Об исторической прозе.

Мнение, с которым многие согласны: исторические романы очень редко не кажутся неправдоподобными и надуманными. И Михаила Гаспарова я цитировала по этому поводу, и в комментариях многие соглашались. Трудно понять человека другой эпохи. Сомерсет Моэм уточняет: автор всегда исходит из морали своего времени и "герои, совершая исторически достоверные поступки, ведут себя по нравственным законам той эпохи, в которую творит писатель. И это несоответствие всегда бросается в глаза"("Записные книжки"). Как я понимаю, речь о действительно существовавших людях и их действиях. Ведь вымышленные персонажи вполне могут, по воле автора, совершать лишь те поступки, которые способны принять современники автора, и разлада между действием и его оценкой не возникнет. А вот Наполеон или Робеспьер в романе не могут уж совсем ничего не совершать из того, что об их действиях сообщают исторические источники. И тут, конечно, автор может подменить мотивы, вызвавшие эти действия, на понятные ему. Всегда ли это неизбежно? Э.М.Форстер писал, что " роман основан на фактах плюс-минус какое-то неизвестное, а неизвестное это, в которое входит и личность романиста, неизбежно преобразует смысл фактов, а иногда даже полностью ее изменяет". Он, кстати, не писал исторических романов. Интересно, а что думал о собственных исторических произведениях Моэм? Считал ли, что раз невозможно выйти за пределы представлений своего времени, а значит, и пытаться не стоит?
Субъективное мнение, но мне кажется, Флобер в "Саламбо" не приписывал героям представлений о нравственности 19 века. Конечно, он не мог знать, что чувствовали, как видели мир люди, жившие в 3 веке до н.э., но он пытался это представить. И в любом случае, он понимал, что они отличались от его современников. Правда, когда я вспомнила описание жестокости толпы, я не смогла понять, пытался ли Флобер показать отличие или сходство между людьми той эпохи и своей. Думается, что он верил в природную жестокость человеческой натуры.
"Но другое желание, более острое, вызывало нетерпение толпы: в этот
торжественный день должна была состояться казнь Мато.(Пропускаю описание жестоких видов казни)
Но кому из граждан поручить пытать его, и почему лишить этого
наслаждения всех других? Нужно было придумать способ умерщвления, в
котором участвовал бы весь город, так, чтобы все руки, все карфагенское
оружие, все предметы в Карфагене до каменных плит улиц и до вод залива
участвовали в его истязании, в его избиении, в его уничтожении. Поэтому
старейшины решили, что он пойдет из своей тюрьмы на Камонскую площадь,
никем не сопровождаемый, со связанными за спиной руками; запрещено было
наносить ему удары в сердце, чтобы он оставался в живых как можно дольше;
запрещено было выкалывать ему глаза, чтобы он до конца видел свою пытку,
запрещено было также бросать в него что-либо и ударять его больше, чем
тремя пальцами сразу."
Наверное, я хочу обманываться, но не могу отказаться от утешительной мысли, что некоторым писателям все же лучше, чем другим, удается воссоздать другое время и другой образ мышления. Пусть приблизительно. Мне кажется, главным оправданием исторической прозы является то, о чем пишет Э.М.Форстер в "Аспектах романа": "Историк описывает действия, характеры же раскрывает только в тех пределах, в каких может судить о них по действиям изображаемых лиц. Характеры его интересуют не меньше, чем романиста, но он может знать о них только то, что проявляется ими открыто. Если королева Виктория не сказала бы: "Нам скучно", - ее сотрапезники не знали бы, что ей скучно, и этот факт не получил бы огласки. Она могла бы нахмуриться, и придворные по этому движению догадались бы о ее настроении: взгляды и жесты тоже являются историческими свидетельствами. Но если бы она сдержалась, никто ни о чем бы так и не узнал. Скрытая жизнь души скрыта по определению. Как только скрытая жизнь обнаруживает себя во внешних проявлениях, она перестает быть скрытой и переходит в область действий. Задача романиста в том и состоит, чтобы показать скрытую жизнь души в ее источнике, то есть рассказать о королеве Виктории больше, чем о ней известно из фактов, и таким образом создать характер, который окажется неравнозначным исторической королеве Виктории". Я бы добавила, что поскольку и "историческая королева Виктория", та, которую мы знаем по историческим источникам, не равнозначна реальной, живой королеве Виктории, которую мы не можем узнать, попытки писателей "рассказать о королеве Виктории больше, чем о ней известно из фактов" оправданны, хотя трудно сказать, удается ли хоть кому-то из них к этой цели приблизиться.
Зачем мне вообще понадобилось оправдывать историческую прозу? Слишком много разочарований в прошлом. И исторические романы, и романизированные биографии. Я люблю биографии, состоящие из фрагментов первоисточников, объединенных комментариями автора. Хорошо, когда автор высказывает свои догадки и сомнения, но должна быть видна граница между ними и исходными текстами.
А романизированные биографии могут понравиться мне тогда, когда личность автора сама по себе интересна. Когда же человек не очень одаренный и с банальными взглядами пытается представить себе внутренний мир гения и писать от его лица, хочется, чтобы он лучше честно пересказал исторические источники.

@темы: литература и жизнь

---

Отрывок из книги Теда Моргана о Сомерсете Моэме.

О том, как Моэм хотел, чтобы его письма были уничтожены.

В ноябре 1957 г., когда Сомерсету Моэму было 83 года, он послал одному своему другу письмо, в котором писал: «Пожалуйста, не сочтите меня невежливым, но я терпеть не могу, когда публикуют мои письма. В своем завещании я специально распорядился, чтобы мои душеприказчики пресекали их публикацию. Я прошу всех, у кого есть мои письма, уничтожить их». Многие газеты распространили этот призыв Моэма, сопроводив его комментариями. В них говорилось, что когда такой знаменитый писатель как Моэм просит своих корреспондентов уничтожить его письма, это, несомненно, приведет к обратному результату....
Он искренне желал, чтобы его письма были уничтожены. Они представляли угрозу его благостному образу, над созданием которого он работал на протяжении многих лет и который хотел оставить последующим поколениям. В уничтожении нелестных свидетельств он видел способ воздействовать на потомков. Его последнее завещание от 9 июля 1964 г. подтверждает это. «Я настаиваю, чтобы не было никаких биографий, никаких публикаций моих писем, и чтобы мои душеприказчики и доверенные лица не давали разрешения на подобные публикации и не оказывали никакой помощи тем лицам, которые захотят или попытаются их осуществить. Я со всей серьезностью и искренностью прошу каждого, у кого есть мои письма, уничтожить их».
Сам Моэм принялся тогда за уничтожение писем таких своих корреспондентов, как Литтон Стречи и Уинстон Черчилль. Вместе со своим секретарем Аланом Серлом он осуществил в 1958 г. целую серию «ночных всесожжений» в огромном камине в гостиной виллы «Мореск». Кипы писем были брошены в огонь вместе с некоторыми рукописями Моэма. Серл с ужасом смотрел, как множество ценных манускриптов обращается в дым, безуспешно пытаясь спасти хотя бы некоторые из них. Выходя к завтраку после каждой такой ночи, Моэм потирал руки и говорил Серлу: «Отлично поработали. А теперь давай-ка сожжем все, что ты спрятал под диваном».
Моэм, с любопытством вглядываясь в дела человеческие, не хотел, чтобы совали нос в его собственные дела.... ...тысячи писем Моэма — тех самых, которые он просил уничтожить, — стали появляться на аукционных торгах и в магазинах редкой книги, откуда попадали и до сих пор продолжают поступать в крупнейшие научные библиотеки США....
Биограф узнает чрезвычайно много о человеке, с которым никогда не встречался, помимо его воли. Я могу только согласиться с Моэмом:
«Очень грустно сознавать, что создатель квинтета в «Майстерзингерах» был нечестен в денежных делах и предавал своих благодетелей, но, возможно, он не обладал бы великими достоинствами, не имей этих пороков. Я не думаю, что правы те, кто считает, что пороки великих людей нужно игнорировать. Я думаю, что лучше о них знать. Тогда, осознавая, что наши собственные грехи так же тяжки, как и грехи великих людей, мы поверим в возможность обрести что-то из их добродетелей»....

О первом сексуальном опыте Моэма. О законе против непристойных отношений между мужчинами.О процессе Уайльда.

