Написав о слове pansy вспомнила забавный случай, как один переводчик перемудрил с переносным значением этого слова. В романе Рекса Стаута "Over my dead body" ("Через мой труп" ) есть персонаж - некая мадам Зорка, модельер. Все думают, что она из Югославии, но потом оказывается, что на самом деле она родом из Айовы и зовут ее Пэнси Бапп. В одном русском переводе (издательство "КУбК-а", 1994) к словам этой дамы о том, что кутюрье с Пятой авеню никак не может зваться Пэнси Бапп, есть сноска "Пэнси — гомосексуалист (англ)". А ведь действие романа происходит в США в 30-е годы. Британское сленговое значение слова pansy, относительно новое еще даже для англичан, тут явно не при чем. Думаю, все дело в том, что Пэнси Бапп слишком обыденное имя, не привлекающее клиенток, вот дама и пыталась казаться загадочной иностранкой.

@темы: переводы, Рекс Стаут, ошибки

---

"Все дело в хронологии."

"Это был тот самый юный слуга, которому дядя Блока «покровительствовал». Однако богатство привело за собой добродетель. Так что тщетно Сен-Лу пытался его обольстить. Итак, в порядке компенсации, когда добродетельные юноши, взрослея, отдаются страстям, в которых они, наконец, нашли вкус, доступные молодые люди обретают принципы, и какой-нибудь де Шарлю приходит к ним, доверившись старым сплетням, но слишком поздно, и нарывается на неприятности. Все дело в хронологии."
"...г-н де Шарлю в городе, из которого мужчины зрелые, предмет его былых предпочтений, уже исчезли [из-за войны], вел себя как некоторые французы, которые на родине питали склонность к женщинам, но потом переселились в колонии: поначалу из необходимости, а затем войдя во вкус, он приобрел привычку к юным мальчикам".(Марсель Пруст)
Жаль, что у меня нет отдельной темы "Марсель Пруст". Его наблюдательность и ум неизменно вызывают у меня благодарность. Как мало кто другой он понимал изменчивость того, что многие считают неизменным и не думал, что шапка прибита к голове гвоздями. Я часто натыкаюсь на чьи-нибудь рассуждения о том, что человек не может быть гомосексуалистом, потому что он в 20 лет с негодованием отвергал даже мысль об однополом сексе. И позднее он измениться никак не мог. Не мог взглянуть в лицо своим неосознанным желаниям, не мог перестать бороться с полуосознанными.
Это так же убедительно, как и аргументы в духе "он женился и завел детей, чем неопровержимо доказал свою гетеросексуальность" или "как же он может быть гомосексуалистом, если он высказывал гомофобские суждения?" и т.п. Правда, самым странным "доказательством" не-гомосексуальности кажется мне такое: "Он САМ говорил, что он не гомосексуалист!" Ну да. Например, тот же Марсель Пруст. Последнему также принадлежат и разные гомофобские суждения, которые огорчали меня лет в 12-16, пока я не поняла, что они большей частью псевдо-гомофобские и всегда так или иначе отражают реальность, потому что основаны на опыте автора. (Впрочем, гомосексуальность, как известно, не помеха и настоящей институциализированной гомофобии.)

@темы: французская литература, Марсель Пруст

---

Филип Ридли

Обнимая Верди (рассказ)
Я помню день, когда впервые увидел Верди. Мы только что похоронили отца, и в тот момент, когда наша траурная машина трогала с места, я заметил его отражение в боковом зеркале. Он был в черном кожаном пиджаке, усыпанном драгоценными камнями и золотыми блестками. Светлые волосы блестели на солнце. Инстинктивно я повернулся на сиденье, чтобы лучше разглядеть его. Когда наши глаза встретились, он улыбнулся и помахал мне рукой. Мама дотронулась до моего колена и вздохнув, сказала, чтобы я сидел прямо и вел себя прилично. В конце концов, это траурная церемония, и уж никак не повод для того, чтобы вертеться. Но образ белокурого парня преследовал меня весь день. Похороны отодвинулись на второй план, и я беспрерывно фантазировал о нем. Судя по всему, ему было уже под двадцать - немыслимый возраст, мне-то самому было всего двенадцать. Той ночью, когда родственники ушли, а мама отправилась спать, я погрузился в мечты о нем. Я воображал, как делюсь с ним всеми бедами и страхами: как я скучаю по отцу, хотя уже начинаю его забывать, как я хотел заплакать, но не смог. А белокурый парень обнимал меня, целовал и делился своими тайнами.

