А почему "танки", а не "танка"? Потому что эротичнее...

Я не люблю мистификации, которые кто-то принимает всерьез. Именно из-за этих людей и не люблю. Я это потому пишу, что вспомнила старую историю, наткнувшись сейчас в сети на книгу-мистификацию (ныне безопасную, т.к. в сети же легко найти информацию - и кто автор, и как она появилась) "Рубоко Шо. Эротические танки". Да эта книга мне и в 1991 году показалась безопасной: сразу было видно, что написана у нас и сейчас. Но... Начала я кому-то доказывать, что среди женщин тоже были гении (это мы тему такую взяли для спора на семинаре по искусству аргументации, поэтому не спорить я не могла, увы...), привела в качестве одного из примеров Мурасаки Сикибу... И тут одна девушка мне возражает: она, видите ли, читала, что под псевдонимом Мурасаки Сикибу скрывался мужчина. Источник? А вот - в книге "Эротические танки" сказано. Ну, поскольку я не могла себе позволить уклониться в сторону от основного спора, я только сказала, что эти слова шутка и розыгрыш, но "не в том дело и т.п". А на следующий день она притащила-таки эту книгу и начала мне доказывать, что это не мистификация и не шутка, а самая что ни на есть доподлинная японская книга. И вот написано:" Токунага Сигэхару предполагал, что Рубоко Шо мог выступать под именем Мурасаки Сикубу (автор любовного и нравоописательного романа"Гэндзимоногатари"): налицо сходство синтаксических приемов и некоторых особенностей орфографии" . А на все мои возражения ("Тебе кажется, что у японского автора могло быть имя Рубоко Шо? " и т.д.) она мне отвечала, что я не японистка, а такая же, как и она, и верить мне она не обязана. Как мне это тогда надоело... И не спорить было как-то стыдно: на семинаре-то я победила, а тут вдруг начну уклоняться, будто сама не уверена. Но для нее у меня и правда не было доказательств! Она ничего не хотела понимать. Хорошо, что мне поверили почти все, кто слушал спор, так что начали переубеждать ее общим хором. Но, кажется, она так и осталась при своем.
lib.aldebaran.ru/author/sho_ruboko/sho_ruboko_y... Тут, кстати, смешные комментарии читателей. В них же и рассказывается история создания. Ой, кому-то стхи понравились, а когда ему стали доказывать, что они современные, он написал, что ему плюнули в душу... А кто-то пишет: "Пожалуйста, поправьте название, если есть такая возможность." Другой отвечает: "Это еще зачем? Надо оставить как есть: эротичные танки -- это very эротично!"
А вот об авторе mgimo-1984.narod.ru/poem.html

@темы: восток, Я ничего говорить не буду, а то опять чего-нибудь скажу (с)

---

"Еще один мой немодный принцип - я обожествляю художника и поэта, столь безжалостно "разоблаченных" ехидными постструктуралистами с их политической конъюнктурой. В моем видении мира нет никакой "смерти автора" (о, это парижское клише). Авторы борются и творят вопреки любым помехам, включая критиков и клеветников."
Камилла Палья
статья о поэзии

@темы: литература

---

Не могу удержаться, помещаю отдельно. Цветная фотография пожилого Сомерсета Моэма. Какой он тут красивый! Но на англичанина на этом снимке не похож... (Ну ладно, похож, но такой загорелый...)
Смотреть
С кошками, поэтом Максом Истманом и его женой.
Портрет молодого Моэма
Много больших фото Моэма из журнала Life.

@темы: английская литература

---

Фотографии Сомерсета Моэма из журнала "Караван историй".

В самой статье в обычном для дамских журналов стиле рассказывается о дочери Моэма Лизе (на фото она выходит замуж). О том, как она еще в детстве застала отца, занимающегося сексом со своим первым секретарем, Джеральдом Хэкстоном (не сказано, откуда известно, что она это видела, кому рассказывала, где об этом написали), о том, как отец в старости лишил ее наследства и усыновил второго секретаря, Алана Сирла. О том, как дочь выиграла процесс против отца, хотя и отказалась на суде заявить о его гомосексуальности. Интересно, что Хэкстона, американца, выдворили из Англии (отчего Моэму пришлось жить с ним за границей), поскольку во время первой мировой войны военная полиция арестовала Хэкстона в номере отеля, когда он занимался любовью с мужчиной.
Еще о личной жизни писателя тут (за достоверность всего не поручусь)
Вот интересно, в статье говорится о его бисексуальности, но там же написано, что он занимался любовью с женщинами только в молодости, да еще и, похоже, только потому, что боялся встречаться с мужчинами.
upd Нашла много хороших изображений Моэма, жаль, что с Хэкстоном только одно. Это ведь из журнала "Лайф" - тут не сомнительные связи показывали, а виллу, слуг, светскую жизнь...
images.google.com/hosted/life/f?q=gerald+haxton...

images.google.com/hosted/life/f?q=W.+Somerset+M...

@темы: английская литература

---

Из "Нелли" В.Милашевского (1893 - 1976), художника, друга М.Кузмина, автора интересных мемуаров "Вчера, позавчера". Роман "Нелли" был написан в 1968 от лица Юрия Юркуна, якобы писавшего эту книгу в 1920 году.
"Мы пошли вдоль решетки Фонтанки, направляясь к Аничковому мосту с юношами и конями. Это было условное место для встреч юношей и мужчин, приверженных "голубой лунной" любви.
Теперь, в 1920 году, это пустыня. ... А когда-то это место было довольно оживлённо....
Мечтательные гимназисты, хорошенькие солдатики, мечтающие отвести душу от этой дикой казармы с грубыми, дерзкими людьми, которые готовы изругать, затоптать человека, если ты чуть-чуть нежнее и поэтичнее, чем эта деревенщина!
Ласковые студенты первокурсники, только что вылетевшие из материнского гнезда и жаждущие настоящей дружбы!...
Аккуратненький, чистюлька, с осторожно-крадущейся походкой, Константин Сомов! Он как-то всё оглядывается, чего-то боится... Можно ведь наскочить и на скандал... Однако только здесь можно познакомиться с гимназистом или кадетиком лет пятнадцати и научить его не быть в одиночестве, когда мечтаешь!..."
Персонажи ( Кузмин, Юркун и их новый знакомый, сам Милашевский) идут не куда-нибудь, а в гости к Ахматовой - знакомить с ней Милашевского. По дороге сплетничают и осуждают ее выбор мужчин. Мол," она любит только каких-то слезливо-слюнтяйных мужчин, судя по тем, кого я знаю". Это Юркун говорит (и еще добавляет, что, по слухам, Ахматова ведет тайный "донжуанский список", в котором уже 273 любовника), а Кузмин спрашивает: "Кто у нее теперь последний любовник?"
Милашевского ругали за эту книгу ("А, скажем, похабную характеристику женских достоинств (вернее — недостатков) Ирины Одоевцевой я вообще затрудняюсь процитировать"- написал Андрей Василевский в 1993 году в "Новом мире"), но по поводу этих разговоров не сказали, что неправдоподобно, потому что правдоподобно. Могли именно так и перемывать ей косточки. Кузмин сам говорил, что любит сплетничать, а Ахматова его, как известно, не любила.
Жаль, нет в сети этого произведения, оно любопытное. Печатала по журналу "Волга".1991. № 12. В предисловии к публикации Сергей Боровиков выделил несколько "моментов, выявление которых поможет читателю иметь ... необходимую корректировку": “I. Милашевский как действительный, хотя и младший участник культурных процессов 10-х — начала 20-х годов... 2. Милашевский именно как младший завидующий и завистливый, отчасти уже торжествующий и одновременно сожалеющий с в и д е т е л ь, но не участник, точнее — не полноправный участник. 3. Милашевский как самоупивающийся, захлебывающийся в стремлении поярче нарисовать картину литератор-дилетант... 4. Милашевский как старик, в 60-е годы и с горечью, и с идеализацией, и с запоздалым судом, и с несправедливостью, и со вздохом, с лукавством и желчью как бы восстанавливающий 10-е — 20-е”.

@темы: гомосексуальность, русская литература, литература и жизнь, М.Кузмин

---

14.04.2009 в 00:05

Пишет  Klod:

Михаил Леонович Гаспаров: основные труды в Сети

Я впервые прочла рецензию Гаспарова на русский перевод "Баудолино" (разумеется, хвалит): "У Б. Житкова есть точное определение стертого, безличного стиля: “Язык ручается, что ничего не произошло”. Про тот стиль систематических проколов, который избрала Е.А. Костюкович, можно сказать: “Язык ручается, что все это выдумано”. Если мы этого не будем замечать, мимо нас пройдет главная тема Эко — связь вымысла и действительности. Потому что действительность от вымысла отличается не предметами и событиями (об этом Эко рассуждает прямо и пространно), а языком (об этом он знает, но молчит)".Стиль поломанной стилизации

@темы: Эко, Гаспаров

---

Статья Гарольда Блума об Андерсене.

Об авторе (очень известном литературоведе) в Википедии и кратко по-русски: "Гарольд Блум — автор двадцати пяти литературоведческих и культуроведческих монографий о Шекспире, поэтике стиха, английских поэтах-романтиках, Библии, Каббале, гностиках, религии в Америке и многом другом."тут Есть книга Hans Christian Anderson by Harold Bloom (2004)
Великий датчанин

Warning:автор ругает Роулинг, а еще он пишет так: "Как и Уолт Уитмен, Андерсен отличался нетрадиционной сексуальной ориентацией, но при этом его тяга к женщинам была куда более мучительной, чем литературные жесты Уитмена в сторону гетеросексуальности". Первое мне не нравится, а против второго не возражаю, но кто-то может взглянуть на это иначе...

Читали ли Майклу Джексону в детстве сказки Ганса Христиана Андерсена и читал ли он их сам? Невольно задаешься этим вопросом сегодня, когда многие факты настоящего и вымышленного детства господина Джексона рассматриваются в суде. По сей день многие американцы читают сказки Андерсена - и в детстве, и став взрослыми, когда читают их вслух своим детям. Правда, иногда они путают автора с мечтателем, которого сыграл Дэнни Кэи в не слишком соответствующем исторической правде биографическом фильме. Настоящий же Андерсен писал сказки самые разные, адресованные не только маленьким, но и взрослым читателям.

Двухсотая годовщина со дня рождения Андерсена отмечалась не так давно. Родился он в Оденсе, в ту пору довольно бедном городе. Семья Андерсена считалась одной из самых бедных; его предполагаемый отец был сапожником, а мать - прачкой, вынужденной, чтобы свести концы с концами, заниматься проституцией.

Хотя Андерсен в своих сказках и был изрядным оригиналом, он горячо воспринял из фольклора стоическое приятие собственной судьбы. Ницше утверждал, что во имя жизни истоки должны быть отделены от конечной цели. У Андерсена желания разделять их не было, и это отразилось на его жизни: он никогда не имел собственного дома или прочных привязанностей, зато достиг вершин литературного мастерства.

Как и Уолт Уитмен, Андерсен отличался нетрадиционной сексуальной ориентацией, но при этом его тяга к женщинам была куда более мучительной, чем литературные жесты Уитмена в сторону гетеросексуальности. Однако Уитмен был поэтом-пророком, предлагавшим спасение едва ли христианское. Андерсен же, сохранявший сентиментальную приверженность к младенцу Христу, в своем творчестве был совершенным язычником. Его соотечественник Кьеркегор понял это уже давно. С высоты XXI века мы видим, что Андерсен и Кьеркегор странным образом разделяют звание главных эстетов датской литературы. Что же делает истории Андерсена столь неувядающими? Кьеркегор видел свою задачу в том, чтобы показать, насколько сложно быть христианином в мнимо-христианском обществе. Цель Андерсена была другой - остаться ребенком в мнимо-взрослом мире.

Лично я не вижу различия между детской литературой и хорошей, даже великой, литературой, написанной для чрезвычайно умных детей всех возрастов. Дж.К.Роулинг и Стивен Кинг - одинаково плохие писатели. Вместо опусов этих титанов нашего темного века экранов: компьютеров, кино, телевидения - детей следует побуждать к чтению и перечитыванию Андерсена и Диккенса, Льюиса Кэрролла и Эдварда Лира. Иногда, когда я говорю это на публике, меня спрашивают: "Но разве не лучше сначала познакомиться с творчеством Роулинг и Кинга, а потом уже взяться за Андерсена, Диккенса, Кэрролла и Лира?" Ответ прагматичен: у нас мало времени. Вы неизбежно читаете и перечитываете одни книги за счет других.