...В «Оглядываясь назад» Моэм пишет, что и учитель греческого из Гарварда, и Брукс проявляли внимание к одинокому подростку не из добрых чувств, не из-за того, что он, как зачарованный, слушал их разговоры. Он пишет, что был слишком наивным тогда, чтобы понять, что им нужно было нечто большее, чем разговоры о поэзии. В действительности Моэм тщательно скрывал свою первую гомосексуальную связь, тогда как именно Брукс лишил его невинности. Он всю жизнь держал это в тайне и признался лишь своему близкому другу Гленвею Вескотту.
Гомосексуальные наклонности Моэма начали проявляться еще в Королевской школе. Из-за вынужденного неучастия в спортивных соревнованиях у него возникло сильное влечение к мальчикам, обладавших качествами, которых он был лишен. Воображая, что вселяется в другого мальчика, он говорил: «Я люблю того, кем хотел бы быть». После всех этих неосознанных привязанностей в Королевской школе он пережил первый сексуальный опыт с человеком на десять лет его старше. Моэма тянуло к Бруксу не только физически, ему нравилось пренебрежение Джона к условностям, намерение посвятить жизнь служению красоте....
В 1885 г., вскоре после приезда Вилли в Англию, Палата Лордов одобрила во втором чтении закон, предусматривающий меры по защите прав женщин, закрытие публичных домов и повсеместный надзор над моралью. Закон поступил на рассмотрение в один из комитетов Палаты Общин, где независимый член парламента от Нордхэмтона Генри Лабушер предложил внести новую статью, касающуюся непристойных отношений между мужчинами. Эта статья стала статьей IX поправки к законопроекту, принятой в январе 1886 г. и остававшейся в силе до 1967 г.
Поправка гласила: «Любое лицо мужского пола, которое публично или в частном порядке предпринимает неестественные действия по отношению к другому мужчине, является соучастником подобных действий или поощряет их по отношению к себе, считается виновным и подлежит суду с последующим тюремным заключением сроком до двух лет с принудительными работами или без оных». Лабушер просил о максимальном семилетнем сроке, но правительство, сочтя, что подобные процессы и так тягостны для суда, сократило его до двух лет. Первоначально формулировка была: «любой мужчина или любая женщина», но когда текст показали королеве Виктории, ни у кого не хватило смелости ответить на ее вопрос: «Зачем включать в этот закон женщин? Ведь ясно, что это к ним не относится». Упоминание о женщинах было вычеркнуто. Новый закон окрестили «хартией шантажистов».
Гомосексуализм, хотя и наказывался по всей строгости закона, имел, тем не менее, широкое распространение в Англии, как, впрочем, и по всей Европе. В 1889 г. на Кливленд-стрит был обнаружен мужской публичный дом, куда набирали мальчиков из рабочей среды для богатых и именитых мужчин. В скандале оказались замешаны некоторые лица из королевского окружения, в частности Артур Сомерсет, сын восьмого герцога Бофорта, близкий королевской семье, имеющий звание конюшего. Благодаря усилиям премьер-министра лорда Солсбери и принца Уэльского, скандал удалось замять...

Проведя в Гейдельберге беззаботные полтора года, Моэм вернулся в Англию в разгар упомянутого скандала, оснащенный мудростью Шопенгауэра, дерзостью Ибсена и знанием немецкого языка. К тому же он испытал любовь, за которую в Англии мог схлопотать два года принудительных работ. Словами Филипа Кэри, своего alter ego, он определил дальнейшую стратегию поведения: «Следуй своим наклонностям с оглядкой на полицейского, стоящего за углом»....
Потом он в течение шести месяцев проходил практику в качестве регистратора в стационаре. Утром совершал обход вместе с больничным врачом. С пациентами-мужчинами легче было иметь дело, нежели с женщинами. Так ему по крайней мере казалось, ибо уже в то время у него появилась склонность к женоненавистничеству. Он редко упускал случай сделать в их адрес какое-нибудь замечание, и его восхищали слова, которыми начал свою первую лекцию профессор-гинеколог: «Джентльмены, женщина — животное, которое мочится ежедневно, испражняется еженедельно, пребывает в течке ежемесячно, дает потомство ежегодно и совокупляется при первой возможности».

На третий год учебы Моэма на врача в Англии разразился скандал, чрезвычайно его напугавший и заставивший еще тщательнее скрывать свои гомосексуальные пристрастия. В 1895 г. был заключен в тюрьму Оскар Уайльд. Для Англии этот судебный процесс стал таким же поворотным событием, как дело Дрейфуса во Франции. Гомосексуалисты чувствовали себя членами тайного братства; они не могли открыто выражать свои взгляды и проявлять свои чувства. Джон Эддингтон Саймондс, которого можно назвать воинствующим гомосексуалистом, лишился в 1877 г. кафедры поэзии в Оксфорде, поскольку не скрывал своей любви к мальчикам. Уехав из Англии, он опубликовал два памфлета в защиту своих склонностей — «Вопросы греческой морали» и «Вопросы современной морали».Умер он в 1893 г. и поэтому не мог выступить в защиту Уайльда.
Надо сказать, что Уайльд не был воинствующим гомосексуалистом, вроде Саймондса. «Портрет Дориана Грея» содержал определенные намеки, но они были достаточно туманными, чтобы привлечь автора к ответственности. И в тюрьме он оказался не потому, что признал свой гомосексуализм, а потому, что пытался его отрицать. Он был не мучеником идеи, но жертвой врожденного викторианского рефлекса: быть обвиненным в преступлении страшнее, нежели совершить преступление.
В 1891 г. Уайльд познакомился с Альфредом Дугласом, оксфордским студентом. Родословная семьи Дугласов занимала несколько страниц в «Книге пэров» Берке. Его отец, Джон Шолто Дуглас, маркиз Квинсбери, был джентльменом-наездником на Больших Скачках и боксером в легком весе, создателем правил поединка, носящих его имя, и не склонен был одобрять поведение, не приличествующее мужчине.
Скандал разразился 28 февраля 1895 г. В этот день Уайльд зашел в клуб «Альбермаль», и швейцар подал ему визитную карточку маркиза Квинсбери, на которой было написано: «Оскару Уайльду, известному педерасу». В ярости или по незнанию маркиз допустил ошибку в ключевом слове. Вместо того, чтобы порвать и выбросить карточку, Уайльд подал на Квинсбери в суд, обвинив его в клевете. Квинсбери представил суду мужчин-проституток и шантажистов, свидетельствовавших против Уайльда, и был признан невиновным. Но, раз Квинсбери не был повинен в клевете, получалось, что Уайльд — педераст, и в таковом качестве он предстал перед судом в апреле того же года на основании поправки Лабушера 1885 г. по обвинению в оскорблении нравственности. На первом процессе присяжные не смогли прийти к общему решению, но на втором, состоявшемся в мае, Уайльд был признан виновным и осужден на два года каторжных работ.
Приговор Уайльду стал сигналом для массового исхода тех, кто разделял его убеждения. Поезд, идущий в Кале, был битком набит эмигрантами-гомосексуалистами. Они устремились в Париж, Ниццу и Неаполь, на Капри, в Палермо и Севилью — куда угодно, лишь бы не бояться преследований.
Генри Пейджит, герцог Аксбриджский, обосновался в Монте-Карло. Друг Моэма Эллингем Брукс отправился на Капри, где прожил до самой смерти. Палата лордов понесла существенный урон. Газетные передовицы требовали «голов пятисот представителей знати и светских людей, растлевающих юношей». Скандал приобрел вселенский размах, причем мнение Европы было: «Так-то у вас поступают с поэтами!», а мнение Америки — «Так-то поступают ваши поэты!»
Моэм лишь два года не дожил до того времени, когда гомосексуализм в Англии перестали рассматривать как преступление. Он ни разу не выступил в защиту гомосексуалистов, боясь, что это будет означать признание в собственном гомосексуализме. В то время, когда упомянутый закон обсуждался в прессе, он присутствовал на обеде у Артура Джефресса, сына главы Англо-американской табачной компании, который был гомосексуалистом и поддерживал фонд помощи обвиняемым в нашумевшем процессе 1950-х гг. «Монтегю против Питт-Риверса». Джефресс стал уговаривать Моэма, чтобы тот сделал со своей стороны хоть какой-нибудь жест — скажем, отправил бы сдержанное письмо в «Таймс». Побелев от ярости, Моэм отставил свою рюмку с коньяком, швырнул сигару в камин и удалился. С этого дня он перестал здороваться с Джефрессом.
И все-таки Моэм выразил солидарность с Уайльдом, правда, косвенным образом и в частном порядке: он старался познакомиться и сойтись с теми, кто был близок к Уайльду. Эти знакомства являлись связующим звеном между ним и писателем, чей образ жизни вызывал у него восхищение, но которому он не смел подражать.
Так, Моэм подружился с Робертом Россом, художественным критиком, канадцем по происхождению, который хвастался тем, что был «первым мальчиком Оскара», с Робертом Хайченсом, автором нашумевшей книги «Зеленая гвоздика», где юмористически описывалась связь Уайльда с Дугласом, с Регги Тернером, остроумцем и блестящим рассказчиком, который жил с Уайльдом в изгнании после того, как тот вышел из тюрьмы, с Мейбл Бердслей, красавицей-сестрой художника Обри Бердслея, иллюстратора Уайльда, наконец, с Адой Леверсон — самой близкой к Уайльду женщиной, ставшей прототипом его «Сфинкса».

Моэм о гомосексуализме, Эль Греко и Мелвилле.«Я бы сказал, — пишет Моэм, — что отличительная черта гомосексуалиста — неспособность по-настоящему серьезно отнестись к тому, что обычные люди принимают всерьез. Это может выражаться в разных формах — от вздорного легкомыслия до беспощадной иронии.»