Прошло две недели, прежде чем я увидел его снова. Он стоял напротив школьных ворот, когда я выбежал после уроков. Я заметил его, мои ноги примерзли к земле. Я ощутил странную щекотку в груди и животе, словно там скреблись пауки. Мальчики протискивались мимо меня, недовольные, что я стою в проходе. После смерти отца со мной никто не заговаривал. Мне кажется, их беспокоила моя утрата, даже пугала, словно скорбь и трагедия были заразными и могли передаваться, как какой-нибудь грипп.

Блондин смотрел на меня несколько минут. Потом перешел улицу. Ужас приковал меня к асфальту. Мне хотелось и спрятаться от него, и бежать ему навстречу. Но вот он уже стоял передо мной, положил мне руки на плечи и улыбался.

- Ты ведь Клауд, да?

Я кивнул.

- Можно я провожу тебя домой, Клауд?

- Да, - едва смог произнести я.

Мои одноклассники смотрели, как мы переходим улицу. Они толкали друг друга локтями и что-то говорили, явно впечатленные моим знакомым. Пока мы шли, парень все время напевал, я узнал пару оперных мелодий. Наконец, когда мы подошли к моей улице, он пробормотал: "Дальше я идти не могу".

- Ax, - дар речи покинул меня. Но страх потерять его, желание быть с ним придали мне смелости. - Пойдем ко мне. Перекусим. Посмотришь мою комнату.

Он провел рукой по глазам, сощурился от солнца и скинул свой кожаный пиджак. Под ним была белая майка, разорванная на груди. Я увидел его загорелую кожу и темный сосок. Пауки внутри меня взбесились.

- Пожалуйста, - взмолился я. - Останься.

- Может быть, в другой раз.

- Давай встретимся завтра.

- А ты не хочешь узнать, кто я?

- Нет. Просто давай встретимся.

- Меня зовут Верди. - Прошептал он. И ушел прочь.

Я не отводил от него глаз, пока он не свернул за угол. Несколько минут я еще стоял на месте, мне казалось, что сейчас он вернется за мной. Но он не вернулся. И я пошел домой, погруженный в пустоту, в которой копошились пауки.

В этот день за обедом мама снова расплакалась. Она отодвинула тарелку и закрыла лицо салфеткой. Я пытался успокоить ее, но не знал, что сказать. Это было чувство вины, а не скорбь, мне кажется. Мама и папа беспрестанно скандалили все последние полгода до его смерти. В ту ночь, когда он погиб, был особенно страшный скандал. Мама проклинала его и обвиняла, отец выбежал из дома и умчался в машине: мы видели его в последний раз. Через несколько часов, когда он откуда-то возвращался, он увидел перебегавшего дорогу ребенка и врезался в почтовый ящик. По иронии судьбы, это был вовсе не ребенок. Механическая кукла, которую запустили на дорогу какие-то хулиганы.

Я помог маме подняться наверх и уложил ее в кровать. Она приняла успокоительное, попросила меня вымыть посуду и приготовить ей что-нибудь горячее выпить. Потом, когда мы лежали рядом, потягивая какао, она взяла мои руки и принялась целовать каждый палец.

- Ты ведь любишь меня, Клауд?

- Конечно.

- А почему же он не любил меня? Почему твой отец не любил меня? Я ведь любила его, ты знаешь. Всегда любила его. Неважно, что я говорила или делала, но я ведь всегда любила его. Так почему же он не мог любить меня? Разве я не заслуживаю любви? Почему он предал меня? Он встречался с другой женщиной, Клауд. О, я знаю, что не должна говорить о нем плохо теперь, когда его больше нет, и ты меня наверное совсем возненавидишь. Но ты должен это знать. Иначе ты не поймешь, из-за чего мы все время ссорились и почему я так с ним говорила. Да, он отрицал это. Но я знала! Женщины всегда знают такие вещи.

Каждый вечер с того дня, когда умер мой отец, я проходил через один и тот же ритуал. Мама обвиняла отца в том, что он не любил ее, изменял ей, все от нее скрывал. Я, в свою очередь, пытался убедить ее, что она для него была самым главным в жизни. Потом она просила принести фотоальбом, и положив его поверх одеяла, разрешала мне переворачивать страницы, пока она бегло комментировала это замороженное свидетельство ее любви к отцу. Иногда она показывала на фотографию и говорила: "Посмотри, посмотри на его глаза. Он любил меня тогда, видишь?" И она всматривалась в снимок, словно пытаясь проникнуть в глянцевую поверхность, обнаружить что-то, что она когда-то упустила, какой-то шифр, тайное послание.