Андерсен назвал одно из мемуарных произведений "Сказка моей жизни". Из него становится понятно, насколько тяжело жилось ему, выходцу из рабочего класса Дании, в начале XIX века. Он стремился к славе и почету, не забывая при этом, сколь тяжек путь наверх. Воспоминание о том, как отец читал ему "Сказки 1001 ночи", наиболее сильное из прочих воспоминаний детства. Изучение биографии Андерсена - любопытный процесс. У меня создалось впечатление об удивительно непосредственном подростке, уехавшем в Копенгаген в надежде на доброту незнакомых людей. Эта странная непосредственность была свойственна ему всю жизнь. Он ездил по Европе, представляя себя Гейне, Гюго, Ламартином, де Виньи, Мендельсоном, Шуманом, Диккенсом, Браунингом и т.д. Завороженный магией их великих имен, он желал сам стать одним из них. И осуществил это с помощью сказок.

Андерсен был чрезвычайно плодовит в любом жанре, за который брался, будь то роман, путевые заметки, стихи или драма. Но известность приобрел исключительно благодаря своему личному открытию - уникальным сказкам, в которых обычная жизнь и сверхъестественное так переплетены, что это поражает воображение гораздо сильнее, чем в сказках Гофмана, Гоголя или Клейста, не говоря о возвышенно-ужасном, но неотвратимом Эдгаре По.

Сексуальное разочарование, скрывающееся за всем творчеством Андерсена, обрело воплощение в образах ведьм и ледяных искусительниц, в андрогинных принцах. Д.Х.Лоуренс оставил нам великолепный критический девиз: "Доверяйте сказке, а не ее автору". Андерсен говорил, что написанные им сказки - история его жизни. Критики и биографы верят ему, но я отношусь к этим словам скептически. Как и в случае Уитмена, написанное Андерсеном, представляясь простым, на поверку оказывается сложным. В наибольшей степени Уитмена и Андерсена объединяет характерный уход в сторону от изначально заявленной темы. Уитмен провозгласил себя поэтом демократии, но его поэзия герметична и элитарна. Андерсена называют родоначальником "детской литературы" (термин, которым мы пользуемся последние два столетия), однако за исключением нескольких ранних сказок его творчество не более доступно детям, нежели проза Кафки или Гоголя. Ведь Андерсен писал для необыкновенно умных детей любого возраста: от девяти до девяноста.

Иногда мне кажется, что все-таки моя любимая история - "Ожерелье"*. Вроде бы двухстраничная "мелочь", но в нее втиснуто не меньше жизни и смысла, чем в притчи Кафки.

Написанное в 1848 году, после поездки в Англию, "Ожерелье" переполнено иронией как в отношении собственной страсти к саморекламе, так и по поводу датской прессы, весьма раздраженной заграничными гастролями "человека-оркестра" Андерсена.

Один из наиболее странных и величайших талантов Андерсена-рассказчика заключается в том, что его истории живут в анимистичном космосе. Всякое дерево, куст, животное, предмет, деталь туалета обладает беспокойной душой, голосом, сексуальными желаниями, стремится занять свое место в жизни, ощущает страх перед смертью. В реальной жизни Андерсен страдал то манией величия, то депрессией, а в его сказочном мире русалки и снежные королевы, лебеди и аисты, утята и гусята, ожерелья и подвязки, снежные люди и лесные нимфы, ведьмы и зубные боли обладают сознанием; они бывают добрыми и жестокими; совсем как люди, надеются на спасение.

Мнимый христианин Андерсен с самого начала был самовлюбленным язычником, почитавшим Судьбу - садистическую богиню, которую можно назвать Немезидой. Его гениальность восходит к древнему анимизму, даже более старшему, чем "Сказки 1001 ночи". Шекспир, самый универсальный из гениев, несомненно, повлиял на него своим "Сном в летнюю ночь", где очаровательные эльфы, чудесная четверка - Горчичное зерно, Мотылек, Паутинка и Душистый Горошек - становятся слугами Основы. Эти маленькие существа настолько андерсеновские, что, игнорируя хронологию, можно подумать, что Шекспир заимствовал их у датчанина, с той лишь поправкой, что у сказочника из Оденсе образы более темные. Вселенная Андерсена переполнена жизнью, но не очень добра.

Подобно Блейку и Уитмену, Андерсен жил в реальности, где не было неодушевленных объектов, где чувствовали каждый камень и сорняк, любая неровность каменного забора. Но Блейк и Уитмен были пророками апокалипсиса, заклинавшими вещи вновь обрести человеческие формы. Андерсен, как и его датский собрат Гамлет, - пророк уничтожения. Крошечная история "Ожерелье" - такая же попытка постичь себя, как и монолог Гамлета. По Андерсену, Ожерелье настаивает на свадьбе, но ему противостоят Подвязка, Горячий Утюг, Ножницы и Расческа. Все идет замечательно, но в итоге Ожерелье, оказавшись в мусорной корзине, покорно признает: "Давно пора, чтобы меня превратили в белую бумагу". К тому времени я уже полюбил Ожерелье и был просто шокирован последним абзацам:

...И вот что случилось. Все лохмотья превратили в белую бумагу, и Ожерелье превратили в ту самую бумагу, на которую мы сейчас смотрим, на которой напечатана эта история. А все потому, что оно все время хвасталось тем, чего никогда не было. Нам следует помнить об этом, потому что никто не знает, не окажемся ли мы сами в корзине с лохмотьями и не сделают ли нас белой бумагой, на которой напечатана вся наша история, включая глубочайшие секреты, а не вести себя подобно Ожерелью, бегая туда-сюда и свои секреты разбалтывая.

Среди современников Андерсена можно поставить между Диккенсом, у которого датчанин явно загостился, прожив пять недель вместо двух, и Толстым, любившим простоту и непосредственность его повествовательного метода. Любой сочинитель "между Диккенсом и Толстым" обречен на исчезновение, но Андерсен выдерживает это соседство столь же жизнерадостно и беззаботно, как справляется с жизнью его стойкий оловянный солдатик. Однако ни Толстой, ни Диккенс не были столь безжалостны. Не более безжалостны, чем природа и история. Андерсеновские грезы, гораздо более свободные от истории и природы, часто жестоки, даже садистичны, возможно, вследствие его андрогинной направленности. Согласно Фрейду, труд освобождает от раздумий о прошлом сексуальном опыте и воспоминаний о детском сексуальном любопытстве. Андерсен, желавший остаться ребенком, выуживал из сексуальной энергии прошлого живость и яркость искусства.

Все биографы подчеркивают, что в Андерсене жили два разных человека: в Дании он датчанин, ранимый и мучающийся от нереализованности; за границей - шоумен, вундеркинд Веймара и Лондона, вечный бродяга, плывущий в Византию. Непосредственный, как ребенок, в Дании и за границей Андерсен ребячился, грезя наяву, подобно Байрону до него и Хемингуэю после. Байрон и Хемингуэй, насколько мы знаем, были тоже андрогинны, хотя гораздо более сексуально активны, чем Андерсен, ходивший в бордели за тем, чтобы, ни в коем случае не притрагиваясь, только смотреть. Однако по-настоящему похож на Андерсена Уитмен, чья сексуальная жизнь, не считая одной или двух неожиданных встреч, была замкнута на себя.

Андерсен флиртовал дома и за границей и, подобно Кьеркегору, был теоретиком обольщения, но по сути он - памятник нарциссизму. Два главных писателя золотого века Дании были мономаньяками, преследовавшими самих себя. Вроде капитана Ахава, гнавшимся за Белым Китом. Но, в отличие от американца, оба датчанина оказались слишком проницательны, чтобы гарпунить того, кто, как каждый из них понимал, был лишь их солипсическим видением. Их обоих отличает тонкий ум Кьеркегора, соперничающий с проницательностью Шопенгауэра, Ницше и Фрейда, и одновременно, древняя мудрость фольклора, которой придерживался Андерсен, умевший сказать и представить себе все, что угодно, но уклонявшийся от практических последствий написанного, либо их перечеркивавший.

Гарольд Блум
Перевод Ольги Фадиной
отсюда
* "Воротничек".(Огненный Тигр: "Во-первых, в русском переводе это так, во-вторых, ожерелье - это украшение, из него бумагу никак не сделаешь. Из матерчатого воротничка можно".) Вообще перевод мне не нравится: автор пишет, что мать Андерсена занималась "something like prostitution". В переводе написано"проституцией", но это же неточно."Andersen's authentic sexual orientation was homoerotic" лучше "Андерсен отличался нетрадиционной сексуальной ориентацией". И т.д. Но менять чужой перевод я не могу.
Great Dane

Оригинал статьи.

Hans Christian Andersen wrote dark, timeless fairytales--for children and grown-ups.

by HAROLD BLOOM

Did Michael Jackson read as a boy, or have read to him, the fairy tales of Hans Christian Andersen? One is tempted to ask that question as the many dimensions of Mr. Jackson's real and imagined childhood are raised in public trial. Many Americans still read Andersen's tales, whether as children or to their children, but tend to confound him with the amiable dreamer played by Danny Kaye in a not very adequate film biography. The actual Andersen composed an extraordinary range of stories, as much addressed to older readers as to children.

The 200th anniversary of Andersen's birth was very recently upon us. He was born in Odense, then a poor town. His family was of the humblest, his putative father a cobbler, and his mother a washerwoman compelled by hard circumstances to something like prostitution.

Though Andersen was a grand original in his fairy tales, he eagerly accepted from folklore its stoic acceptance of fate. Nietzsche argued that, for the sake of life, origin and aim had to be kept apart. In Andersen, there was no desire to separate the two. It cost his life much fulfillment: He never had a home of his own or a lasting love, but he achieved an extraordinary literary art.

Like Walt Whitman's, Andersen's authentic sexual orientation was homoerotic, though his longings for women were more poignant than Whitman's largely literary gestures towards heterosexuality. But Whitman was a poet-prophet, who offered salvation, hardly Christian. Andersen professed a rather sentimental devotion to the Christ child, but his art is pagan in nature. His compatriot, Kierkegaard, sensed this early on. From the perspective of the 21st century, Andersen and Kierkegaard strangely divide between them the aesthetic eminence of Danish literature. What is it about Andersen's stories that make them so imperishable? Kierkegaard rightly analyzed his own project as showing how difficult it is to be a Christian in an ostensibly Christian society. Andersen had a rather different project: how to remain a child in an ostensibly adult world.

I myself see no distinction between children's literature and good or great writing for extremely intelligent children of all ages. J.K. Rowling and Stephen King are equally bad writers, appropriate titans of our new Dark Age of the Screens: computer, motion pictures, TV. One goes on urging children of all ages to read and reread Andersen and Dickens, Lewis Carroll and Edward Lear, rather than Ms. Rowling and Mr. King. Sometimes when I say that in public I am asked: Is it not better to read Ms. Rowling and Mr. King, and then go on to Andersen, Dickens, Carroll and Lear? The answer is pragmatic: Our time here is limited. You necessarily read and reread at the expense of other books.

Andersen called one of his memoirs "The Fairy Tale of My Life." It makes clear how painful his emergence was from the working class of Denmark in the early 19th century. The driving purpose of his career was to win fame and honor while not forgetting how hard the way up had been. His memories of being read to by his father from "The Arabian Nights" seem stronger than any other. Absorbing the biographies of Andersen is a curious process, and I have the impression of a remarkably direct teenager, marching into Copenhagen and collapsing upon the kindness of strangers. This peculiar directness lasted all his life: He went throughout Europe introducing himself to Heine, Hugo, Lamartine, Vigny, Mendelsohn, Schumann, Dickens, the Brownings, and others. A hunter of big names, he hungered to become one himself, and won through the invention of his fairy tales.

Anderson was outrageously prolific in every genre: novels, travelogues, poetry, plays, but he mattered, and always will, entirely because of his unique fairy tales, which he transmuted into a creation of his own, fusing the supernatural and the common life in ways that continue to surprise me, more even than the tales of Hoffmann, Gogol, and Kleist, setting aside the sublimely dreadful but inescapable Poe.