Первые книги Моэма появились на исходе викторианской эпохи; по мере того, как он старел, нравы менялись — о гомосексуализме можно было говорить свободнее, чем раньше. Книги еще иногда запрещались, но их авторы уже не попадали за решетку. Несмотря на это Моэм избегал затрагивать гомосексуальную тему, за исключением нескольких двусмысленных эпизодов в романах и двух недвусмысленных — в статьях об Эль Греко и Мелвилле.
В «Лезвии бритвы» девушка легкого поведения Софи Макдональд знакомит рассказчика, Моэма, с французским матросом (действие происходит в Тулоне), предлагая полюбоваться его телом. «Он такой сильный, — говорит Софи, — у него мускулы, как у боксера. Пощупайте сами».
«Я подчинился, — говорит рассказчик, — и выразил свое восхищение».
Похоже, что эта сцена взята из жизни; ее участники — Моэм и его секретарь-любовник Джеральд Хакстон, игравший также роль сводни и отправлявшийся на поиски матросов в Виллифранше, на юге Франции, где они поселились.
Статьями об Эль Греко и Мелвилле Моэм, кажется, сказал о себе больше, чем хотел. Он считал их обоих гомосексуалистами. Статья об Эль Греко написана с позиции гетеросексуального автора. В ней Моэм утверждает, что гомосексуализм не позволил Эль Греко стать гениальным художником, поскольку гомосексуалист смотрит на мир взглядом более узким, нежели обычный человек, и не может увидеть мир как целое; исключение составляет лишь Шекспир, который, судя по его сонетам, был бисексуалом.
«Я бы сказал, — пишет Моэм, — что отличительная черта гомосексуалиста — неспособность по-настоящему серьезно отнестись к тому, что обычные люди принимают всерьез. Это может выражаться в разных формах — от вздорного легкомыслия до беспощадной иронии. Он склонен своенравно придавать значение таким вещам, которые для большинства являются незначительными, и, напротив, цинично относиться к предметам, представлявшим исключительную духовную важность для человечества. Он способен живо чувствовать красоту, однако склонен видеть в основном ее декоративную сторону. Он любит роскошь и в особенности заботится об изяществе. Он эмоционален, но непредсказуем. Он тщеславен, словоохотлив, остроумен и драматичен. Благодаря остроте взгляда и изысканной чувствительности он проникает до самой глубины вещей, однако свойственное его природе легкомыслие заставляет его взять оттуда не бесценное сокровище, но блестящую побрякушку. У него отсутствует сила воображения, зато есть дар украшательства. Ему свойственны живость, блеск, и почти никогда — мощь. Отчужденный и ироничный, он стоит на берегу, наблюдая проносящийся мимо поток жизни. Мнения для него — не более чем предубеждения. Короче говоря, ему свойственны многие из тех черт, что поражают нас в Эль Греко».
Но, продолжая развивать эту мысль, ему также свойственно многое из того, что поражает нас в Моэме: беспощадная ирония; цинизм в отношении тех вещей, к которым большинство очень серьезно относится; любовь к роскоши и изяществу, а также острота взгляда при отсутствии силы воображения (этот свой недостаток Моэм не раз признавал). Моэм, должно быть, не без удовольствия столь категорично охаял разом всех своих собратьев. И в то же время этот пассаж — признание в собственной несостоятельности. Моэм хочет сказать, что, подобно тому, как это было с Эль Греко, его гомосексуализм не позволил ему стать в один ряд с гениями. Всю жизнь он не мог избавиться от сознания того, что ему не подняться выше холмика на равнине.
В статье, посвященной Мелвиллу, Моэм не выносит приговора гомосексуализму; он лишь указывает на связь его с некоторым чертами характера Мелвилла. Он отмечает, как подробно описывает Мелвилл физическое совершенство юношей, которые у него выходят гораздо живее, чем девушки, приводит портрет Гарри Болтона из «Редберна»: «Он был одним из тех маленьких, но изумительно сложенных людей с вьющимися волосами и шелковистыми мускулами, которые, кажется, появились на свет из кокона. Лицо у него было смуглое, с румянцем, как у девушки, стопы ног маленькие, руки чрезвычайно белые, в глаза — большие, черные и женственные». На основании этого портрета Моэм делает вывод, что «Мелвилл совершенно очевидно был скрытым, подавлявшим свои склонности гомосексуалистом — этот тип людей, если верить тому, что пишут, был гораздо больше распространен тогда в Соединенных Штатах, нежели теперь».
В одном из рассказов Моэма есть удивительно похожие описания юноши, говорящее, если следовать его логике, о подавляемом гомосексуализме самого автора. Повествователь, «некрасивый человек невзрачного вида», который однако «ценит красоту в других», рисует портрет американского матроса по прозвищу Рыжий.
«...Все в один голос утверждали, что он был ослепительно красив... Сложен он был, как греческий бог: широкий в плечах, с узкими бедрами; в его фигуре была та мягкость линий, которую придал Пракситель своему Аполлону, и та же неуловимая женственная грация, волнующая и таинственная. Его кожа была ослепительно белая, бархатистая, как у женщины... Лицо его было так же прекрасно, как и тело. У него были большие синие глаза, такие темные, что некоторые утверждали, что они черные. И, в отличие от большинства рыжих, — темные брови и длинные темные ресницы. Черты лица у него были абсолютно правильные, а рот похож на кровавую рану».
Моэм говорит в своей статье, что подавленный гомосексуализм стал причиной отвращения Мелвилла к семейной жизни, и это опять-таки можно отнести к автору. В заключении он делает вывод, что подавленная гомосексуальность, даже при том что Мелвилл так никогда и не поддался своему влечению, наложила неизгладимый отпечаток на его характер. И то же самое можно сказать о Моэме, который — в отличие от Мелвилла — своему влечению поддался.
В числе его любимых книг была «Исповедь» Жан-Жака Руссо. Моэм писал: «Руссо не побоялся показать, как он бессовестен, неблагодарен, бесчестен и низок... И я уверен, что любой, если только он будет совершенно честным перед самим собой, прочтя эту исповедь слабовольного, вздорного, тщеславного и жалкого человека, может сказать: «В конце концов, так ли велика разница между нами? Если бы обо мне узнали всю правду, смог бы я, который в ужасе отворачивается от этих признаний, сохранить свое прежнее лицо?»...»

Эдвардианская эпоха.«Именно Моэм распространил сплетню о том, как Хью Уолптол, который восхищался Джеймсом и считал его своим учителем, попытался довести эти отношения до логического конца. Он якобы сделал Джеймсу недвусмысленное предложение, но тот отшатнулся от него, воскликнув: «Я не могу! Не могу!».

Эдвардианская эпоха — период с 1901 г. до смерти короля Эдуарда VII в 1910 г. — была звеном между двумя столетиями, короткой передышкой между эрой разума и эрой тревог. Нормы благопристойности по-прежнему соблюдались, но не потому, что в них свято верили, как то было при королеве Виктории, когда она сама служила примером нравственной добродетели. Король Эдуард был воплощением двоедушия. Он сурово выговаривал внуку, надевшему форму одного пехотного полка со шпорами другого, и при этом ездил в Париж, чтобы шляться по борделям. Девиз викторианцев был: «Поступай, как должно». Девизом эдвардианской эпохи стало: «Бери от жизни все, что можешь». У короля Эдуарда было множество любовных связей, но его требования к общественной нравственности оставались чрезвычайно строгими. Когда герцог и герцогиня Мальборо собрались разводиться, он удалил их от королевского двора.
В обществе самым главным было — соблюдать правила игры. Королю Эдуарду приписывали фразу: «Неважно, как вы правите, главное — чтоб лошади не понесли». Упомянутые правила обусловливали и то, сколько должен был продолжаться траур, если умерла ваша теща, и то, как расселить гостей, приехавших на уикенд, чтобы любовникам достались смежные комнаты. Женщина должна была уметь войти в гостиную, как лишиться чувств и как подать руку партнеру по кадрили. Мужчина должен был знать, как пользоваться носовым платком и как, проходя мимо дамы, вынуть изо рта сигару. Комптон Макензи отдал костюм, сшитый ему портным Форстером 30 лет назад, в переделку, при этом закройщик сказал ему: «Больше мы уже никогда не увидим, сэр, такого костюма». В парикмахерской Бергеса, существовавшей со времен Регентства, пользовались щетками из свиной щетины и брили клиентов в креслах той баснословной эпохи, поставив им под ноги такую же скамеечку. Горе было тому, кто нарушал правила. «Как я могла полюбить этого человека, — сокрушалась одна дама, — если он берет соль ножом?»
Сомерсет Моэм был эдвардианцем в полном смысле этого слова до конца своих дней. Главной его заботой была внешняя благопристойность. Он шил костюмы только у известного портного, состоял членом клуба, имел безупречные манеры. В своих книгах он часто употреблял такие эдвардианские выражения, как «половое сношение» и «законченный негодяй». В одном из известнейших своих рассказов «Письмо» он использует характерную эдвардианскую деталь — компрометирующий документ. Герой «Сокровища» — холостяк, джентльмен до мозга костей, в минуту слабости сходится со своей столь же идеальной служанкой. Затем они возвращаются к прежним отношениям. «Он знал, — пишет Моэм, — что никогда, ни словом, ни жестом, она не напомнит ему о той минуте, когда они были друг для друга чем-то большим, нежели хозяин и служанка». Классический образчик тогдашних нравов....
Госсе, пользуясь выражением проницательного Герберта Уэллса, был «официальным представителем литературы Британии». Он вел литературную колонку в «Санди Таймс» и, кроме того, писал биографии собратьев по перу. Те, кому он покровительствовал, получали кафедры английской литературы в зарубежных университетах. В 1904 г. он стал библиотекарем Палаты Лордов и с тех пор вел переписку на почтовой бумаге с гербом Королевского Дома. На его лекциях передний ряд всегда был занят герцогинями. Он дожил до 1928 г., оставаясь в своих вкусах и пристрастиях поздним викторианцем и олицетворяя все то, с чем стремился порвать Моэм. Он, так же, как Моэм, был тайным гомосексуалистом. Когда в 1924 г. Андре Жид открыто объявил в печати о своем гомосексуализме, Госсе написал ему: «Я уверен, что через 50 лет никто не будет удивляться подобным вещам, и множество живших 50 лет назад хотели бы жить в 1974-м».
Из литераторов Госсе был особенно дружен с Генри Джеймсом, чего нельзя сказать о Моэме.
Слишком разнились их жизненные и творческие пути. Моэм стремился к простоте стиля и брал сюжеты непосредственно из жизни. Джеймс, с его точки зрения, смотрел на жизнь сквозь оконное стекло. Манерность, напыщенность стиля Джеймса и привлекала его, и отталкивала. В статьях, написанных в зрелые годы, он никогда не упускал случая пренебрежительно отозваться о прозе Джеймса. В лекции, посвященному жанру рассказа, прочитанной в Королевском литературном обществе, он так отозвался о Джеймсе: «Представьте себе человека, который, чтобы подняться на Примроуз-Хилл, запасся снаряжением, необходимым для подъема на Эверест». В «Точках зрения» Моэм написал: «Мне кажется, Генри Джеймс не знал, как ведут себя обычные люди. У его героев нет ни половых органов, ни пищеварения. Несколько его новелл посвящены писателям, и когда кто-то заметил ему, что писатели такими не бывают, то услышал в ответ: «Тем хуже для них». В сборнике «Вы и книги» Моэм говорит, что в книгах Джеймса люди не выходят, а «покидают комнату», не возвращаются домой, а «вновь обретают постоянное местопребывание», не ложатся спать, а «отходят ко сну».
Без сомнения, за этими постоянными выпадами в адрес Джеймса скрывалась зависть. Именно Моэм распространил сплетню о том, как Хью Уолптол, который восхищался Джеймсом и считал его своим учителем, попытался довести эти отношения до логического конца. Он якобы сделал Джеймсу недвусмысленное предложение, но тот отшатнулся от него, воскликнув: «Я не могу! Не могу!».