Там были фотографии моего крещения, моего первого дня рождения, дня, когда я в первый раз пошел в школу, на снимках я лежал в отцовских объятиях, целовал его, обнимал, он нес меня на плечах. Мама спрашивала, помню ли я это, и я всякий раз отвечал: "Да, конечно, помню". Но не помнил ничего. Ни один из этих снимков не казался мне настоящим. Ни один не напоминал мне о смутных и становившихся все неразборчивее чувствах, которые я испытывал к человеку, которого называл своим отцом. На всех фотографиях он выглядел по-разному. И когда я всматривался в них, поднося к самым глазам, пытаясь отыскать что-то, как моя мать выискивала шифры и секреты, я не видел ничего, кроме пустоты за отцовской улыбкой.

Ночью мне снова снился Верди. Мы сидели с ним по-турецки на обочине, и Верди показывал мне заводную куклу. У нее был огромный ключ в спине, и она была похожа на отца. Верди медленно поворачивал ключ, и на лице куклы возникала механическая улыбка. Верди объяснял, что внутри у нее нет ничего человеческого - ни чувств, ни радости - только сложная система зубцов и шестеренок, придававшая ей живой вид. Потом он поставил ее на землю и мы с удивлением смотрели, как она ковыляет через дорогу. Моя мать сидела на обочине с противоположной стороны. Она радостно улыбнулась, когда увидела куклу и поджидала ее, раскрыв объятья. Когда пластмассовые ручки коснулись ее колен, она взвизгнула от радости и обняла ее. Одной рукой она гладила куклу по голове, другой машинально поворачивала ключ.

На следующий день, за завтраком, мне пришлось выслушивать обычные утренние обвинения: я совершенно забыл отца, я всегда ненавидел его, я радуюсь, что он умер, я - холодный, бесчувственный эгоист.

- Ты даже ни разу не заплакал, Клауд. Ни разу. Если я сейчас свалюсь замертво, ты и глазом не моргнешь. Разве не так? Мне было бы намного легче, если бы ты по-настоящему переживал. Мы бы успокаивали друг друга вместо того, чтобы закрываться друг от друга. Ты вынуждаешь меня стыдиться того, что я скорблю по твоему отцу. Почему ты так себя ведешь? Ты считаешь, я не имела права любить его?

Я научился не спорить с ней, не втягиваться в ее мир, наполненный злобой и обвинениями. Вместо этого я спокойно улыбался, кивал и ел завтрак. Это, разумеется, служило еще одним доказательством моей бессердечности. Она принялась теребить меня, обвинения перешли чуть ли не в побои, и я, испугавшись, схватил учебники и выбежал из дома.

В этот день в школе, впервые со дня смерти отца, одноклассники начали говорить со мной, их интерес к Верди возобладал над смущением. Где я с ним познакомился? Почему он хочет со мной дружить? Собираюсь ли я выкрасить волосы и сделать такую же прическу, как у него? Куда я с ним хожу? Можно ли им тоже с ним познакомиться?

Я сказал им, что знаю Верди сто лет, хожу с ним во всякие злачные и опасные места, где бывают все панки, что меня приняли в свою компанию его друзья, что я делал вещи, которые мои одноклассники и представить себе не могут: напивался с Верди, принимал наркотики, участвовал в бешеных оргиях. Верди был моим лучшим другом, единственным человеком, которому я доверял. А я, в свою очередь, был единственным из всех его многочисленных друзей, кому он доверял, с кем делился всеми секретами.

Благодаря Верди я приобрел славу и популярность, о которых раньше не смел и мечтать. Теперь из-за моей связи с ним, все мальчики захотели со мной дружить. Это был для них единственный способ хоть как-то прикоснуться к нему.

В четыре часа после уроков он уже ждал меня. Я подбежал к нему, схватил за руку.

- Хочу, чтобы ты пошел со мной в одно место, - сказал он.

- Куда?

- Это особенное место. Место, которое много для меня значит. Место, которое много значило для человека, которого я когда-то знал. Пойдешь со мной?

- Да, конечно.

Мы шли, он напевал мелодии из опер, положил мне руку на плечо. Я чувствовал его запах: кожа и сладкий лимонный одеколон. Он шел медленно, его ботинки с пряжками звякали при каждом шаге, словно шпоры ковбоя. Он казался таким чистым, блестящим, как только что ограненный бриллиант. Его джинсы, почти белые, были порваны на коленях и бедрах. Тело в прорехах казалось твердым и упругим.

Я слепо следовал за ним, наслаждаясь счастьем быть рядом. Мы спустились по каменным ступеням и теперь шли по берегу канала. Потом Верди остановился у большого серого камня, сел на него. Он снял кожаный пиджак, бросил его на траву и предложил мне сесть.

- Здесь хорошо. Хорошее место, чтобы посидеть и поразмышлять. - Он улыбнулся. - Тебе нравится здесь, Клауд??

- Да.

Ну вот и хорошо.

Я положил голову ему на колени. Он продолжал напевать и гладить меня по голове. От прикосновения его пальцев внутри у меня проснулись пауки.

- Что это за мелодия?

- Это опера, - ответил он. - Видишь, я люблю оперу. Это единственное, что я могу слушать. Единственное, что имеет значение. Так у меня и появилось это прозвище. Один человек сказал, что меня надо называть Верди, потому что я все время напеваю арии. Так что теперь это мое имя. Только представь себе: мне пришлось ждать восемнадцать лет, чтобы узнать свое настоящее имя!

- У меня тоже вместо имени прозвище, - сказал я. - Мне его придумал отец. Он всегда говорил, что я витаю в облаках, и придумал мне такое имя - Клауд, облако.

- Он многое понимал, твой отец. - Верди взял в руки мою голову и посмотрел мне в глаза. - Каким он был? Расскажи мне о нем.

- О ком?

- О твоем отце.

- Он умер.

- Все равно расскажи мне о нем, Клауд. То что он умер, не означает, что о нем нечего сказать. Он был веселым? Что он делал дома? Расскажи мне, Клауд. Ты ведь его сын. Ты должен многое знать. Ты любил его?

Эти вопросы меня смутили. Я отстранился от Верди и встал. Он нахмурился. Я попытался придумать, что сказать, что-то, что понравится ему, привлечет его ко мне. Он смотрел на меня отчаянным, умоляющим взглядом, так что я сказал то, что он хотел услышать.

- Да, - сказал я. - Я любил его. Любил больше всего на свете. Он для меня был всем. Иногда мне снится, что он жив. Но я просыпаюсь, понимаю, что он умер, и плачу. Я скучаю без него все больше и больше. Он очень много для меня делал. Рассказывал всякие истории. Да. Я хорошо помню. Он рассказывал мне истории перед сном. - Я раньше не думал об этом, но теперь, повинуясь моей импровизации, воспоминание вернулось, живое и сильное, и я застыл на месте, удивленный, что забыл что-то, когда-то так много для меня значившее. - Да, я снова сел у ног Верди, обнял их, уткнулся подбородком в его колени. - Он рассказывал мне столько замечательных историй. Теперь мне никто ничего не рассказывает. - И тут я заплакал. Все горе, которое я похоронил вместе с отцом, воскресло во мне, нестерпимое отчаяние, заставившее меня онеметь.

Верди встал рядом на колени, обнял меня. Я чувствовал его горячее дыхание на шее. Пока он обнимал меня, наши губы встретились, и он поцеловал меня. Это был мягкий, успокаивающий поцелуй, усмиривший пауков.

Потом он расправил майку и вытер мои слезы. Когда он притянул меня к себе, я прикоснулся руками к его обнаженному животу. Мне показалось, что кровь вытекает из моих ладоней и просачивается в его тело.

- Клауд, - прошептал он. - Можешь сделать для меня одну вещь, даже если она покажется странной? Ты можешь сделать для меня что-то, не спрашивая, зачем мне это нужно?

- Конечно, - подтвердил я. - Все, что угодно.

- Мне нужна фотография твоего отца. Самая последняя, какую сможешь найти. Можешь достать для меня?

-Да.

Верди встал, сказал, что ему нужно идти, но мы встретимся на следующий день. Я спросил - где, он ответил: - Здесь. В секретном месте.

После того, как он ушел, я еще посидел один, смотрел, как солнце сверкает на глади канала, слушал плеск воды. Я был наполнен радостью, которую никогда прежде не испытывал, теплым блаженным удовольствием.

Вечером, когда мама уже лежала в постели, потягивая какао, я достал фотоальбом, не дожидаясь, когда она попросит, и положил ей на колени. Сразу же я залез в самый конец, где были последние фотографии. Она удивленно наблюдала, как я их поочередно рассматриваю.

- Клауд. - вздохнула она, - ты ведь по нему скучаешь.

Я нашел только один снимок, на котором мы с отцом были вместе. Важно, чтобы у Верди был и мой образ тоже. Я вытащил его из альбома.

- Можно я возьму? Оставлю себе?

- О, конечно же, - она обняла меня, поцеловала - Конечно, Клауд. Видишь, как сильно он тебя любил! Видишь, как он смотрит на тебя и улыбается.

- Да, - подтвердил я, - вижу.

На следующий день, как мы и договаривались, я пришел в секретное место у канала. Верди уже ждал меня. Он предложил мне сесть рядом. