богу и ей запрещено отдать хотя бы одну мысль миру, что если я люблю ее, то не стану удручать ее своим горем. Она прибавляла: "Впрочем, если вы хотите появиться у алтаря в день моего пострижения, то сделайте мне честь заступить, мне место отца: одна только эта роль достойна вашего мужества, только она одна соответствует нашей дружбе и моему покою".

Эта холодная твердость, противопоставленная моей пылкой дружбе, довела меня до сильнейшего исступления. То я готов был вернуться к себе, то хотел остаться исключительно для того, чтобы помешать обряду. Ад внушал мне даже мысль заколоть себя в церкви и слить мои последние вздохи с обетами, отнимавшими у меня сестру. ...Сестра моя ложится на мрамор, ее покрывают погребальным покровом, а по углам его ставят четыре светильника. ...Меня заставили стать на колени у этого траурного покрова. Вдруг из-под него послышался шепот; я наклоняюсь, и следующие страшные слова поражают мой слух (я один мог их услышать): "Милосердный боже, сделай так, чтобы я не встала с этого погребального ложа, и осыпь твоими щедротами брата, который не разделял моей преступной страсти".


В реальности у Шатобриана была очень тесная дружба с сестрой Люсиль, но обычно предполагают, что, скорее всего, это не сестра испытывала к нему такие чувства, а он к ней, а в романе все описал по-своему.

Ну, вот, опять.

Увы, я же описываю, как все было, не выкидывая слов из песни.

[tes3m]

Читерабоб, Да, и я пересказала самые ударные моменты.)))
А вообще я от некоторых моментах в их статьях так смеялась. Я просто смайлики не ставлю и пишу серьезно, а то было бы много

[Читерабоб]

а они-то не думали, что много лет спустя кто-то будет спорить о том же, но словами, какими в их время и баарные торговки не говаривали ))

[tes3m]

Читерабоб, Наверное, все же знали, но журналисты тогда умели находить для статей другие слова.

[Читерабоб]

tes3m,
да. холивар уже не тот пошел, измельчал.

[tes3m]

Читерабоб, Зато быстрее общаются, а то ждали, пока выйдет журнал.

[Читерабоб]

tes3m,
ну все-таки у них было побыстрее, чем у Грозного с Курбским )

[tes3m]

Читерабоб,

[Alnika]

tes3m, Как можно на основе Ветхого Завета трактовать однополую любовь как божественное явление — ума не приложу. Это уж как-то так извернуться надо...)

[tes3m]

Alnika, Естественно, не только на его основе, но в сочетании с другими источниками. Да мало ли что еще выводили из Ветхого Завета.))) И более странные вещи. Скажем, обоснований для гомофобии там еще меньше, а находили же.
Это я не к тому, что теории Раула Леала меня убеждают — я вообще далека от любой религиозной философии — но они у него не более бредовые, чем многие другие, более привычные. Хотя сам Леал был психически нездоров: сошел с ума в молодости, когда он, Пессоа и Мариу де Са-Карнейро печатались в "Орфее". (Опять же — из песни слова не выкинешь). Не знаю, насколько его вылечили, но Пессоа с ним продолжал дружить.)

[Alnika]

Скажем, обоснований для гомофобии там еще меньше, а находили же.;-

В Ветхом Завете мало обоснований для гомофобии? Ты поражаешь меня.)