О романе Моэма с Вайлет Хант. О ее несчастье.

Моэм познакомился с Вайлет Хант, писательницей-феминисткой, которая получила скандальную известность среди современников, называвших ее «Страстная Хант», благодаря не только своим книгам, но и многочисленным любовным связям.
Вайлет была одной из трех дочерей преподавателя Оксфорда и пейзажиста-любителя, ее мать писала популярные романы. Вайлет родилась в 1862 г. и выросла в среде литера¬торов — Теннисон, Рёскин, Браунинг были друзьями ее отца. Ханты были той богемой, которая переодевается к обеду.
Когда Вайлет подросла, она сделалась одной из первых красавиц эдвардианской эпохи — с золотисто-каштановыми волосами, большими темными глазами и чувственным ртом. Знакомые ее матери сетовали, что она чересчур декольтирована для девицы.
Первым ее серьезным увлечением был художник Джордж Боутон, старше Вайлет на тридцать лет. В своем дневнике Вайлет записала, что Боутон в ней «раскрыл способность чувствовать и вполне ее удовлетворил». В 1890 г. ее любовником стал Освальд Кроуфорд, директор лондонского издательства «Чэпмен и Холл», выпускавшего журнал, в котором печаталась Вайлет. Когда они познакомились, ей исполнилось 28 лет, а он был 56-летний женатый мужчина. Кроуфорд заразил Вайлет сифилисом, если верить Дугласу Голдрингу, написавшему, что он «нанес ей рану, от которой она не отправилась до конца жизни».
Вайлет флиртовала с Гербертом Уэллсом, Генри Джеймсом и Арнольдом Беннетом.
В то же время Вайлет входила в Комитет женщин-писательниц, издавала журнал «Свободная женщина», в котором писала редакционные статьи об «умственном рабстве» женщин, посещала собрания, где выступала миссис Панкхерст, и интересовалась условиями жизни в трущобах. На одном из собраний она сообщила, что видела двухлетнего ребенка, который подбежал к матери со словами: «Ну ты, шлюха, давай-ка мне титьку». После собрания она отправилась обедать в фешенебельный ресторан, к Романо.
Впервые Моэм упомянут в ее дневнике 8 января 1903 г.
В то время ей был 41, ему — 29. Моэм любил похвастать своими сексуальными похождениями, относящимися ко времени учебы в медицинской школе, и тем, что Уолтер Пейн передавал ему своих любовниц, но это один из немногих случаев, когда его связь с женщиной находит документальное подтверждение. Ребекка Уэст слышала «полный боли рассказ» из уст самой мисс Хант. Когда их короткий роман закончился, они остались друзьями, переписывались и посвящали друг другу книги. Вайлет посвятила Моэму роман «Белая роза с поникшим лепестком», а он посвятил Вайлет, к ее неудовольствию, книгу путевых очерков об Испании. Позднее Моэм писал Эдварду Маршу, что Вайлет вывело из себя в первую очередь название «Страна Пресвятой Девы» — она не могла понять, что общего у нее с такой страной. Моэму это было известно лучше, чем кому-либо.
К тому времени, когда случился их роман, Вайлет уже болела сифилисом, но не подозревала об этом и продолжала оставаться в неведении до мая 1906 г. Ее дневниковая запись гласит: «В майский праздник, когда вся публика под дождем устремилась на открытие выставки в Королевской Академии художеств, бедняга Чомли (доктор Олбермаль Чомли, преданный друг и давний поклонник мисс Хант. — Т.М.) со слезами на глазах сообщил мне, что у меня постыдная болезнь, а именно третичный симптом сифилиса, только он не сказал это прямо, а намекнул. Но меня уже предупредили. Арчи Проперт (другой поклонник Вайлет. — Т. М.), взглянув на приеме у Мондов на пятна у меня на лбу, сказал: «Вам следовало остаться дома и лечь в постель». Чомли послал меня к очень известному врачу, доктору Стивену Паджету. Тот осмотрел меня и говорил со мной так, словно боялся испачкаться в грязи. Больше я к нему не обращалась... В жизни я не испытывала такого позора. И, конечно же, Арчи Проперт не сделал мне предложения, как все того ожидали».
К этой машинописной записи она добавила фразу от руки: «Теперь я знаю, что такое быть падшей женщиной».
Если Моэм и испытал на себе неприятные последствия «полового сношения» с Вайлет Хант, это никак не отразилось в их переписке, свидетельствующей об их неизменно теплых отношениях.»
Отсюда > Отсюда Весь текст биографии в сети не нашла.
Рецензия: " Первая мировая рассматривается Морганом прежде всего как возможность для одних мужчин безнаказанно убивать и любить других мужчин. А статус переводчика при английском военно-медицинском подразделении Красного Креста во Франции, куда Моэм записался добровольцем, вообще становится пропуском для мужеложцев в область их сомнительных удовольствий. Конец XIX и начало XX веков были концом прекрасного своей вседозволенностью викторианства..."
К читателям

Когда Сомерсет Моэм составлял свое завещание, он попросил меня, своего литературного душеприказчика, приехать к нему на виллу, чтобы обсудить пункт, обязывающий меня не санкционировать написание его биографии и «не оказывать помощи людям, которые захотят ее опубликовать». Таково было его волеизъявление; но никакой литературный душеприказчик не в состоянии запретить кому бы то ни было писать о завещателе. Ни Моэм, ни я тогда не могли предвидеть, как много после его смерти появится о нем книг. Одни из них написаны с чувством ответственности, другим его не хватает. Но даже самые честные книги не представляют истинную картину последних лет жизни Моэма.
Получив от Теда Моргана черновой вариант биографии Моэма, я был поражен не только скрупулезностью его исследований, но и тем, что он не пытался давать какие-либо нравственные оценки упоминаемым людям. Я решил предоставить мистеру Моргану доступ как к письменным материалам, так и к свидетельствам очевидцев, которые в настоящей книге становятся впервые доступны широкой публике.
Я отдаю себе отчет в том, что отступил от буквы завещания Моэма, и полностью несу за это ответственность. Но я всегда считал, что роль литературного душеприказчика (а меня просили исполнять эту миссию такие писатели как А.А.Милн и Элизабет Боуэн) заключается в том, чтобы оберегать писателя после его смерти от наветов и домыслов.
Хоть я и не советовался с дочерью Моэма, но знаю, что книга Теда Моргана поможет восстановить справедливость по отношению к ней и к ее мужу, так много страдавшим, но никогда не говорившим об этом.
Многие сочтут, что я поступил неправильно. Но лишь один человек мог бы подсказать мне другое решение — тот, кто доверил мне защищать его репутацию.

Спенсер Кёртис Браун

@темы: гомосексуальность, английская литература

---

Рисунки разных художников XX века (нашла на одном сайте, где их продают).

отсюда
Mario Cooper (1905-1995)

+14

Heinrich Kley (1863-1945)German

Bob Peak (1928-1992)

Richard Harris as King Arthur and Vanessa Redgrave as Guenevere for Camelot.Price: $19,500.

Barbra Streisand and Omar Sharif in Funny Girl.

Pruett Carter(1891-1955)

Robert Patterson(1898-1981)

Harrison Fisher (1877-1934)

Alureda “Pete” Baumhofer (ca. 1903 - 1992)

Felix Fournery (1865-1938)

Matt Clark (1903-1972)


Ralph Pallen Coleman (1892-1968)

Walter M. Baumhofer(1904-1987)

@темы: иллюстрации

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Собака Перголези.

Мне очень понравилась история, рассказанная Гаем Давенпортом о "собаке Перголези". Я искала ее в сети, чтобы самой не печатать, но не нашла, поэтому перескажу. "Несколько десятков лет назад, в пылу одного из тех разговоров, которые в один миг склоняются к обсуждению астмы Пруста, а в следующий - к размеру плиток шоколада в наши безнравственные времена, Стэн Брекидж, самый верный опекун кинорежиссеров, спросил меня, знаю я что-нибудь о собаке Перголези.
- Слыхом не слыхивал, - уверенно сообщил я, добавив, что и не ведал о наличии у него собаки.- Что ж особенного в собаке Перголези?
- Тут-то, ответил он, - и кроется тайна."
Оказалось, Брекидж работал однажды с кинорежиссером и художником, сюрреалистом Джозефом Корнеллом, чьи произведения (видимо, их можно назвать коллажами, но он называл их просто "коробками") обычно имели такой вид- 1.; 2.; 3.;4. Однажды Корнелл упомянул о собаке Перголези. Брекидж удивился: что примечательного могло быть в собаке этого композитора? Корнелл пришел в ужас от его невежества. "Что? Не знать собаку Перголези? До сих пор ему думалось, заметил он с холодком и разочарованием, что он беседует с культурным и утонченным человеком. Если мистер Брекидж не способен понять такую аллюзию, как собака Перголези, не будет ли он любезен тотчас же удалиться и больше не возвращаться?"
Давенпорт, думаю, тоже устыдился собственной невежественности и неутонченности (надеюсь, как и все вы ) и начал разыскивать сведения об этой "неуловимой и важной собаке". Десять лет они с Брекиджем пытались узнать о ней хоть что-то, но вокруг были одни невежды!
" Мы даже не задумывались о том, что Корнелл может так же ничего не знать о собаке Перголези, как и мы. ... Более всего мы убеждены в собственной осведомленности как раз тогда, когда полностью заблуждаемся." В конце концов Давенпорт нашел, как он пишет, "нужного человека", знавшего Корнелла. Оказалось, речь шла о собаке Боргезе (тут Давенпорт, как раньше Корнелл, заламывает руки от невежества тех, кто не слыхал про ЭТУ собаку). История такая: дочь Томаса Манна, Элизабет Манн Боргезе, профессор политологии и эколог, "в 1940-х годах научила собаку печатать ответы на вопросы на специальной машинке, приспособленной к ее лапам. ... вид этой собаки у клавиатуры машинки засел в голове Джозефа Корнелла, как одно из важнейших событий эпохи, и он не сомневался, что все образованные люди о нем осведомлены." История " преобразилась в его творческой фантазии", но он, тем не менее, "не раздумывая изгонял людей, постыдно неосведомленных о столь замечательных вещах".

@темы: Я ничего говорить не буду, а то опять чего-нибудь скажу (с)

---

30.04.2009 в 16:55

Пишет  Klod:

Борис Херсонский

Вот, говорит, нашлю на тебя три беды,
Вот, говорит, обрушу четыре несчастья на темя тебе,
Что-нибудь вроде чумы, золотой орды,
Совести временных лет, объявления на столбе,

Часового на перекрестке, надзирателя у глазка,
Черный зрачок проникает на всю глубину,
И еще у меня в запасе есть такая тоска,
Обещаю тебе ее, обнищаю, но не обману.

@темы: стихи

---

Из дневника Томаса Манна.

7.7.50."Эрика дернула меня за рукав в то время, как я еще смотрел в его лицо, и заставила меня обеспокоиться. Пожалуй, не следовало более затягивать этот разговор в зале, однако мне были вполне безразличны взгляды, которые, возможно, наблюдали за сердечностью моих прощальных кивков. Он наверняка заметил, что нравится мне. Я сказал, между прочим, Эрике, что симпатия к красивому пуделю не особенно отличается от этого и что это не более сексуально. Во что она не совсем поверила."
8.7.50." Чувство к юноше затронуло по настоящему глубоко. Постоянно думаю о нем и пытаюсь подгадать встречи, которые могли бы стать стимулом. Его глаза слишком хороши, его голос слишком вкрадчив, и хотя мои желания не заходят далеко, все же моя радость, нежность, влюбленность полны энтузиазма и дают пищу на целый день."
9.7.50."Итак, еще раз это, еще раз любовь , восхищение человеком, глубокое влечение к нему - этого не было уже 25 лет, и все же это должно было еще раз со мной случиться. Вечером впервые юноша обслуживал столики вблизи нас."
6.8.50.Боль о том, в Дольдере (о юноше из отеля)...углубилась и усилилась в эти дни до всеобъемлющей печали о моей жизни и любви, об этом лежащем в основе всего безумном и все же страстно утверждаемом восторге перед несравненным, ничем в мире не превосходимым очарованием мужественной юности, которое издавна - мое счастье и беда..."
25. 8. 50"Для чего я пишу все это? Чтобы еще раз перед моей смертью вовремя уничтожить? Или я хочу, чтобы мир знал меня? Я думаю, он и без того знает обо мне больше, ... нежели в том сознается".
В виде pdf
magazines.russ.ru/novyi_mi/1996/1/mann.html

@темы: Томас Манн

---

Эссе Гая Давенпорта о Толкине.

В прискорбном списке вещей, которые навсегда останутся выше меня, филология располагается ближе к началу -- вместе с моей неспособностью водить машину или прознести слово «пропедевтический». Попыток двух университетов научить меня из лучших побуждений читать (а в возобновляющемся моем кошмаре -- писать и говорить) по-староанглийски или, как они это иногда называют, по-англосаксонски, у меня нет намерения забывать никогда. Некоторые обиды -- навечно. В Судный День я гордо и упрямо выскажу все претензии к обучению тому, как покидать тонущее судно, ползать под пулеметным огнем и читать по англосаксонски.
У первого профессора, терзавшего меня синтаксисом и морфологией староанглийского языка, был дефект речи, он путался в своих заметках и, казалось, полагал, что мы, его сбитые с толку школяры, в совершенстве изучили готский, шотландский гэльский и валлийский, на грамматику которых он постоянно свободно ссылался. Откуда мне было знать, что он когда-то написал на обороте одной из наших экзаменационных работ: «В земле была норка, и в норке жил хоббит»?
Только много лет спустя я смог узнать, что этот рассеянный и невразумительный лектор, потыкав час в страницу внушающей ужас «Англосаксонской хроники», пробормотав скороговоркой географические названия и похмыкав над вариантами прочтения, ехал на велосипеде на Сэнфилд-роуд в Хедингтоне и перемещал Фродо и Сэма к Мордору.
Даже когда я удосужился прочесть «Повелителя Колец», все равно с большим трудом -- как и поныне -- смог поверить, что книгу написал этот бормочущий педант, профессор Дж.Р.Р.Толкин.
Не очень повезло мне и в попытках мысленно объединить профессора и автора книги. Я провел восхитительный день в розарии Толкина за беседой с его сыном: из этого разговора все время всплывала фигура любящего отца, так и не заметившего до конца, что дети выросли, и постоянно, насколько я понял, преходившего из мира реального в мир своего собственного изобретения и обратно. Я помнил о том, что сын сэра Вальтера Скотта вырос в неведии, что его отец -- романист: в отрочестве он заметил в обществе людей, обсуждавших гениальность Скотта:
-- Да, обычно он первым замечает зайца.
Да и разговаривая с его близким другом Х.В.Г. («Хьюго») Дайсоном, никак не мог я ощутить присутствия того Толкина, который придумал хоббитов и все эти самые замечательные приключения после Ариосто и Бойярдо.
-- Милый Рональд, -- говорил Дайсон, -- писал все эти глупенькие книжки с тремя предисловиями и десятью приложениями к каждой. Знаете ведь, у него это это не настоящий плод воображения: он все это просто насочинял.
Вот уже пятнадцать лет я пытаюсь понять, что именно Дайсон имел в виду.
Ближе всего подобрался я тайному внутреннему Толкину в одной случайной беседе как-то снежным днем в Шелбивилле, штат Кентукки. Я уже забыл, как мы вообще коснулись Толкина, но я начал докучать вопросами, как только понял, что разговариваю с человеком, учившимся вместе Рональдом Толкином в Оксфорде. Это был преподаватель истории Аллен Барнетт. Он никогда не читал ни «Хоббита», ни «Повелителя Колец». Да и, на самом деле, удивился и обрадовался, узнав, что его старинный друг стал знаменитым писателем.
-- Подумать только! Знаете, он проявлял весьма необычный интерес к людям отсюда, из Кентукки. Ненасытно требовал от меня все новых и новых рассказов о кентуккцах. Заставлял меня повторять фамилии, вроде Бэйрфут, Боффин или Баггинс -- и подобные добрые сельские имена.
А в окно я видел табачные амбары. Очаровательный анахронизм -- трубки хоббитов -- неожиданно стал осмысленным в новом свете. Сам Шир, его размеренный образ жизни и застенчивые хоббиты имеют множество корней и в фольклоре, и в реальности -- помню, с каким удовольствием не так давно выглянул из окна английского автобуса и увидел стрелку, указывающую дорогу в Баттербур. Кажется, и Кентукки вложил сюда свою долю.
Практически все имена толкиовских хоббитов приведены в моем телефонном справочнике Лексингтона, а те, которых нет, можно найти в справочнике соседнего Шелбивилля. Скорее всего, эти людизарабатывают тем, что выращивают и обрабатывают трубочный табак. Поговорите с ними, их обороты их речи -- чистая Хоббитания: «Я слыхал речи», «сызнова», «значится, мистер Фродо сразу его и двоюродный, и троюродный братец, да так и эдак они давно не видались», «вот в этот самый месяц как есть». Английские просторечные обороты, конечно, но такие сейчас можно чаще услышать в Кентукки, чем в Англии.
Я отчаялся объяснить Барнетту, чем стали его рассказы о кентуккском народце в воображении Толкина. Я побуждал его прочесть «Повелителя Колец», но пути наши больше не пересеклись, и я не знаю, прочел он, или нет. Как и того, понял ли он, что у оксфордского костра и на прогулках вдоль Червелла и Изиды, он создавал Баггинсов, Боффинов, Туков, Брандибаков, Граббов, Бурроузов и Праудфутов (или Праудфитов, как предпочитает одна из ветвей семейства), которые, как нам рассказали, все были особым предметом изучения Гандальфа Серого -- единственного мага, интересовавшегося их робким сельским образом жизни.
Guy Davenport: Home Page
Давенпорт в Википедии
На русском языке: тут и тут

@темы: Толкин, английская литература, американская литература

---

"Удод - такая птица".

М. Гаспаров очень трогательно пишет о Соболевском, которого узнал, когда тому было почти 92 года (прожил до 99). "...Соболевский знал греческий язык лучше всех в России, а может быть, и не только в России." И при этом, он, как Шерлок Холмс, не знал многого из того, что не входило в его интересы. А интересы были такие: "Античных авторов он читал, чтобы знать древние языки, а древние языки знал, чтобы читать античных авторов. когда нужен был комментарий о чем-то кроме языка, он писал в примечании к Аристофану: "Удод - такая птица". О переходе Александра Македонского через снежные горы: Нам это странно, потому что мы привыкли представлять себе Индию жаркой страной; но в горах, наверное, и в Индии бывает снег". О "Германии" Тацита: " Одни ученые считают, что Тацит написал "Германию", чтобы предупредить римлян, какие опасные враги есть на севере; другие - что он хотел показать им образец нравственной жизни; но, скорее всего, он написал ее просто потому, что ему захотелось". Так умилительно, что у меня нет слов. А вот о его быте: "У Соболевского было разрешение от Моссовета не делать ремонта - потому что от перекладки книг с его полок может потерять равновесие и разрушиться весь четырехэтажный дом в Кисловском переулке."
А еще он сказал однажды: "Преподавательское дело очень нелегкое. Какая у тебя ни беда, а ты изволь быть спокойным и умным".

@темы: Гаспаров, античность

---

Иллюстрация Margaret Tulloch к "Сну в летнюю ночь" Шекспира

Кажется, очень похоже на "Cпящую красавицу" Артура Рэкхема.

Тут есть ее иллюстрации и к другим пьесам Шекспира. И другие иллюстрации.
Ничего не знаю об этой художнице, нашла на том же сайте, где были иллюстрации Кларка к "Фаусту".

@темы: иллюстрации, сказки, Шекспир

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Теории гомосексуальности, которые могли влиять на представление о ней у викторианцев.

Решила записать мысли, возникшие в результате одной дискуссии. Если действительно попытаться представить, что ощущали два добропорядочных викторианских (поствикторианских) джентльмена, вступивших в сексуальные отношения друг с другом и сочетающих это с благополучной семейной жизнью и выполнением всех прочих условностей, которых требовало от них общество (к примеру, Госс и его друг-скульптор), то обязательно нужно учитывать, из каких элементов должно было складываться их представление об однополой сексуальной близости и насколько оно отличалось от современного. Приписывать герою, живущему в 19 веке, представление о том, что есть врожденные сексуальные ориентации, рискованно. Он, конечно, мог бы сам измыслить сходную теорию, но, скорее всего, придерживался бы какой-либо более общепринятой или же, что вероятнее всего, довольствовался бы лоскутным одеялом из разных взглядов на это явление.
Из каких представлений о гомосексуальности могли сложиться его взгляды на этот вопрос? Во-первых, идущее от средневековья (цитирую один свой пост) :"... средневековые европейцы опасались содомии как греха, который под влиянием соблазна мог совершить каждый."(Ф.Мондимор."Гомосексуальность. Естественная история.") Содомия воспринималась как разновидность разврата, т.е. нечто привлекательное (наряду с другими грязными развлечениями) для порочного, испорченного человека. И возможное искушение для всех, так как человек по природе порочен.
Во-вторых, взгляд вольнодумцев, возникший как реакция на точку зрения церкви. Никакого греха нет, нет и единой для всех времен и народов морали. Однополая любовь просто еще один вид развлечения, тем и хороша.
В-третьих, для многих образованных джентльменов - античное и возрожденческое представление о том, что красота может вызывать желание, даже если предстает перед мужчиной (любым мужчиной) не в женском облике, а в облике прекрасного юноши. Подобные тайные представления сочетались с гомоэротическим опытом в частных школах, что оставляло у многих отпечаток в сознании на всю жизнь.
В-четвертых, появившееся во второй половине 19 века представление об урнингах, о "третьем поле" ("женская душа, заточенная в мужском теле" и т.п). (Ульрихс).
В-пятых, появившиеся во второй половине 19 века теории, трактующие гомосексуализм как болезнь, которую надо лечить, или как неизлечимую патологию, признак вырождения. Наряду с врожденной гомосексуальностью допускалась и приобретенная. Думаю, потому, что иначе врачам было бы трудно объяснить существование гомосексуалистов, не имеющих никаких признаков вырождения. Правда, при желании признаки вырождения можно найти у всех, даже у гениев, но... Легко толковать о патологии и вырождении, приводя в пример аристократическую семью, много веков подряд заключавшую браки между родственниками, или семью рабочего-алкоголика. Но когда какой-нибудь мистер Домби или Форсайт, физически здоровый, спокойный и высокомерный буржуа, просит объяснить, почему его любимый наследник после Кембриджа не хочет жениться, не так-то просто в ответ начать рассказывать о вырождении.

upd

Представление о том, что гомосексуальность является врожденным отклонением от нормы, принесло и пользу, и вред. Как пишет И.С. Кон, "Смена религиозной парадигмы ("содомский грех") психиатрической ("сексуальная психопатия") была определенным шагом вперед. Хотя "сексуальный психопат" выглядел таким же отвратительным, как "содомит", он был не только преступником, но и больным, страдающим человеком. Однако в этом была и опасность. По прежним представлениям, человек, совершивший акт содомии, за который его наказывали, мог раскаяться и исправиться. Религия оставляла грешнику надежду. А что спросишь с психически неполноценного "сексуального психопата"? Одна и та же теория могла быть как оправдательной (человек не виноват, что родился уродом), так и обвинительной (надо защищать общество от дегенератов). Политические соображения при этом часто заслоняли существо вопроса."
В-шестых, появившиеся в ответ на предыдущую теорию, обоснования нормальности гомосексуализма как врожденного явления. Э.Карпентер, Хэвлок Эллис, Саймондс,Магнус ХиршфельдС одной стороны, 19 век был временем, когда все верили в науку, поэтому психиатрические теории гомосексуальности уже с середины века вызывали большое доверие. Но привычные для британских интеллектуалов представления о мужской любви им противоречили. Не удивительно, что, "в отличие от континентальной Европы, где об однополой любви писали преимущественно психиатры, в Англии эту проблематику сделали респектабельной не медики, а философы, историки и филологи, среди которых было больше апологетов, чем "разоблачителей" (И.С. Кон).
В-седьмых, разделение гомосексуалистов на инвертов - тех, у кого это врожденная черта, а значит, они нормальные люди, следующие своей природе, и первертов, извращенцев, предающихся разврату, а также другие теории, основанные на противопоставлении "нормальных" и "ненормальных" гомосексуалистов. Это характерно и для Андре Жида, и для Томаса Манна, и для Павла Флоренского, и для других. При этом часто нормальной моделью гомосексуальности считалась древнегреческая: любовь взрослого мужчины к подростку или юноше.("Закон полярности имеет силу явно не всегда, мужская стать не обязательно тянется к женской, опыт опровергает утверждение, что лишь при " эффеминации" она чувствует влечение к своему полу.Опыт, правда, и учит, что причиной тут может быть, и часто бывает, вырождение, двуснастность, промежуточность стати, короче, нечто отталкивающе патологическое. Это медицинская сфера, она заслуживает внимания разве что в аспекте гуманности, но не в духовном и культурном аспекте. С другой стороны, не может быть и речи о том, будто, скажем, Микеланджело, Фридрих Великий, Винкельман, Платен, Георге были не мужественными или женственными мужчинами. Тут полярность просто не срабатывает, и налицо мужественность такого рода или даже такой степени, что и в эротических делах для нее имеет интерес и значение лишь сфера мужского. Меня очень мало удивляет, что закон природы (полярность) дает перебои в той области, которая, несмотря на ее чувственность , имеет очень мало отношения к природе и куда больше к духу.
Что зрелая мужественность ласково тяготеет к красивой и нежной, а та, в свою очередь, тянется к ней, в этом я не нахожу ничего неестественного, вижу большой воспитательный смысл и высокую гуманность.Кстати сказать, в культурном отношении однополая любовь явно так же нейтральна , как и другая;в обеих все решает индивидуальный случай, обе родят низость и пошлость,и обе способны на нечто высокое." Томас Манн) Более подробно обосновывает то же самое Андре Жид. Естественно, что многие взрослые мужчины, которых тянет к другим взрослым мужчинам, да еще порой более маскулинным, чем они сами, оказываются при таком подходе извращенцами. В качестве извращенца Манн называетЛюдвига Баварского, Флоренский (его теория отличается от вышеизложенной, но тоже подразумевает деление на нормальных и ненормальных гомосексуалов) - Уайльда.
В Великобритании также делались попытки более-менее открыто провозгласить возрождение традиций древнегреческой любви к мальчикам. Например, поэты- "уранианцы" Это направление существовало с 1858 года (дата выхода "Ионики" Уильяма Джонсона Кори) по 193о. "Известность их творчества была ограничена поздневикторианскими и эдвардианскими табу, чрезвычайно маленькими тиражами (обычно отпечатанными в частных типографиях)... и тем, что их поэзия была обычно слащава, а зачастую и отличалась женоненавистничеством. Однако, историк Нил Маккенна утверждал, что поэзия уранианцев играла значительную роль в гомосексуальной субкультуре высшего сословия викторианского периода". тут . Надо сказать, что иначе переосмысленная "античная традиция" легла в основу и теорий Саймондса, Карпентера (см. пункт 6.), одобрявших андрофилию (любовь между взрослыми мужчинами).

запись создана: 24.04.2009 в 02:26

@темы: викторианцы, гомосексуальность, история повседневности

---

Джо Далессандро. В фильмах Уорхола и Морисси и т.д.

Joe Dallesandro В русской Википедии.
(Странно у нас пишут статьи в Википедии: еще понятно, когда про чью-то личную жизнь не пишут, потому что гей, но почему про Далессандро не написали, что он был трижды женат и у него есть дети?)Википедия

+7

+ еще 28

Смотреть

видео

Joe Dallesandro - clip
Загружено skins-dandy

Брала фото тут,тут и в других местах.

@темы: кино, красота

---

Ботичелли/Липпи/Леонардо

 Sherlock читает что-то любопытное про Ботичелли. Я собрала выдержки из постов.
1."...читала до ночи слэшный фанфег про Боттичелли. Жжжжжжуть, честное слово.)) Вообще-то это книжка. Опубликованный роман какой-то французской писательницы. Но либо она так отвратно пишет, либо перевод такой, либо (и это скорее всего) одно другое уже не смогло испортить, т.к. портить уже просто некуда... вообще я удивилась, что у нас такое издают.))
книжка начинается с любовной сцены между Боттичелли и Филипино Липпи. Вот так вот, сразу, со второго абзаца)) Потом, через пару глав у нас появляется Леонардо...))
Какая Симонетта, господь с вами! Какой Джулиано Медичи!.. Это все так - минутное, хоть и значимое, но не настолько... а вот то, что Пиппо Липпи ушел к Леонардо, вот это мы вспоминаем постоянно). И то, что Боттичелли любит Леонардо, а тот только себя - это тоже...
Господи, и такое вот - публикуют...
(не-е, все б ничего, если б оно не было так ужасно написано)"

2."...я уже упоминала, что несколько дней назад начала и так и не смогла закончить читать книжку "Сны Боттичелли" (слэшный фанфег, не иначе)) - судя по тому что и, особенно, по тому как оно написано)
сломалась я, когда Леонардо с Боттичелли вдвоем украшают на фреске "Св. Августин" (хотя в книге это почему-то и не фреска вовсе) книжечку с геометрией Пифагора (расположенную на фреске за спиной Августина) всякими намеками "для тех, кто в теме" (про "Брата Мартина" который "убежал за ворота Прато")
В общем, сама себе не верю, но вчерашний вечер провела с лупой в руках и огромным томом "Соборы Флоренции" разглядывая ту самую фреску из Оньиссанти...
в книжке на репродукции конечно все достаточно мелко и неразборчиво, но "Прато" там есть точно. (хотя "брата Мартина" так и не углядела за каракулями... но вообще 2 строки из книжки там действительно сильно выделяются по начертанию, да)
В шоке... честное слово.
(хочу теперь знать про это все точно. но где??? )"

Я написала, что под впечатлением от такого любовного треугольника. Sherlock: там не то чтоб треугольник... там вообще ни пойми что)) - всеобщий флорентийский разврат)))

(я заглянула в конец книги... когда Леонардо пишет "Мону Лизу". В его студию приходит Липпи посмотреть. В восторге и ужасе от картины. И на следующее утро внезапно умирает.
Потом, после похорон Липпи в мастерскую приходит Боттичелли, смотрит на "Мону Лизу"... тоже в восторге и ужасе. и после решает бросить писать вообще.
триллер какой-то, честное слово!)Пишет  Antonio di:

У нее есть еще "L'obsession Vinci" и "La passion Lippi"

Еще и отдельно про Липпи и Леонардо...
Тэг "гомоэротизм" почему-то не хочет появляться. Это что за избирательность?!
upd

27.04.2009 в 17:59

Пишет  Sherlock:

Про «Сны Боттичелли» и Боттичелли... чтоб поставить точку.
Я не против того, что написано. Я против того, как оно написано.
Любую вещь можно словами возвеличить и опошлить. В зависимости от этих самых выбранных слов.
Мне 2 абзаца о Боттичелли в «Образах Италии» Муратова дали несравнимо больше для прочувствования этого человека, чем четырехсот страничная книга Софи Шово (пусть я и прочитала из нее только сто с небольшим страниц).

Вот что у Муратова:
«Боттичелли, - говорит Пейтер, - принимает именно то, что Данте отвергнул, как недостойное ни ада, ни рая, - тот средний мир, в котором находятся люди, не принимающие участия в великой борьбе и не решающие великие судьбы, но совершающие великие отречения».

Боттичелли преклонялся перед Данте, изучал его поэму, рисовал ее и писал к ней комментарии. Но какая пропасть отделяла его от автора «Божественной комедии»! Какое одиночество испытывала его душа, у которой не было никакого Вергилия и никакой Беатриче, и которая в отчаянии готова была пойти даже за доминиканским монахом.

___
Ну да… я, когда покупала книгу, не рассчитывала что куплю слэшный фанфик средней руки. Я надеялась, что это будет похоже… ну на «Камень и боль» Карела Шульца что ли, или хотя бы на «Муки и радости» Ирвинга Стоуна!

@темы: гомоэротизм, Я ничего говорить не буду, а то опять чего-нибудь скажу (с)

---

"...в художественном произведении писателю удаются лишь те персонажи, в которых отражены какие-то черты его личности. Других персонажей он не создает, а описывает, и они получаются не слишком убедительными. В случае, если это утверждение верно, из него следует вывод: изучая наиболее удавшихся автору персонажей , написанных с наибольшим сочувствием и пониманием, гораздо объемнее представляешь личность автора, чем по любой из его биографий".(Сомерсет Моэм. По изданию "Записные книжки".М, 1999) Последнюю точку зрения сейчас защищать не принято. Принято осмеивать.Да, разумеется, биографический подход на практике иногда выглядит убийственно.Но и любой метод приведет к заблуждениям, если следовать ему слепо и безоговорочно. Разумеется, надо помнить, что " биографическая интерпретация и использование с этой целью произведений искусства в каждом отдельном случае требуют придирчивой осторожности и перепроверки, потому что произведение искусства - это не документ для биографии... И все же между биографией творца и его произведением существуют связующие звенья, параллелизмы, глухая перекличка и искаженные отражения."(Р.Уэллек и О. Уоррен. "Теория литературы")

Сюда же трогательное описание Моэма у Нагибина: "...так не хотелось огорчать Моэма. Меня заливала несказанная нежность, обостренная страхом за грозную хрупкость так щедро истратившей себя души.
Я чуть ли не со слезами смотрел на мумизированного, изысканного джентльмена, сотворившего столько чудес. Все на нем было сверхэлегантно: летний пиджак из синей рогожки, узкие светлые брюки с бритвенно-острой складкой, бесстрашно яркий шейный платок и последней модели массивный «Роллекс», соскальзывающий на узенькое смугло-крапчатое запястье.

В разговоре нам подвернулся Жан Жироду....Моэм стал говорить о нем в тоне, напрочь отвергающем лицемерное правило: о мертвых или хорошо, или ничего. ... Я осмелился напомнить, что Жироду беззащитен перед живыми ...— Бедные, бедные великие мертвецы! — всплеснул он своими маленькими старушечьими руками. — С ними никто не считается, их в грош не ставят. За что?.. Они творили, боролись, шумели, отстаивали свое я, делали все, чтобы вырваться из тенет забвения. А мы, пользуясь печатью на их устах, омахиваемся от всего ими сделанного и считаем ниже своего достоинства спорить с ними, опровергать их, тем паче ругать...

Он живет почти безвыездно на Ривьере, прогревая свою оскудевшую кровь жарким солнцем Средиземноморья, но раз в год отправляется в Лондон, чтобы обновить гардероб. Лучшему портному заказываются костюмы и пальто, лучшему сапожнику — обувь, с особым тщанием отбираются галстуки и платки в нагрудный кармашек. Франтовство девяностолетнего старца не смешно хотя бы потому, что оно позволило ему одевать своих персонажей (особенно дам) с изысканностью, которую можно встретить у Бальзака и Пруста.
В разговоре нам подвернулся Жан Жироду. Возможно, я упомянул о том, что живу в Париже на улице, носящей его имя, это возле Елисейских полей, в сторону Триумфальной арки. Моэм стал говорить о нем в тоне, напрочь отвергающем лицемерное правило: о мертвых или хорошо, или ничего. То был уже не первый случай, когда он набрасывался на ушедших с яростью, достойной противника во плоти и крови, в крепком доспехе, с навостренным мечом. Я осмелился напомнить, что Жироду беззащитен перед живыми — стоит ли нападать на него столь яростно. — Бедные, бедные великие мертвецы! — всплеснул он своими маленькими старушечьими руками. — С ними никто не считается, их в грош не ставят. За что?.. Они творили, боролись, шумели, отстаивали свое я, делали все, чтобы вырваться из тенет забвения. А мы, пользуясь печатью на их устах, омахиваемся от всего ими сделанного и считаем ниже своего достоинства спорить с ними, опровергать их, тем паче ругать, как по выдумке Жироду ругали греки неприятеля, прежде чем кинуться на деморализованных бранью воинов. Жироду беззащитен? Ничуть! Он имеет миллионы защитников по всему миру, вы, очевидно, из их числа, он имеет защитника в себе самом и даже во мне — я до сих пор разделяю его заблуждение, что можно находить достаточно глубины на поверхности жизни. Но я злюсь на него, я не могу простить, что «Электру» написал он, а не я. Пьеса о троянской войне еще лучше, но я не завидую — такого мне не написать. Английской иронии, тяжеловесным потугам на юмор никогда не достичь роскошества галльского остроумия. А нет ничего остроумнее «Троянской войны не будет» . У англосаксов есть ирония, есть сарказм, грубоватый юмор, но остроумие всегда вымученное, даже у Бернарда Шоу. Я острю тоньше, чем Шоу или Во, но слишком робко. И «Электру» я мог бы написать, но написал ее Жироду, оставив меня без лучшей пьесы. Что я, должен ему за это руки целовать? И я ведь тоже не из землероек, мне на поверхности было не хуже, чем Жироду, но в этом двухмерном пространстве он меня теснил. Боже, как он был красив и элегантен! Прав этот школьный учитель Моруа, назвавший его первым во всем. Говорят, Жироду отравили. Он был дипломатом и пал жертвой политической интриги. Никогда в это не поверю. Как не верю в важность дипломатических миссий Рубенса. Художник не может быть ничем, кроме того, что он есть. Все остальное — игра.
Я спросил: была ли служба Моэма в Интеллидженс сервис тоже игрой. «Чистой воды! — не задумываясь, ответил он. — Лоуренс — Аравийский. Моэм — Петербургский. Я начисто не понимал, что у вас происходит. Положа руку на сердце, не понимаю и сейчас. Вы хотите осчастливить людей, в этом, если не ошибаюсь, цель марксизма. Но ведь это невозможно. Каждый носит в себе свой ад и никому его не отдаст... «Жироду убили из зависти, — сказал Моэм. — Он был слишком талантлив, слишком знаменит, слишком блестящ и к тому же на редкость удачлив. Он шел от успеха к успеху, ни разу не оступившись. Добавьте к этому победительную внешность, обаяние, брызжущее фонтаном остроумие, успех у женщин и душевную широту, начисто отсутствующую у французов. Чересчур много для одного человека. Казалось, он создан Господом в назидание и унижение окружающим. А великих людей и так ненавидят. Сколько ненависти возбуждали ваш Толстой и ваш Достоевский. Как ненавидели Байрона, мучили Шиллера, Бетховена, тех, кого надо носить на руках и осыпать лепестками роз. Их и носили и осыпали, но за это же ненавидели: за свои восторги и поклонение, за собственную малость».».

@темы: английская литература, литература

---

Перечитываю "Записные книжки" Сомерсета Моэма. Во время пребывания в России он много интересного записал о русских. "В русских глубоко укоренено такое свойство, как мазохизм" (с примерами из Достоевского и Захер-Мазоха: не то чтобы Моэм и последнего считал русским, но он, по мнению Моэма, "славянин по происхождению") или "... они смиряются с унижением, потому что, унижаясь, получают ни с чем не сравнимое чувственное наслаждение". Англичанам, понятное дело, достичь такого состояния намного сложнее, оттого им приходится всячески изощряться (это я вспомнила, что флагелляцию называют " English vice").
Отдельно записанное замечание: "Не припомню русского романа, в котором хоть один из персонажей посетил бы картинную галерею". К чему это он написал не знаю, но как раз перед этим идет запись о том, что у русских грубое чувство юмора, а после - запись о том, что русские "не могут глубоко и четко мыслить", так что, наверное, и о картинных галереях пишет не просто так. Намекает, что русские вообще не любят картинные галереи? Можно думать, он столько же русских романов прочитал, сколько английских... Ладно, в "Анне Карениной" герои идут не в картинную галерею, а в мастерскую художника, но вот Версилов в "Подростке" видел "Асиса и Галатею" (Достоевский называл эту картину "Золотой век") в галерее. А у Лескова герои знакомятся в Лувре, причем в самом начале романа. Вообще у Лескова постоянны ссылки на гравюры и картины. В начале "На краю света" долго описываются разные картины с изображением Христа: репродукции рассматривают гости архиерея. Еще у Лескова много персонажей-художников ("Чертовы куклы", "Островитяне", те же "Обойденные" и т.д.) Вроде бы и у других писателей герои посещали картинные галереи, сразу не вспомнить (только пушкинские стихи вспоминаются о картинах и статуях).
Но я бы не хотела создавать впечатление, будто Моэм писал о русских только плохо, или же - будто он о ком-то писал только хорошо. Он вообще любил придраться к чему-нибудь или к кому-нибудь, как и я сейчас к нему.

@темы: русская литература, английская литература, Сомерсет Моэм

---

Решила посмотреть тут , не найдется ли у них Конрад Фейдт. Нашелся -
Кадр из "Кабинета доктора Калигари" и
Уже не такой молодой, но интересный Фейдт.
А это красивый Кристофер Ли
И это тоже.
Оливье
Оливье в "Ребекке" Хичкока
АваГарднер
Очень красивая Мерль Оберон
Мэрилин Монро
Эмиль Яннингс

@темы: кино, красота

---

Цветные иллюстрации Гарри Кларка к "Фаусту"

Очень хотелось посмотреть и на цветные иллюстрации, но попадались только очень маленькие или со штампами. Наконец-то нашла немного. Зато они большие.
Мефистофель является к старому Фаусту.

Еще

4.bp.blogspot.com/_6v42sYAPdPw/Sc3rR-ulFvI/AAAA...


2.bp.blogspot.com/_6v42sYAPdPw/SQtXuHLU03I/AAAA...

3.bp.blogspot.com/_6v42sYAPdPw/Sc3soJr7lLI/AAAA...

4.bp.blogspot.com/_6v42sYAPdPw/Sc3r1DowVBI/AAAA...

1.bp.blogspot.com/_6v42sYAPdPw/Sc3tpJ_BCBI/AAAA...

Заодно одна гравюра Макса Эрнста и рисунок Сидни Педжета с собакой Баскервилей.
4.bp.blogspot.com/_6v42sYAPdPw/SQtMlrD4tyI/AAAA...
4.bp.blogspot.com/_6v42sYAPdPw/SQtU_6PDxbI/AAAA...
Взяла тут

@темы: Гете, иллюстрации