Sexual frustration is Anderson's pervasive though hidden obsession, embodied in his witches and icy temptresses, and in his androgynous princes. D.H. Lawrence bequeathed us a superb critical motto: "Trust the tale, not the artist." Andersen told us that his stories were the history of his life, and his critics and biographers largely follow him, yet I am skeptical. Like Whitman, Andersen's work seems easy but proves difficult. What allies them most are their mutual evasions of their own apparent projects. Whitman proclaimed himself the poet of democracy, yet his poetry is hermetic and elitist. Andersen invented what the last two centuries have called "children's literature," but after some early stories he is no more available just to children than are Kafka and Gogol. Rather, Andersen wrote for extraordinarily intelligent children of all ages, from nine to 90.

Sometimes I find that, for a moment anyway, my favorite Andersen story is "The Collar," an apparent trifle of just two pages, but these are as rammed with life and meaning as a fragment of parable of Kafka's, like "the Bucket Rider" or "The Hunter Gracchus." Composed in 1848 after an English visit, "The Collar" ironizes both Andersen himself, an obsessive self-promoter, and the Danish newspapers, intensely annoyed by the playing abroad of this one-man band.

One of Andersen's weirdest and greatest gifts is that his stories live in an animistic cosmos, in which there are no mere objects whatsoever. Every tree, bush, animal, artifact, or item of clothing has an anxious soul, a voice, sexual desires, need for status, and a terror at the prospect of annihilation. Andersen's episodes of alternating grandiosity and depression are very much at variance with this created world, where mermaids and ice maidens, swans and storks, ducklings and fir trees, collars and garters, snowmen and wood nymphs, witches and toothaches, all possess consciousness as capacious, cruel, and desperate for survival as our own.

Ostensibly a Christian, Andersen from the start was a narcissistic pagan who worshipped Fate, she being for him a sadistic goddess we could name as Nemesis. His genius is deeply founded upon an ancient animism, older than "The Arabian Nights." Shakespeare, most universal of geniuses, doubtless influenced him with "A Midsummer Night's Dream," where charming fairies become Bottom's retainers, the wonderful fourfold of Mustardseed, Moth, Cobweb, and Peaseblossom. So Andersenian are these little fellows that we might think that, reversing time, Shakespeare took them from the Dane, except that they would be darker beings in the Odense storyteller. Andersen's universe is totally vitalistic, but more malign than not.

Andersen was like Blake and Whitman, who lived in realities that had no inanimate objects, only sensibilities in every pebble and weed, every scab on a stone fence. But these were prophets of apocalypse, urging all things to reassume the forms of the human. Andersen, like his fellow-Dane Hamlet, is a prophet of annihilation. A tiny story like "The Collar" is as much a self-study as a Hamlet soliloquy. Like Andersen, the collar keeps proposing marriage, and is turned down by a garter, a hot iron, a scissors, a comb. All goes merrily along until the collar ends up in the rag-bin of a paper mill, resignedly saying: "It's about time I was turned into white paper." By then, I have become fond of the collar, and so am shocked by the story's final paragraph:

And that's what happened. All the rags were turned into white paper but the collar turned into this very piece of white paper that we're looking at now, the one on which this story is printed. That's because he boasted so terribly afterward about things that had never happened. That's something we should remember, so we don't behave the same way, because we never can tell whether we too might one day end up in the rag bin and be turned into white paper and have our whole story printed on it, even our innermost secrets, and then have to run around talking about them, just like the collar.

Among his contemporaries, Andersen can be situated between Dickens, who dropped the Dane after he overstayed his welcome on what became a five-week visit, and Tolstoy, who loved the simplicity and directness of Andersen's narrative mode. To be located between Dickens and Tolstoy ought to destroy any composer of short fictions, but Andersen survives, as blithely insouciant as the indestructible soldier of "The Tinderbox." And yet neither Dickens nor Tolstoy is cruel, except insofar as nature and history are cruel. Andersenian daydreams, being largely free of history and nature, frequently are cruel, even sadistic, perhaps because of androgynous drives. In Freud's project, the labor is to free thinking of its sexual past, or the sexual curiosity of children. Andersen, whose project was to remain childlike, tapped into the energies of the sexual past and received the verve of his art.

All his biographers stress that there were two of him, the Dane in Denmark, vulnerable and obsessed by supposed underappreciation, and the showman abroad, the wunderkind of Weimar and London, the endlessly wandering Dane sailing to Byzantium. Childlike in Denmark, Andersen was childish abroad, living his daydreams, as much an international celebrity as Byron before him and Hemingway later. Byron and Hemingway, we know, were as androgynous as Andersen, though much more sexually active than the reluctant Dane, who attended bordellos only to pay for a gazing upon the wares, while never touching. Andersen's real analogue was Whitman, whose sexual career, bar an encounter or two, was altogether with himself.

Andersen was both an international and domestic flirt, and like Kierkegaard a theorist of seduction, yet actually a monument of narcissism. Denmark's two major writers of its Golden Age were self-obsessed monomaniacs, Captain Ahabs pursuing a White Whale, but unlike the American protagonist of Moby-Dick, both Danes were too shrewd to attempt harpooning what each rightly understood was their own solipsistic vision. This is to commend the twin Danes: Kierkegaard's subtle intellect rivals the insights of Schopenhauer, Nietzsche and Freud, while an ancient wisdom out of the folk abides in Andersen, who will say and imagine anything, while evading or obliterating the pragmatic consequences of his own narrations.
Тут

@темы: сказки

---

"- Список индульгенций заключает в себе множество нелепых, устаревших и смешных грехов, на отпущении которых не очень-то разживешься. Он был составлен в наивные варварские времена, и давно пора составить новый тариф грехов...
Папа предложил каждому из присутствующих называть грехи и стоимость их отпущения...
Папа: Я вижу, что должен придать смелости остальным.... Епископ Ферара, пиши: за тонкую содомию - двенадцать золотых, за грубую - пятнадцать, все равно, будь то мирянин или священник. Думаю, что на эти деньги я смогу содержать всю мою кавалерию, и предвижу, что значительная часть выплачиваемого жалованья вновь вернется ко мне.
... Одна из монахинь: Эй, что же это такое? А о нас никто не думает?... Прошу вас, назначьте тариф и на наши грехи, чтобы мы могли спокойно их совершать.
... Лукреция: Как все это пошло, избито, обыденно! Слушайте меня! Прощение всякому христианину, который спит со своей матерью, сестрой или другой родственницей, - пятнадцать золотых.
Хор: Absolutio! Dispensatio!
Фауст, который страшно злился, так как эта сцена была новым триумфом дьявола, крикнул, желая уязвить Борджа, громовым голосом:
Прощение всякому убийце своего отца, матери, брата или сестры - три золотых!
Папа: Э! Нет, друг мой! С какой это стати вы оцениваете убийство ниже, чем плотский грех? Не забудьте, что первое уменьшает число людей на земле, тогда как второе - увеличивает!
Чезаре Борджа: Святой отец, он не хочет высокой ценой отпугивать людей от убийства."
Фридрих Максимилиан Клингер. "Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад".1791г.
И не спрашивайте меня, что такое тонкая содомия и грубая содомия. Не знаю, что там написано в немецком оригинале, не знаю, как это понимал переводчик. Книгу эту мне посчастливилось прочесть лет в 11. Ломала голову над этими вот выражениями, но думала: "Наверное, вырасту - пойму". Выросла, но не поняла. Нет, догадки есть, конечно, но не хочу никого ими запутывать...

@темы: книги, гомосексуальность, история повседневности

---

FleetinG_ написала замечательный пост о произведении, которое у нас мало известно.

И напрасно, т.к. оно интересно не только тем, что его любил Вотрен. Но даже и ради одного этого стоит знать...

12.04.2009 в 17:27

Пишет  FleetinG_:

Как спасли Венецию
А этот пост посвящается тем, кто, подобно мне когда-то, сейчас читает Бальзака, бегает кругами по Сети и ищет "Спасенную Венецию", на которую так часто ссылается Жак Коллен aka Вотрен, положив глаз на очередного молодого человека...
Я глубоко заглянул в жизнь и признаю только одно подлинное чувство: взаимную дружбу двух мужчин. Моя страсть - Пьер и Джафьер. Я знаю наизусть "Спасенную Венецию". Много ли найдете вы людей такой закалки, чтобы они, когда товарищ скажет: "Идем, зароем труп!" - пошли, не проронив ни звука, без надоедливой морали? ("Отец Горио")
Между тем за примером верной дружбы, на мой взгляд, Вотрен мог обратиться к какому-нибудь другому источнику. Ведь "Спасенная Венеция" Томаса Отвэя может быть в такой же мере названа историей о предательстве. А вот почему именно эта история так легла на душу бальзаковскому герою, это вопрос весьма интересный...
Поскольку нашлась книга в какой-то сильно хитрой библиотеке, для англоязычных читателей положу я ее на Подсобку, как есть:
fgpodsobka.narod.ru/Venice.htm
А - прежде всего с не сильно англоязычными - будем сейчас разбираться подробнее...

Прежалостная сия трагедия, по-моему, из тех, что читаются в четырнадцать лет под партой - а впрочем, в читательских предпочтениях соответствующего века я разбираюсь не очень. Указанные Пьер и Джафьер - венецианские аристократы, каждому из которых насолил один из членов Сената. Сенатор Приули, узнав, что Джафьер полюбил его дочь Бельвидеру (да так полюбил, что на свет явился ребенок), выгнал ее из дома, а зятя лишил имущества, ничуть не тронутый мрачным будущим молодой семьи:
Priu. Rather live
To bait thee for his bread, and din your ears
With hungry cries: whilst his unhappy mother
Sits down and weeps in bitterness of want.
Jaff. You talk as if ’twould please you.
Priu. ’Twould by Heaven.
Once she was dear indeed; the drops that fell
From my sad heart, when she forgot her duty,
The fountain of my life was not so precious:
But she is gone, and if I am a man
I will forget her.
(Приули. Пусть он (ребенок) лучше живет, чтобы изводить тебя, прося хлеба, и надрывает твои уши голодными криками, пока его несчастная мать сидит и плачет в горькой нищете.
Джафьер. Вы говорите так, как будто это вас порадует.
Приули. Да, клянусь небом. Когда-то она действительно была мне милой; капли, что капают с моего печального сердца, когда она забыла свой долг, источник моей жизни не был так дорог; но она ушла, и, если я мужчина, я забуду ее).

Сенатор же Антонио, старый и развратный, отбил у Пьера куртизанку Акилину, которой приходится терпеть из-за тех же денег не только его персону, но и его сексуальные игрища:
Anto. Now I’ll be a Senator again, and thy lover, little Nicky Nacky! [He sits by her.] Ah toad, toad, toad, toad! spit in my face a little, Nacky—spit in my face prithee, spit in my face, never so little: spit but a little bit—spit, spit, spit, spit, when you are bid, I say; do prithee spit—now, now, now, spit: what, you won’t spit, will you? Then I’ll be a dog.
Aquil. A dog, my lord?
Anto. Ay, a dog—and I’ll give thee this t’other purse to let me be a dog—and to use me like a dog a little. Hurry durry— I will—here ’tis. (...) Ay, with all my heart: do kick. kick on, now I am under the table, kick again—kick harder—harder yet, bow wow wow, wow, bow—’od I’ll have a snap at thy shins—bow wow wow, wow, bow—’od she kicks bravely.—
Aquil. Nay, then I’ll go another way to work with you: and I think here’s an instrument fit for the purpose. [Fetches a whip and bell ). What, bite your mistress, sirrah! out, out of doors, you dog, to kennel and be hanged—bite your mistress by the legs, you rogue—(She whips him.)
Anto. Nay, prithee Nacky, now thou art too loving: Hurry durry, ’od I’ll be a dog no longer.
Aquil. Nay, none of your fawning and grinning: but be gone, or here’s the discipline: what, bite your mistress by the legs, you mongrel? out of doors—hout hout, to kennel, sirrah! go.
(Антонио. Теперь я буду снова сенатором и твоим любовником, малышка Ники-Наки! в устах сенатора это уменьшительное от Акилины, как Нолли от Оливера и Нелл от Эллен (Садится рядом). Ах, гадина, гадина, гадина, гадина! плюнь мне в лицо, Наки – ну пожалуйста, плюнь мне в лицо, плюнь в лицо, и все, ну немножко – плюнь, плюнь, плюнь, плюнь, тебе говорят; ну пожалуйста, плюнь, ну давай, давай, плюнь, - что, не хочешь? Тогда я буду собакой.
Акилина. Собакой, сударь?
Антонио. Ну да, собакой – а я тебе дам еще кошелек, за то, что я побуду собакой – а ты будешь вести себя со мной, как с собакой. Угу-угу – я тебе дам, вот он. (...) Да с удовольствием: давай, пни меня, ну пинай, пинай, теперь я под столом, пинай еще, сильнее – да сильнее же: гав-гав-гав, гав, гав – сейчас как тяпну тебя за ногу – гав, гав, гав – а она здорово лягается...
Акилина. Ну нет, теперь я с тобой обойдусь иначе; думаю, вот этот инструмент годится для этой цели. (Достает плетку и колокольчик). Как, кусать свою хозяйку, сэр! вон, вон отсюда, пес, вон на псарню, пускай тебя повесят – еще кусает за ноги хозяйку, каналья... (Бьет его).
Антонио. Нет, прошу тебя, Наки, ты уж слишком меня любишь; ох-хо-хо, не хочу больше быть собакой.
Акилина. Нет уж, хватит подлизываться и скалиться; а ну пошел, иначе вот моя плетка; кусать хозяйку за ноги, дворняжка! пошел вон – кыш, кыш, на псарню, сэр, пошел!)

В общем, Пьеру есть на что негодовать:

Curse on the common good that’s so protected!
Where every slave that heaps up wealth enough
To do much wrong, becomes a lord of right:
I, who believed no ill could e’er come near me,
Found in the embraces of my Aquilina
A wretched old but itching senator;
A wealthy fool, that had bought out my title,
A rogue, that uses beauty like a lambskin,
Barely to keep him warm: that filthy cuckoo too
Was in my absence crept into my nest,
And spoiling all my brood of noble pleasure.
(Будь проклято общее благо, которое так защищают! Когда каждый раб, нахапавший достаточно богатства, чтобы сделать много зла, становится по праву господином: я, веривший, что никакое зло не сможет подойти ко мне, нашел в объятиях моей Акилины презренного, старого, но распаленного сенатора, богатого дурака, который купил мой титул, негодяя, который пользуется красотой, как шкурой овцы, едва ли для своего тепла: эта грязная кукушка в мое отсутствие заползла в мое гнездо и портит весь мой род благородного удовольствия).

Впрочем, судя по прологу, сам Пьер также не сказать чтобы молод (хотя поступки его по-молодому энергичны):
Here is a traitor too, that’s very old,
Turbulent, subtle, mischievous, and bold,
Bloody, revengeful, and to crown his part,
Loves fumbling with a wench, with all his heart;
Till after having many changes passed,
In spite of age (thanks heaven) is hanged at last...
(Также здесь есть предатель, очень старый, непокорный, хитрый, строптивый и дерзкий, кровожадный, мстительный, и, в довершение всего, любит всем сердцем путаться со шлюхой, пока, после того, как произошло много изменений, несмотря на свои годы (слава небесам) наконец не был повешен)

Предатель - потому, что Отвэй вовсе не на стороне заговорщиков (у него все там хороши). Но это как Мильтон и Вондел тоже не на стороне адских сил, а сами своим героям вкладывают в уста монологи, черт возьми, звучные...

Jaff. I’m thinking, Pierre, how that damned starving quality
Called Honesty got footing in the world.
Pierr. Why, powerful Villainy first set it up,
For its own ease and safety: honest men
Are the soft easy cushions on which knaves
Repose and fatten: were all mankind villains,
They’d starve each other; lawyers would want practice,
Cut-throats rewards: each man would kill his brother
Himself, none would be paid or hanged for murder:
Honesty was a cheat invented first
To bind the hands of bold deserving rogues,
That fools and cowards might sit safe in power,
And lord it uncontrolled above their betters. (...)
Jaff. Sure thou art honest?
Pierr.So indeed men think me?
But they’re mistaken, Jaffeir; I am a rogue
As well as they;
A fine gay bold- faced villain, as thou seest me;
’Tis true, I pay my debts when they’re contracted;
I steal from no man; would not cut a throat
To gain admission to a great man’s purse,
Or a whore’s bed; I’d not betray my friend,
To get his place or fortune: I scorn to flatter
A blown-up fool above me, or crush the wretch beneath me,
Yet, Jaffeir, for all this, I am a villain!
Jaff. A villain—
Pierr. Yes, a most notorious villain:
To see the suff’rings of my fellow-creatures,
And own myself a man: to see our senators
Cheat the deluded people with a show
Of Liberty, which yet they ne’er must taste of;
They say, by them our hands are free from fetters,
Yet whom they please they lay in basest bonds;
Bring whom they please to Infamy and Sorrow;
Drive us like wracks down the rough tide of power,
Whilst no hold’s left to save us from destruction;
All that bear this are villains; and I one,
Not to rouse up at the great call of nature,
And check the growth of these domestic spoilers,
That makes us slaves and tells us ’tis our charter.
(Джафьер. Я думаю, Пьер, как могло это проклятое жаждущее чувство, называемое честностью, получить место в этом мире.
Пьер. Что ж, властная Подлость первой утвердила его, ради собственного удобства и безопасности: честные люди – мягкие, удобные подушки, на которых мошенники покоятся и жиреют; будь все человечество подлецами, они заморили бы друг друга голодом, адвокатам не было бы практики, головорезам – награды; каждый убивал бы брата своего сам, никому бы не платили за убийство и никого бы за него не вешали. Честность – уловка, изобретенная сначала, чтобы связать руки дерзких негодяев, заслуживающих того, чтобы дураки и трусы могли спокойно сидеть у власти и распоряжаться ею беспрепятственно над теми, кто выше их. (...)
Джафьер. Но ты ведь, конечно, честен?
Пьер. Так и правда думают обо мне? Но люди ошибаются, Джафьер, я негодяй, такой же, как и они, прекрасный, веселый и наглый подлец, как ты видишь меня. Это так, я плачу долги, когда они оговорены, я ни у кого не краду, не перерезал бы горло, чтобы получить доступ к кошельку богача или в постель шлюхи, я не предал бы друга, чтобы получить его место или богатство; я считаю ниже себя льстить надутому дураку, стоящему надо мной, или сокрушать тварь, стоящую ниже меня, но, Джафьер, при всем этом я подлец!
Джафьер. Подлец...
Пьер. Да, самый завзятый подлец: видеть страдания моих ближних и считать себя мужчиной; видеть, как сенаторы дурачат обманутый народ показной свободой, которой те и вкуса не знали; они говорят, благодаря им наши руки свободны от цепей, но повергают кого угодно в самые низкие оковы, ввергают их в бесчестие и скорбь, гонят нас, как обломки, на грубой волне власти, и не за что зацепиться, чтобы спасти нас от разрушения; все, кто выносит это – подлецы, и я один из них, потому что не поднимаюсь на великий зов природы, чтобы придушить рост этих домашних пакостников, которые превращают нас в рабов и говорят, что это наше право.)

Вот такой герой попадает в центр заговора с целью перерезать сенаторов и поджечь все, что только можно поджечь, и, как верный друг, втягивает в него и Джафьера:

I thank thee for this story, from my soul,
Jaff. Since now I know the worst that can befall me:
Ah, Pierre! I have a heart, that could have borne
The roughest wrong my fortune could have done me:
But when I think what Belvidera feels,
The bitterness her tender spirit tastes of,
I own myself a coward: bear my weakness,
If throwing thus my arms about thy neck,
I play the boy, and blubber in thy bosom.
Oh! I shall drown thee with my sorrows!
Pierr. Burn!
First burn, and level Venice to thy ruin.
What! starve like beggars’ brats in frosty weather,
Under a hedge, and whine ourselves to death!
Thou, or thy cause, shall never want assistance,
Whilst I have blood or fortune fit to serve thee:
Command my heart: thou art every way its master.
Jaff. No: there’s a secret pride in bravely dying.
Pierr. Rats die in holes and corners, dogs run mad;
Man knows a braver remedy for sorrow:
Revenge! the attribute of gods, they stamped it
With their great image on our natures; die!
Consider well the cause that calls upon thee:
And if thou’rt base enough, die then: remember
Thy Belvidera suffers: Belvidera!
Die!—damn first!—what! be decently interred
In a churchyard, and mingle thy brave dust
With stinking rogues that rot in dirty winding-sheets,
Surfeit-slain fools, the common dung o’ th’ soil.
(Джафьер. Благодарю тебя за этот рассказ от души, потому что теперь я знаю самое худшее, что может пасть на меня. Ах, Пьер! У меня есть сердце, которое могло бы вынести самое тяжкое зло, которое могла бы причинить мне фортуна, но, когда я думаю, что чувствует Бельвидера, горечь, которую вкушает ее нежный дух, я чувствую себя трусом: вынеси мою слабость, если, обвив руками твою шею, я буду в роли мальчишки и расплачусь у тебя на груди. О! Я утоплю тебя в моей печали!
Пьер. Жги! Сначала сожги и сровняй Венецию с твоим разрушением. Как! голодать, как дети нищего морозной зимой под забором, и дохныкаться до смерти! Ты, или твое дело, никогда не будут испытывать нужды в помощи, пока у меня есть кровь или богатство, чтобы служить тебе: командуй моим сердцем: ты во всем его господин.
Джафьер. Нет: в храброй смерти есть тайная гордость.
Пьер. Крысы умирают в дырах и углах, собаки бесятся; у человека есть более отважное средство от скорби: месть! Это атрибут богов, они отметили его своим великим образом на наших натурах: умирай! Подумай как следует о том деле, что призывает тебя, и если ты достаточно низок, тогда умирай: помни, твоя Бельвидера страдает – Бельвидера! Умирай! – сначала проклинай! - как! – быть пристойно зарытым на кладбище и смешать твой смелый прах с вонючими негодяями, гниющими в грязных саванах, и дураками, которых прикончила неумеренность, обычным удобрением земли!)

Друзья договариваются встретиться на мосту, чтобы покончить с Приули, но вместо этого Пьер вводит Джафьера в общество заговорщиков.
For thou’rt so near my heart, that thou mayst see
Its bottom, sound its strength, and firmness to thee:
Is coward, fool, or villain, in my face?
If I seem none of these, I dare believe
Thou wouldst not use me in a little cause,
For I am fit for honour’s toughest task;
Nor ever yet found fooling was my province;
And for a villainous inglorious enterprise,
I know thy heart so well, I dare lay mine
Before thee, set it to what point thou wilt.
Pierr. Nay, it’s cause thou wilt be fond of, Jaffeir.
For it is founded on the noblest basis,
Our liberties, our natural inheritance;
There’s no religion, no hypocrisy in’t;
We’ll do the business, and ne’er fast and pray for’t:
Openly act a deed, the world shall gaze
With wonder at, and envy when it’s done.
Jaff. For liberty!
Pierr. For liberty, my friend!
Thou shalt be freed from base Priuli’s tyranny,
And thy sequestered fortunes healed again.
I shall be freed from opprobrious wrongs,
That press me now, and bend my spirit downward:
All Venice free, and every growing merit
Succeed to its just right: fools shall be pulled
From Wisdom’s seat; those baleful unclean birds,
Those lazy owls, who (perched near Fortune’s top)
Sit only watchful with their heavy wings
To cuff down new-fledged virtues, that would rise
To nobler heights, and make the grove harmonious.
(Джафьер. Ты так близок моему сердцу, что можешь видеть его до дна, слышать его силу и верность тебе: есть ли в моем лице трусость, глупость или подлость? Если во мне не видно этого, то смею верить, что ты не будешь использовать меня в низком деле, потому что я пригоден для самого трудного дела чести и никогда еще я не находил обман своей вотчиной, и для подлого, бесславного предприятия; я знаю твое сердце так хорошо, что смею положить свое перед тобой, направь его туда, куда тебе будет угодно.
Пьер. Нет, это дело тебе полюбится, Джафьер; ведь оно основано на самой благородной основе, наших свободах, нашем природном наследии; в нем нет религии, нет лицемерия; мы сделаем дело и никогда не будем поститься и молиться ради него; открыто совершим дело, которому будет дивиться мир и завидовать, когда оно будет сделано.
Джафьер. За свободу!
Пьер. За свободу, мой друг! Ты будешь освобожден от подлой тирании Приули, и отнятые у тебя богатства будут возвращены. Я буду освобожден от позорых зол, которые давят на меня сейчас и клонят мой дух книзу. Вся Венеция будет свободна, и каждое растущее благо дойдет до своей точки: дураки будут согнаны с трона Мудрости; злоядные нечистые птицы, ленивые совы, примостившиеся у вершины Фортуны, караулящие, чтобы отгонять вновь оперившиеся добродетели, которые поднялись бы на более благородные высоты и принесли бы гармонию всей роще).

В обществе этом всякой твари по паре, и итальянцы, и французы, и англичане, которые периодически между собой лаются и не доверяют ни себе, ни новоприбывшим. Только авторитет Пьера решает дело
Ren. How! all betrayed?
Pierr. No—I’ve dealt nobly with you;
I’ve brought my all into the public stock;
I had but one friend, and him I’ll share amongst you!
Receive and cherish him: or if, when seen
And searched, you find him worthless, as my tongue
Has lodged this secret in his faithful breast,
To ease your fears I wear a dagger here
Shall rip it out again, and give you rest.
Come forth, thou only good I e’er could boast of.
(Рено. Как! все раскрыто?
Пьер. Нет – я был с вами благороден; я принес все, что имел, общему делу, у меня был всего лишь один друг, и им я делюсь с вами! Примите и заботьтесь о нем; или, если, увидев и узнав, вы найдете его недостойным, чтобы мой язык поселил эту тайну в его верной груди, - чтобы облегчить ваш страх, у меня здесь есть кинжал, он вырежет ее оттуда и даст вам покой. Подойди, единственное добро, которым я когда-либо мог похвалиться).

Завлечь туда Джафьера можно только на личной почве, и, как докажут последующие события, это была большая ошибка...
Come, let’s begone, for from this hour I chase
All little thoughts, all tender human follies
Out of my bosom: vengeance shall have room:
Revenge!
Pierr. And liberty!
Jaff. Revenge! revenge!
(Джафьер. Идем, уйдем, ибо с этого часа я выгоню из своей груди все мелочные мысли, все нежные человеческие сумасбродства, дам простор мести; отмщение!
Пьер. И свобода!
Джафьер. Отмщение! отмщение!)

Джафьер между тем от нежных чувств отвлечься до конца не может и свою Бельвидеру искренне обожает:

Jaff. Can there in women be such glorious faith?
Sure all ill-stories of thy sex are false:
O woman! lovely woman! Nature made thee
To temper man: we had been brutes without you:
Angels are painted fair, to look like you;
There’s in you all that we believe of heaven,
Amazing brightness, purity and truth,
Eternal joy, and everlasting love.
(Может ли быть в женщине такая прекрасная вера? Конечно же, все дурные истории о твоем поле фальшивы: о женщина! милая женщина! Природа создала тебя, чтобы умиротворять мужчину: мы были бы скотами без тебя: ангелов рисуют прекрасными, чтобы они выглядели, как вы; в вас все то, чему мы верим о рае, удивительная живость, чистота и правда, вечная радость и нескончаемая любовь).

Хотя и довольно своеобразно выражает свою тоску в разлуке с ней:

Jaff. O Pierre, wert thou but she.
How I could pull thee down into my heart,
Gaze on thee till my eye- strings cracked with love,
Till all my sinews with its fire extended,
Fixed me upon the rack of ardent longing;
Then swelling, sighing, raging to be blest,
Come like a panting turtle to thy breast,
On thy soft bosom, hovering, bill and play,
Confess the cause why last I fled away;
Own ’twas a fault, but swear to give it o’er
And never follow false ambition more.
(Джафьер. Бельвидера ушла?
Пьер. Рено отвел ее назад в ее квартиру: но, клянусь небом, ты не должен больше видеть ее, пока дело не закончено.
Джафьер. Нет.
Пьер. Нет, ради твоей жизни.
Джафьер. О Пьер, если бы ты был ею, как я прижал бы тебя к сердцу, смотрел бы на тебя, пока струны моих глаз не лопнули бы от любви, пока все мои жилы, по которым распространилось пламя, не вздели бы меня на дыбу пламенного желания, взбухая, задыхаясь, неистовствуя, чтобы получить блаженство, прийти, как задыхающаяся черепаха, на грудь твою, на твою мягкую грудь, колебаться, ласкать и играть, признаться, почему я только что ушел; да, это была вина, но клянусь забросить ее и никогда не следовать за ложным стремлением больше.)

Пьер со своей Акилиной далеко не так нежен - еще бы, она-то ему изменяет...

Pierr. No: there’s fool,
There’s fool about thee: when a woman sells
Her flesh to fools, her beauty’s lost to me;
They leave a taint, a sully where they’ve past,
There’s such a baneful quality about ’em,
E’en spoils complexions with their own nauseousness.
They infect all they touch; I cannot think
Of tasting anything a fool has palled.
(Нет; рядом с тобой находится дурак; когда женщина продает свою плоть дуракам, ее красота для меня потеряна; они оставляют отпечаток, пятно, там, где прошли, они источают такую отраву, что даже портит цвет лица их тошнотворностью. Они заражают все, к чему прикасаются; я не могу подумать о том, чтобы пробовать то, что омрачил собой дурак).

И отповеди ей дает в таком духе:

Aquil. What friends to meet? may I not be of your council?
Pierr. How! a woman ask questions out of bed?
Go to your Senator, ask him what passes
Amongst his brethren, he’ll hide nothing from you;
But pump not me for politics. No more!
(Акилина. Какая встреча с друзьями? нельзя ли мне быть в вашем совете?
Пьер. Как! Женщина задает вопросы вне постели? Иди к своему сенатору, спроси его, что происходит между его собратьями, он ничего от тебя не утаит; но не выведывай у меня о политике. Хватит!)

Но возвращаемся к ночной встрече заговорщиков: непонятно как, на нее вдруг налетает сама Бельвидера, разыскивающая супруга по ночному городу, и супруг не находит ничего лучшего, чем сделать ее заложницей своей верности обществу - от чего она, разумеется, не в восторге:

Jaff. To you, sirs, and your honours, I bequeath her,
And with her this, when I prove unworthy— [Gives a dagger.
You know the rest:—then strike it to her heart;
And tell her, he, who three whole happy years
Lay in her arms, and each kind night repeated
The passionate vows of still-increasing love.
Sent that reward for all her truth and sufferings.
Belv. Nay, take my life, since he has sold it cheaply;
Or send me to some distant clime your slave,
But let it be far off, lest my complainings
Should reach his guilty ears, and shake his peace.
(Вам, господа, и вашей чести я вверяю ее, и с ней вот это, если я окажусь недостойным (передает кинжал). Вы знаете остальное – тогда вонзите его в ее сердце, и скажите ей – тот, кто все три счастливых года лежал в ее объятиях, и каждой доброй ночью повторял страстные клятвы в растущей любви, послал ей эту награду за всю ее верность и страдания.
Бельвидера. Нет, возьмите мою жизнь, поскольку он продал ее дешево, или пошлите меня куда-нибудь далеко, как вашу рабыню, но как можно дальше, чтобы мои жалобы не достигли его виновных ушей и не смутили его покой).

В довершение всех бед Рено, которому поручили проводить Бельвидеру до дому, чуть не воспользовался ее беззащитностью

Belv. I’m sacrificed! I am sold! betray’d to shame!
Inevitable ruin has enclosed me!
No sooner was I to my bed repaired
To weigh, and (weeping) ponder my condition,
But the old hoary wretch, to whose false care
My peace and honour was entrusted, came
(Like Tarquin) ghastly with infernal lust.
O thou, Roman Lucrece! thou couldst find friends
To vindicate thy wrong,
I never had but one, and he’s proved false;
He that should guard my virtue, has betrayed it;
Left me! undone me! O that I could hate him!
Where shall I go! O whither whither wander?
(Мной пожертвовали! Меня продали! предали на позор! Неизбежное разрушение приблизилось ко мне! Прежде чем я вернулась в постель, чтобы прийти в себя, взвесить и, плача, обдумать свое состояние, старый, седой мерзавец, чьим фальшивым заботам были вручены мой покой и честь, пришел, как Тарквиний, отвратительный в своей адской похоти. О ты, римская Лукреция! ты могла найти друзей, чтобы отомстить за твою обиду, у меня же был лишь один, и он оказался фальшивым; тот, кто должен был охранять мою добродетель, предал ее, оставил меня убил меня! О, если бы я могла ненавидеть его! Куда идти? О, куда?)

Бельвидера добивается от Джафьера признания, что заговорщики хотят покончить со всем Сенатом,
Oh! why’s that rest concealed from me? must I
Be made the hostage of a hellish trust?
For such I know I am; that’s all my value?
But by the love and loyalty I owe thee,
I’ll free thee from the bondage of these slaves,
Straight to the Senate, tell ’em all I know,
All that I think, all that my fears inform me!
(О! Почему остальное скрыто от меня? должна ли я стать заложницей адского сообщества? Я знаю, что это так, и это вся моя цена? Но любовью и верностью я владею тобой, я свободна от уз этих рабов; спешить в Сенат, сказать им все, что я знаю, что я думаю, о чем оповещают меня мои страхи!)

- и с ее отцом в частности; что приводит ее в ужас

The sacred fountain of my life destroyed?
And canst thou shed the blood that gave me being,
Nay, be a traitor too, and sell thy country?
Can thy great heart descend so vilely low,
Mix with hired slaves, bravos, and common stabbera,
Nose- slitters, alley-lurking villains! join
With such a crew and take a ruffian’s wages
To cut the throats of wretches as they sleep?
(Священный источник моей жизни будет погублен? И ты сможешь пролить кровь, что дала мне жизнь, - нет, быть предателем и продать твою страну? Может ли твое великое сердце опуститься так низко, смешаться с наемными рабами, наемными убийцами и простыми головорезами, негодяями, рыщущими по переулкам! войти в такое общество и получить заработок бандита за то, чтобы перерезать горло несчастным во сне?)

Наслушавшись упреков супруги, Джафьер начинает метаться между ней и заговорщиками:

Pierr. What feminine tale hast thou been listening to,
Of unaired shirts; catarrhs and toothache got
By thin-soled shoes? Damnation! that a fellow
Chosen to be a sharer in the destruction
Of a whole people, should sneak thus in corners
To ease his fulsome lusts, and fool his mind.
Jaff. May not a man then trifle out an hour
With a kind woman and not wrong his calling?
Pierr. Not in a cause like ours.
Jaff. Then, friend, our cause
Is in a damned condition: for I’ll tell thee,
That canker-worm called Lechery has touched it,
’Tis tainted vilely: wouldst thou think it, Renault
(That mortified old withered winter rogue)
Loves simple fornication like a priest;
I found him out for watering at my wife:
He visited her last night like a kind guardian:
Faith, she has some temptations, that’s the truth on’t.
(Пьер. Какие бабьи сказки ты слушал – о непроветренных рубашках, катарах и зубной боли из-за сапог на тонкой подошве? Проклятье! как человек, избранный, чтобы участвовать в гибели всего народа, может прятаться по углам, чтобы удовлетворять свою чрезмерную похоть и дурачить свой ум?
Джафьер. Разве не может мужчина урвать час с доброй женщиной и не опорочить свое призвание?
Пьер. В таком деле, как наше – нет.
Джафьер. Тогда, друг, наше дело в худом состоянии: потому что, скажу я тебе, к нему притронулся червь, называемый Распутством, и подло запятнал; подумал ли бы ты, что Рено (этот изможденный, старый, сморщенный зимний негодяй) любит простой блуд, как священник; я обнаружил, что он исходит слюной по моей жене; он посетил ее прошлой ночью, как добрый часовой; правда, она соблазнительна, это верно).

И, когда они начинают в деталях обсуждать свой неприглядный замысел, он бежит прочь:

Jaff. O Belvidera, take me to thy arms
And show me where’s my peace, for I have lost it.
(О Бельвидера, прими меня в свои объятия и покажи мне, где мой покой, ибо я утратил его).

Перед всполошенными заговорщиками, обнаружившими отсутствие новичка, остается Пьер:

Pierr. Who talks of killing? who’s he’ll shed the blood
That’s dear to me! is’t you? or you? or you, sir?
What, not one speak? how you stand gaping all
On your grave oracle, your wooden god there;
Yet not a word: then, sir, I’ll tell you a secret,
Suspicion’s but at best a coward’s virtue! (...)
One such word more, by Heav’n I’ll to the Senate
And hang ye all, like dogs in clusters.
Why peep your coward swords half out their shells?
Why do you not all brandish them like mine?
You fear to die, and yet dare talk of killing?
Ren. Go to thy Senate and betray us, hasten.
Secure thy wretched life, we fear to die
Less than thou dar’st be honest.
Pierr. That’s rank falsehood.
Fear’st not thou death? fie, there’s a knavish itch
In that salt blood, an utter foe to smarting.
Had Jaffeir’s wife proved kind, he’d still been true.
Foh—how that stinks?
Thou die! thou kill my friend, or thou, or thou,
Or thou, with that lean wither’d wretched face!
Away! disperse all to your several charges,
And meet to-morrow where your honour calls you;
I’ll bring that man, whose blood you so much thirst for,
And you shall see him venture for you fairly—
Hence, hence, I say.
(Кто говорит об убийстве? кто тот, который прольет кровь, дорогую мне? вы? вы? или вы, сэр? Как, никто не говорит? вы стоите, глазея на вашего мрачного оракула, вашего деревянного божка, но ни слова; тогда, сэр, я открою вам один секрет: подозрительность – в лучшем случае добродетель трусов! (...) Еще одно такое слова, клянусь небом, я пойду в Сенат, и вы будете все повешены, как собаки. Зачем вытаскивать ваши трусливые мечи наполовину из ножен? Почему вы не машете ими, как я? Вы боитесь умереть, и еще смеете говорить о том, чтобы убивать?
Рено. Иди в свой Сенат и предай нас, спеши. Оберегай твою презренную жизнь, мы боимся умереть меньше, чем ты смеешь быть честным.
Пьер. Это просто фальшиво. Ты не боишься смерти? фи, это подлый зуд в этой соленой крови, злейший враг страданя. Если бы жена Джафьера оказалась доброй, он был бы все еще верен. Фу, как это воняет! (...) Ты умрешь! Ты убьешь моего друга, или ты, или ты, или ты, со своим тощим, морщинистым, презренным лицом! Прочь! разделитесь по вашим заданиям, и встретимся завтра, там, куда призовет вас честь; я приведу этого человека, крови которого вы так жаждете, и вы увидите, что он честно venture for вас. Прочь, прочь, я сказал!

Против этой атаки доблестные заговорщики устоять не могут, и вопрос разрешается:

Pierr. Nay, now ye’ve found
The way to melt and cast me as you will:
I’ll fetch this friend and give him to your mercy:
Nay, he shall die if you will take him from me;
For your repose I’ll quit my heart’s jewel,
But would not have him torn away by villains
And spiteful villainy.
Spin. No; may you both
For ever live and fill the world with fame!
(Пьер. Нет, теперь вы нашли способ, чтобы я растаял, и вы бросали меня, как хотите: я достану этого друга и отдам вам на милость: нет, он умрет, если вы отнимете его у меня; ради вашего покоя я расстанусь с драгоценностью моего сердца, но не потерплю, чтобы его разорвали подлецы и злобная подлость.
Спиноза. Нет, пусть вы оба живете всегда и наполняете мир славой!)

Между тем, пока Пьер друга защищает, того уже за ручку тащит в Сенат супруга, чтобы тот открыл все и осуществил упомянутое спасение Венеции:
Jaff. Where are we wandering?
Belv. To eternal honour;
To do a deed shall chronicle thy name,
Among the glorious legends of those few
That have sav’d sinking nations: thy renown
Shall be the future song of all the virgins,
Who by thy piety have been preserved
From horrid violation: every street
Shall be adorn’d with statues to thy honour,
And at thy feet this great inscription written,
Remember him that propp’d the fall of Venice.
Jaff. Rather, remember him, who after all
The sacred bonds of oaths and holier friendship,
In fond compassion to a woman’s tears
Forgot his manhood, virtue, truth and honour,
To sacrifice the bosom that relieved him.
(Джафьер. Куда мы идем?
Бельвидера. К вечной чести, чтобы сделать то, что увековечит твое имя среди славных легенд тех немногих, кто спас нацию, терпящую бедствие; славу тебе в будущем воспоют все девственницы, которых благочестие охранило от ужасного насилия; каждая улица будет украшена статуями в твою честь, и на подножии будет написано большими буквами: «Помните того, кто отвратил падение от Венеции».
Джаяьер. Скорее – помните того, кто, дав священные обеты в святой дружбе, из сострадания к женским слезам забыл свое мужество, добродетель, правду и честь, чтобы пожертвовать душой, которая помогала ему).

Закладывает он своих невольных товарищей, впрочем, не без риторической храбрости:

Jaff.Cowards are scared with threat’nings; boys are whipp’d
Into confessions: but a steady mind
Acts of itself, ne’er asks the body counsel.
Give him the tortures! Name but such a thing
Again, by Heaven I’ll shut these lips for ever,
Not all your racks, your engines, or your wheels
Shall force a groan away—that you may guess at.
Anto. A bloody-minded fellow, I’ll warrant;
A damn’d bloody-minded fellow.
Duke. Name your conditions.
Jaff.
For myself full pardon,
Besides the lives of two and twenty friends,
(Delivers a list)
Whose names are here enrolled: nay, let their crimes
Be ne’er so monstrous, I must have the oaths
And sacred promise of this reverend Council,
That in a full assembly of the Senate
The thing I ask be ratified. Swear this,
And I’ll unfold the secrets of your danger.
Джафьер. Трусов пугают угрозами, из мальчишек кнутом выбивают признания, но твердый дух поступает сам по себе и не спрашивает у тела совета. «Подвергнуть его пытке!» Если еще раз что-то подобное будет упомянуто, я закрою эти уста навсегда, и все ваши дыбы, механизмы и колеса не извлекут ни стона, по которому вы сможете догадаться.
Антонио. Упрямый малый, скажу я; чертовски упрямый малый.
Герцог. Назовите ваши условия.
Джафьер. Для меня – полное помилование, и, кроме того, жизни двадцати двух друзей (передает список), чьи имена перечислены здесь: нет, если бы их преступления не были так чудовищны, я взял бы клятву и святое обещание этого почтенного Совета, чтобы при полном собрании Сената то, чего я прошу, было утверждено. Поклянитесь в этом, и я раскрою, какая вам грозит опасность).

Естественно, как только участников заговора хватают, все клятвы со стороны Сената забыты, и Джафьеру остается лишь ощутить вкус своего предательства в полной мере:

Pierr. My friend too bound! nay then
Our fate has conquered us, and we must fall.
Why droops the man whose welfare’s so much mine
They’re but one thing? these reverend tyrants, Jaffeir,
Call us all traitors: art thou one, my brother?
Jaff. To thee I am the falsest, veriest slave
That e’er betrayed a generous trusting friend,
And gave up honour to be sure of ruin.
All our fair hopes which morning was to have crown’d
Has this curs’d tongue o’erthrown.
Pierr. So, then, all’s over;
Venice has lost her freedom; I my life;
No more, farewell.
Duke. Say, will you make confession
Of your vile deeds and trust the Senate’s mercy?
Pierr. Cursed be your Senate: cursed your constitution:
The curse of growing factions and division
Still vex your councils, shake your public safety,
And make the robes of government you wear,
Hateful to you, as these base chains to me.
Duke. Pardon or death?
Pierr. Death, honourable death!
Ren. Death’s the best thing we ask or you can give.
All Conspir. No shameful bonds, but honourable death.
(Пьер. Мой друг тоже связан! значит, судьба одолела нас, и мы должны пасть. Почему падает человек, благо которого - и мое благо? Эти почтенные тираны, Джафьер, называют нас всех предателями; ты предатель, брат мой?
Джафьер. Для тебя я – самый подлый из рабов, кто когда-либо предавал великодушного, доверившегося друга, и отдал честь, чтобы быть уверенным в упадке. Все наши светлые надежды, утро которых должно было быть увенчано, этот проклятый язык перевернул.
Пьер. Значит, все кончено; Венеция потеряла свободу, я – жизнь, больше ни слова, прощай.
Герцог. Скажите, признаетесь ли вы в ваших злобных деяниях и доверитесь милости Сената?
Пьер. К черту ваш Сенат, к черту вашу конституцию; проклятие растущих секций и разделения все еще смущает ваших консулов, потрясает вашу общественную безопасность и делает платья правительства, которые вы носите, ненавистными вам, как эти подлые цепи – мне.
Герцог. Прощения или смерти?
Пьер. Смерти, почетной смерти!
Рено. Смерть – лучшее, что мы можем просить и вы можете дать.
Все заговорщики. Не постыдных оков, а почетной смерти!)

Jaff. I have not wrong’d thee, by these tears I have not.
But still am honest, true, and hope too, valiant:
My mind still full of thee, therefore still noble;
Let not thy eyes then shun me, nor thy heart
Detest me utterly; oh, look upon me,
Look back and see my sad sincere submission!
How my heart swells, as even ’twould burst my bosom;
Fond of its gaol, and labouring to be at thee!
What shall I do? what say to make thee hear me?
Pierr. Hast thou not wronged me? dar’st thou call thyself
Jaffeir, that once loved, valued friend of mine,
And swear thou hast not wronged me? whence these chains?
Whence the vile death which I may meet this moment?
Whence this dishonour, but from thee, thou false one?
Jaff. All’s true, yet grant one thing, and I’ve done asking.
Pierr. What’s that?
Jaff. To take thy life on such conditions
The Council have propos’d: thou and thy friends
May yet live long, and to be better treated.
Pierr. Life! ask my life! confess! record myself
A villain for the privilege to breathe,
And carry up and down this cursed city
A discontented and repining spirit,
Burthensome to itself a few years longer,
To lose it, may be, at last in a lewd quarrel
For some new friend, treacherous and false as thou art!
No, this vile world and I have long been jangling,
And cannot part on better terms than now,
When only men like thee are fit to live in’t.
Jaff. By all that’s just—
Pierr. Swear by some other powers,
For thou hast broke that sacred oath too lately.
(Джафьер. Я не сделал тебе зла, клянусь этими слезами, нет. Но все еще я честен, правдив и, надеюсь, смел; мой ум все еще полон тобой, поэтому еще благороден; пусть твои глаза не избегают меня и твое сердце не отвращается от меня полностью; о, взгляни на меня, посмотри и увидишь мое печальное, искреннее смирение! Как распухает мое сердце, так, что моя грудь готова разорваться, Fond своей тюрьмы, и трудиться быть с тобой! Что мне сделать? как заставить тебя услышать меня?
Пьер. Ты не сделал мне зла? и ты смеешь называть себя Джафьером, когда-то любимым и ценимым моим другом, и клясться, что не сделал мне зла? откуда же эти цепи? Откуда низкая смерть, которую я могу встретить сейчас? Откуда это бесчестье, как не от тебя, обманщик?
Джафьер. Все это правда, но допусти одну вещь, и я больше ничего не прошу.
Пьер. Какую?
Джафьер. Совет обещал сохранить тебе жизнь на этих условиях; ты и твои друзья могут все еще жить долго, и обращаться с вами будут лучше. Пьер. Жизнь! просить моей жизни! признаваться! записываться в подлецы ради возможности дышать и носить по этому проклятому городу недовольный и repining дух, самому себе в тягость через несколько лет, и потерять его, может быть, в грязной ссоре за какого-нибудь нового друга, фальшивого предателя вроде тебя! Нет, этот подлый мир и я достаточно уже грызлись, и мы с ним не можем расстаться на лучших условиях, когда жить в нем годны лишь такие, как ты.
Джафьер. Всем самым справедливым...
Пьер. Клянись чем-нибудь еще, потому что слишком недавно ты нарушил эту святую клятву).

Джафьер, правду сказать, более склонен после этого жалеть себя, чем друга

O Belvidera! I’m the wretched’st creature
E’er crawled on earth: now if thou hast virtue, help me.
Take me into arms, and speak the words of peace
To my divided soul, that wars within me,
And raises every sense to my confusion;
By Heav’n, I’m tottering on the very brink
Of peace; and thou art all the hold I’ve left.
Belv. Alas! I know thy sorrows are most mighty;
I know thou’st cause to mourn; to mourn, my Jaffeir,
With endless cries, and never-ceasing wailings,
Thou’st lost—
Jaff. Oh, I have lost what can’t be counted;
My friend too, Belvidera, that dear friend,
Who,next to thee, was all my health rejoiced in,
Has used me like a slave; shamefully used me;
’Twould break thy pitying heart to hear the story.
What shall I do? resentment, indignation,
Love, pity, fear and mem’ry, how I’ve wronged him,
Distract my quiet with the very thought on’t,
And tear my heart to pieces in my bosom.
Full of severest sorrows for his suff’rings,
With eyes o’erflowing and a bleeding heart,
Humbling myself almost beneath my nature,
As at his feet I kneel’d, and sued for mercy,
Forgetting all our friendship, all the dearness,
In which we’ve lived so many years together,
With a reproachful hand, he dashed a blow,
He struck me, Belvidera, by Heaven, he struck me,
Buffeted, called me traitor, villain, coward.
Am I a coward? am I a villain? tell me:
Thou’rt the best judge, and mad’st me, if I am so.
Damnation: coward!
О Бельвидера! Я самое жалкое из созданий, что когда-либо ползали по земле; теперь, если у тебя есть добродетель, помоги мне. Обними меня и говори слова успокоения моей разорванной душе, этой войне внутри меня, когда каждое чувство поднимается к моему смятению; клянусь небом, я стою на самой кромке покоя, и ты – все, что у меня осталось.
Бельвидера. Увы! Я знаю, что твои печали могучи, я знаю, что у тебя есть причина скорбеть, скорбеть, мой Джафьер, бесконечным плачем и непрекращающимися стонами; ты потерял...
Джафьер. О, я потерял то, что не может быть сочтено; мой друг тоже, Бельвидера, тот дорогой друг, который, вместе с тобой, был всем, в чем была моя радость, обращался со мной, как с рабом, постыдно; эта история разорвала бы твое сострадательное сердце. Что мне делать? возмущение, негодование, любовь, жалость, страх и память о том, какое зло я ему сделал, отвлекают мой покой от самых мыслей об этом, и рвут сердце в клочья. Полный самой тяжкой печали за его страдания, с переполненными слезами глазами и кровоточащим сердцем, унизившись почти до предела своей природы, у его ног на коленях я молил о милости; забыв нашу дружбу, всю dearness, в который мы столько лет прожили вместе, рукой упрека он нанес удар, он ударил меня, Бельвидера, клянусь небом, ударил меня, дал пощечину, назвал меня предателем, подлецом, трусом. Разве я трус? разве я подлец? скажи мне: ты – лучший судья, и, если это так – ты меня сделала таким. Проклятье – трус!)

Ну и, разумеется, обвинять во всем жену:

Jaff.Where’s my friend? my friend, thou smiling mischief?
Nay, shrink not, now ’tis too late, thou shouldst have fled
When thy guilt first had cause, for dire revenge
Is up and raging for my friend. He groans,
Hark how he groans, his screams are in my ears
Already; see, they’ve fix’d him on the wheel,
And now they tear him—Murther! perjur’d Senate!
Murther—Oh!—hark thee, traitress, thou hast done this:
[Fumbling for his dagger.
Thanks to thy tears and false persuading love.
How her eyes speak! O thou bewitching creature!
Madness cannot hurt thee: come, thou little trembler,
Creep, even into my heart, and there lie safe:
’Tis thy own citadel—ha!—yet stand off,
Heaven must have justice, and my broken vows
Will sink me else beneath its reaching mercy;
I’ll wink and then ’tis done—
(Где мой друг? мой друг, ты, улыбающееся злосчастье? Нет, не отшатывайся, слишком поздно, надо было убегать, когда твоя вина имела сначала причину, потому что жестокая месть поднялась и ярится за моего друга. Он стонет, слушай, как он стонет, его крики уже в моих ушах; смотри, они привязали его к колесу, и теперь рвут на части – убийство! лживый Сенат! Убийство – о! – слушай, предательница, это все сделала ты (находит кинжал) – благодаря твоим слезам и фальшивой, убедительной любви. Как говорят его глаза! О ты, колдовское создание! Безумие не может задеть тебя; подойди, маленькое дрожащее существо, заползи, хотя бы в мое сердце, и там лежи спокойно; это твоя цитадель – ха! – но затаись, небо жаждет справедливости, и мои нарушенные клятвы опустят меня даже ниже его милости; я моргну, и все сделано...)

Но, опять же разумеется, супруги в конце концов примиряются, Бельвидера пробует вымолить у своего отца прощение заговорщикам (упирая на то, что она теперь у них заложница, и если они умрут - ей тоже не жить); с другой стороны действует Акилина, оказывая давление на своего Антонио - но два сенатора ничего не могут сделать против большинства...
Между тем метания Джафьера в итоге приводят его к месту казни:

Belv. Still so kind?
Still then do you love me?
Jaff. Nature, in her workings,
Inclines not with more ardour to creation,
Than I do now towards thee: man ne’er was bless’d,
Since the first pair first met, as I have been. (...)
For my poor friend, my dying Pierre expects me:
He sent a message to require I’d see him
Before he died, and take his last forgiveness.
Farewell for ever.
(Бельвидера. Ты все еще так добр? Все еще ты любишь меня?
Джафьер. Природа, в своем труде, не влечется к созданию с большим пылом, чем я сейчас к тебе; мужчина никогда не был так блажен, с тех пор, как встретилась первая пара, как был я. (...) Ибо мой бедный друг, мой умирающий Пьер ждет меня: он послал письмо с требованием, чтобы я увиделся с ним перед его смертью и принял его последнее прощение. Прощай навсегда. )

Пьер тем временем ожидает своей судьбы, попутно толкая еще и антиклерикальные речи:

Pierr. My friend not come yet?
Father. Why are you so obstinate?
Pierr. Why you so troublesome, that a poor wretch Can’t die in peace,
But you, like ravens, will be croaking round him?
Fath. Yet, Heaven—
Pierr. I tell thee Heaven and I are friends.
I ne’er broke peace with’t yet, by cruel murthers,
Rapine or perjury, or vile deceiving,
But lived in moral justice towards all men,
Nor am a foe to the most strong believers,
Howe’er my own short-sighted faith confine me.
Fath. But an all-seeing Judge—
Pierr. You say my conscience
Must be mine accuser: I’ve search’d that conscience,
And find no records there of crimos that scare me.
Fath. ’Tis strange you should want faith.
Pierr. You want to lead
My reason blindfold, like a hamper’d lion,
Check’d of its nobler vigour; then, when baited
Down to obedient tameness, make it couch,
And show strange tricks, which you call signs of faith.
So silly souls are gull’d and you get money.
Away, no more: Captain, I would hereafter
This fellow write no lies of my conversion,
Because he has crept upon my troubled hours.
(Пьер. Мой друг еще не пришел?
Священник. Почему ты так упрям?
Пьер. Почему ты так назойлив, что бедняга не может умереть спокойно, чтобы вы не роились вокруг него, как вороны?
Священник. Но небо...
Пьер. Скажу тебе, мы с небом дружны. Я никогда еще не нарушал мира с ним жестокими убийствами¸ грабежом, вероломством или подлым обманом, но жил в моральной справедливости ко всем людям, и я не враг самым сильным верующим, однако моя собственная близорукая вера ограничивает меня.
Священник. Но всевидящий Судия...
Пьер. Ты скажешь, что моя совесть должна быть моим обвинителем: я обыскал свою совесть и не нахожу записи о преступлениях, которые страшат меня.
Священник. Странно, что тебе не хватает веры.
Пьер. Ты хочешь надеть на мой разум повязку, как на связанного льва, остановленного в своей благородной энергии; тогда, когда он смирен, послушен и укрощен, заставить его ложиться и показывать штуки, которые ты зовешь признаками веры. Так глупые души одурачены, а ты получаешь деньги. Прочь, ни слова больше: капитан, пусть потом этот тип не пишет лжи о моем обращении, потому что он вполз в часы моего смятения).

Друзьям предоставляется случай в последний час простить друг друга:

Pierr. Dear to my arms, though thou’st undone my fame,
I cannot forget to love thee; prithee, Jaffeir,
Forgive that filthy blow my passion dealt thee;
I’m now preparing for the land of peace,
And fain would have the charitable wishes
Of all good men, like thee, to bless my journey.
Jaff. Good! I am the vilest creature; worse than e’er
Suffer’d the shameful fate thou’rt going to taste of.
Why was I sent for to be used thus kindly?
Call, call me villain, as I am, describe
The foul complexion of my hateful deeds,
Lead me to the rack, and stretch me in thy stead,
I’ve crimes enough to give it its full load,
And do it credit.
(Пьер. Дорогой моим рукам, хотя ты покончил с моей славой, я не могу забыть любовь к тебе; прошу тебя, Джафьер, прости этот грязный удар, который моя страсть нанесла тебе; теперь я готовлюсь к земле покоя, и охотно исполню млосердное желание всех добрых людей, как ты, благословить мой путь.
Джафьер. Хорошо! Я самое подлое создание, хуже, чем когда-либо страдал постыдную судьбу, которую ты скоро изведаешь. Почему ты послал за мной, чтобы относиться ко мне так хорошо? Зови, зови меня подлецом, какой я есть, описывай мерзкий состав моих ненавистных деяний, веди меня на дыбу и растяни вместо себя, у меня достаточно преступлений, чтобы дать это полной мерой и отдать должное).

Однако у Пьера свои планы - он не чувствует в себе мужества выдержать казнь колесованием:

Jaff. And what must I do?
Pierr. O Jaffeir!
Jaff. Speak aloud thy burthen’d soul,
And tell thy troubles to thy tortured friend.
Pierr. Couldst thou yet be a friend, a generous friend,
I might hope comfort from thy noble sorrows.
Heav’n knows I want a friend. (...) Is’t fit a soldier, who has liv’d with honour,
Fought nations’ quarrels, and been crown’d with conquest,
Be exposed a common carcase on a wheel?
Jaff. Ha!
Pierr. Speak! is’t fitting?
Jaff. Fitting?
Pierr. Yes, is’t fitting?
Jaff. What’s to be done?
Pierr. I’d have thee undertake
Something that’s noble, to preserve my memory
From the disgrace that’s ready to attaint it.
Offic. The day grows late, sir.
Pierr. I’ll make haste! O Jaffeir,
Though thou’st betray’d me, do me some way justice.
Jaff. No more of that: thy wishes shall be satisfied.
I have a wife, and she shall bleed, my child too
Yield up his little throat, and all t’ appease thee—
[Going away, Pierre holds him.
Pierr. No—this—no more!
[He whispers Jaffeir.
Jaff. Ha! is’t then so?
Pierr. Most certainly.
Jaff. I’ll do’t
Pierr. Remember. (...)
Fath. Son!
Pierr. Hence, tempter.
Offic. Stand off, priest.
Pierr. I thank you, sir.
You’ll think on’t.
[To Jaffeir.
Jaff. ’Twon’t grow stale before to-morrow.
Pierr. Now, Jaffeir! now I am going. Now;—
[Executioner having bound him.
Jaff. Have at thee,
Thou honest heart, then—here—
[Stabs him
And this is well too.
[Then stabs himself.
Fath. Damnable deed!
Pierr. Now thou hast indeed been faithful.
This was done nobly—we’ve deceived the Senate.
Jaff. Bravely.
Pierr. Ha! ha! ha!—oh! oh!—
[Dies.
Jaff. Now, you curs’d rulers,
Thus of the blood ye’ve shed I make libation,
And sprinkle it mingling: may it rest upon you,
And all your race: be henceforth peace a stranger
Within your walls; let plagues and famine waste
Your generations—O poor Belvidera!

(Джафьер. И что я должен сделать?
Пьер. О Джафьер!
Джафьер. Излей свою нагруженную душу и поведай свои беды твоему измученному другу.
Пьер. Если ты все еще друг, великодушный друг, я могу надеяться на облегчение от твоей благородной печали. Видит небо, мне нужен друг. (...) Достойно ли для солдата, который прожил с честью, был в боях между нациями и увенчан завоеваниями, быть растянутым на колесе, как простой труп?
Джафьер. Ха!
Пьер. Говори! это достойно?
Джафьер. Достойно?
Пьер. Да, достойно ли это?
Джафьер. Что можно сделать?
Пьер. Мне нужно, чтобы ты предпринял нечто благородное, чтобы сохранить мою память от унижения, которое вот-вот ее запятнает.
Офицер. Уже становится поздно, сэр.
Пьер. Я потороплюсь! О Джафьер, хоть ты и предал меня, сделай мне некую справедливость.
Джафьер. Ни слова больше; твои желания будут удовлетворены. У меня есть жена, и прольется ее кровь, мой ребенок тоже подставит свое горлышко, и все, что удовлетворит тебя... (Собирается уходить, Пьер удерживает его).
Пьер. Нет – только это, не более! (Шепчет ему что-то).
Джафьер. А! значит, так!
Пьер. Именно так.
Джафьер. Я сделаю это.
Пьер. Не забудь. (...)
Священник. Сын мой!
Пьер. Прочь, искуситель.
Офицер. Отойдите, священник.
Пьер. Благодарю вас, сэр. Позаботься об этом. (Джафьеру).
Джафьер. Это не зачерствеет до завтра.
Пьер. Сейчас, Джафьер! я уже иду. Сейчас... (палач связывает его).
Джафьер. Да будет так. Вот, честное сердце... (ударяет его кинжалом) – и это тоже (ударяет и себя).
Священник. Проклятый поступок!
Пьер. Теперь ты действительно был верен. Это было сделано благородно – мы обманули Сенат.
Джафьер. Смело.
Пьер. Ха! ха! ха! – о! о! (Умирает).
Джафьер. Вот, проклятые правители, так из крови, что вы пролили, я сделал возлияние, и она течет, смешиваясь: пусть падет она на вас и весь ваш народ; пусть с этих пор мир будет чужаком в ваших стенах, пусть чума и голод уничтожает вас поколениями – о бедная Бельвидера!)
На чем вся эта история и завершается.
Выводы о том, какое влияние все это оказало на бальзаковского героя и/или на его создателя, предоставляю сделать всем читающим самостоятельно...

Я перепостила к себе, т.к. у меня крупнее шрифт и легче читать, но оригинальный пост тут.

@темы: книги, Бальзак, подтекст, дружба

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Нашла у Пруста еще любопытное рассуждение. Его герой, барон де Шарлю, говорит с повествователем о молодом человеке, своем любовнике, причем повествователь делает вид, что ничего не знает об их связи.«Вы давно его не видели?» – спросил я барона, чтобы показать, что я не боюсь говорить с ним о Мореле и что я не верю в их совместную жизнь. «Утром он забежал на минутку, когда я еще не совсем проснулся, и присел на край моей кровати, как будто собирался меня изнасиловать». Де Шарлю не отрицает, что он видел Мореля, но это представлено им как мимолетная встреча, хотя тот, возможно, пробыл дольше или вообще ночевал у него. Барон скрывает их связь, говорит о том, что "их связывает только дружба", о невинности, о «платонизме». Рассказывает: «Знаете, он для меня – славный младший товарищ, – продолжал барон, – я к нему очень привязан и уверен (значит, он ощущал необходимость в том, чтобы подчеркивать, что он уверен?), что и он – ко мне, но ничего другого между нами нет, ни на вот столько – понимаете? – ни на вот столько, – произнес барон таким естественным тоном, как будто речь шла о женщине. – Да, он утром ко мне пришел и потянул меня за ноги. А ведь для него не тайна, что я ненавижу, когда меня видят лежащим" Зачем же тогда он говорит о том, что Морель "присел на край кровати и т.д"? К чему эти интимные подробности, эти намеки, если сексуальные отношения хочется скрыть? Пруст объясняет:"...желание казаться естественным и смелым,... смесь застенчивости и кичливости, потребность рассказать о том, что вам так отрадно, показать, что вы любимы, проникновение в то, что знает или предполагает – но о чем не говорит – собеседник"... Словом, " желание играть с огнем и стремление составлять часть огня".
Пруст прекрасен тем, что всегда смотрит в глубь слов и поступков. Кто-то находит его утомительным. Но если даже следить за ходом его мысли утомительно, подумайте, как сложно всё это обдумывать. Если его рассуждения кажутся утомительными, то это не потому, что они, как у некоторых других писателей, являются рассуждениями ни о чем, а потому, что сам предмет рассуждения невероятно сложен: тонкие движения души, смесь правды и лжи, то, в чем человек с трудом способен признаться самому себе, и то, чего он и сам не понимает.

@темы: Марсель Пруст, гомосексуальность, интерпретация, подтекст

---

"Кругла, красна лицом она, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне..."

12.04.2009 в 15:08

Пишет  Нэт Старбек:

Я вчера целый час охотилась за этой зловещей луной, даже из окошка высовывалась. Получилось в результате все равно неудачно, потому что в кадр влезли привиденческие ветви деревьев. Зато у луны натуральный цвет.)

Не могу не поместить тут эту фотографию. Я писала когда-то о том, что Набоков понимал (ошибочно, на мой взгляд) строки "Кругла, красна лицом она..." как "у нее круглое и красивое лицо". Я и тогда с этим не соглашалась, как и теперь, но одно меня смущало: я понимала, как может быть красным лицо, но красную луну представляла только на Востоке. Вот и Нэт Старбек пишет в комментариях: "...я все как-то удивлялась, что это Онегин считает луну красной".

@темы: русская литература

---

Честертон писал как-то о выпускниках английских частных школ, что хотя вообще-то в них много хорошего ("они обычно добры к животным и корректны со слугами, а в общении с людьми своего круга неизменно дружелюбны и жизнерадостны"), но "на выборах питомец закрытой школы голосует за либералов и тори примерно по тем же соображениям, которыми он руководствуется, когда выбирает, за кого болеть на традиционных лодочных гонках между командами Оксфорда и Кембриджа". А вот как выглядят несколько иные соображения, важные для "выпускника английской частной школы":
"17.X.1934 Берлин
Я завтракал с Риббентропом. Я не очень уверен в Риббентропе и не доверяю ему полностью. Он убежденный нацист и предан Гитлеру. Но я всегда думал, что глядя на жену и дом мужчины, можно хорошо понять его характер. У него прелестная жена и столь же прелестная четырнадцатилетняя дочь, а дом выглядит счастливым, чистым и приятным. Исходя из этих критериев, я ничего против Риббентропа не имею."
Полковник Р. Майнерцхаген.Middle East Diary, 1917-1956, Cresset Press, 1959 стр.149
(В 50-е годы он напишет, что Риббентроп был "выскочкой с плохими манерами", который ненавидел Англию за то, что его сына не взяли в Итон.)

@темы: ТЭЛ, история, Англия, Честертон, public schools

---

Блондинки и брюнетки

Недавно читала суждение о том, когда в экранизации можно менять внешность героя книги, когда нет. Согласилась с тем, что возраст обычно менять нельзя, потому что вовсе не одно и то же, попадает ли постоянно в глупые приключения неопытный двадцатилетний парень или мужчина тридцати лет. Сами знаете, что можно подумать об умственных способностях последнего."Удивительно, как некоторые умы ухитряются не потерять своей первозданной свежести; так золотая рыбка, дожив до самого преклонного возраста, по-видимому, продолжает питать юношескую иллюзию, что она может проплыть прямо сквозь стенку аквариума"(Джордж Элиот).С тем, что в некоторых случаях можно менять цвет волос и глаз, согласилась, но хочу добавить, что в других случаях цвет волос может иметь важное значение. Процитирую опять Джордж Элиот:
"— Я не дочитала до конца, — сказала Мэгги. — Как только я дошла до белокурой молодой леди, прогуливающейся по парку, я закрыла книгу и решила больше не открывать ее. Я предвидела, что эта желтоволосая девица вытеснит Коринну из сердца ее возлюбленного и сделает ее несчастной. Я твердо решила не читать больше книг, где белокурые женщины похищают чужое счастье. У меня скоро возникнет против них предубеждение. Если бы вы могли дать мне такую историю, где победу одерживает брюнетка, это восстановило бы равновесие. Я хочу отомстить за Ревекку, и за Флору Мак-Ивор, и Минну, и за всех остальных темноволосых бедняжек.....Но я вовсе не потому озабочена судьбой темноволосых женщин, что у меня самой черные волосы, а просто меня всегда больше трогает тот, кто несчастлив: если бы покинули белокурую девушку, я бы пожалела ее." Я не очень-то верю Мэгги. Будь у нее белокурые волосы, она могла бы просто не заметить (ведь личная заинтересованность отсутствовала бы), что в романах начала 19 века (и не только) брюнетки действительно очень часто оказываются отвергнуты ради блондинок, не говоря уже о том, что и злодейками обычно являются тоже брюнетки. Кстати, вспомнилась забавная деталь: в книге Е.Н.Карцевой "Вестерн. Эволюция жанра" приводится письмо в газету какого-то американца, возмутившегося тем, что Миледи в экранизации "Трех мушкетеров" оказалась злодейкой (книгу он, понятно, не читал) : "Миледи Винтер не могла быть злодейкой. Она же такая красавица" (цитирую по памяти). Так вот, мне кажется, если бы она не была еще и блондинкой, зритель легче поверил бы в то, что она все же могла быть злодейкой. Зритель этот привык к вестернам, в которых блондинки были обычно положительными героинями. А вот в нуаре, как известно, блондинки бывали сущими воплощениями зла ("Леди из Шанхая", "Двойная страховка" и т.д), но там как раз обычно и выворачивался наизнанку стереотип "красивая блондинка - значит, ангел во плоти", из-за которого герои слепо верили роковым белокурым красавицам.
Словом, иногда поменяв цвет волос героини, можно разорвать длинную цепь ассоциаций и ничего не предложить взамен.
Приложение: пока я искала это место в романе (я его уже давно читала, только и помнила этот разговор о блондинках и брюнетках), нашла еще несколько интересных фрагментов.Мне не очень нравится "Мельница на Флоссе" и сама Джордж Элиот не в моем вкусе, но я понимаю, почему Марсель Пруст ее очень любил. Она остроумна и наблюдательна. Мне нравится, например, такая фраза (девочка попала к цыганам и боится, что они ее зарежут, а когда цыган хочет отвезти ее домой, просит молодую цыганку, чтобы и та поехала с ними): "Она подумала - все лучше, нежели остаться с глазу на глаз с одним из этих ужасных мужчин; куда приятнее, если тебя зарежет целая компания".А вот еще одно замечательное место:" Это была безрукая и безногая деревянная кукла; во время оно кукла таращила самые круглые, какие только можно представить, глаза над самыми, какие только можно представить, щеками,но в результате долгой службы в качестве козла отпущения совершенно потеряла свое обличье. Три гвоздя, вбитые в деревянную голову, служили напоминанием о трех самых тяжких огорчениях, которые пришлось испытать Мэгги за девять лет ее тернистого жизненного пути, - такую ужасную месть подсказала ей картинка из старой Библии, где Иаиль умерщвляет Сисара. Последний гвоздь был заколочен с большим ожесточением, нежели обычно, ибо кукла олицетворяла в тот раз тетушку Глегг. Но затем Мэгги рассудила, что если она загонит слишком много гвоздей, труднее будет представлять себе, что кукле больно, когда она лупит ее головой об стену..."Это, как вы поняли, о детстве главной героини.

@темы: английская литература, подтекст, красота

---

FloralFaerie

Denizens of the Moss Forest

-+6

Beyond the Last Dragon, Cover by ~FloralFaerie

Celtic Amanita Faery by ~FloralFaerie

Into the Gold by ~FloralFaerie

Dawn Song by ~FloralFaerie

The Early Bird Sees the Gnome

The Stars Came to Dance with the Flowers"

floralfaerie.deviantart.com/

@темы: DeviantArt, сказки

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Забавно: в книге о комическом "Redeeming laughter " (Peter L. Berger) автор мимоходом пишет в примечаниях о том, что "некоторые критики" предполагают, что отношения между Берти и Дживсом сами понимаете какие, но это, мол, так же правдоподобно, как и счесть Дживса революционером(I understand that some critics have suggested that the relationship between Bertie and Jeeves is a homosexual one. This is about as plausible as a theory interpreting Jeeves as a proletarian revolutionary...Стр. 115) А я подумала, что раз есть такие критики, значит, в тексте есть основания для того, чтобы такие мысли приходили в голову не только слэшерам. А вот про то, что Дживс революционер, вряд ли кто всерьез писал или напишет.
Вообще-то я не думаю, что отношения героев в каноне это и впрямь сознательно замаскированная автором связь двух любовников. Думаю, что автор мог неосознанно вложить в текст свою мечту о верном и длительном союзе двух мужчин, разлучить которых не могут ни тетушки, ни юные девицы. Но, помню, когда я лет 20 назад начала читать эти книги, ничего не зная об авторе, я решила, что он был геем, который так завуалировал в творчестве свои интересы.

@темы: Вудхауз

---

Перечитываю Пруста. Недавно я спросила бывшего однокурсника, красивый ли актер был взят на одну роль. Он гордо ответил, что не знает. Не знает, потому что не женщина и не гей. Как это он может понять, какой мужчина красивый, какой нет? А теперь я читаю: "...а есть и такие, которые из боязни показаться чересчур передовыми ответят вам, если вы заговорите с ним о красивом мужчине, что для него это китайская грамота, что он утратил способность отличать красивого мужчину от уродливого, так же как он не видит разницы между двумя автомобилями, потому что ничего не понимает в технике".(Марсель Пруст "Пленница" 1923)

@темы: Марсель Пруст, красота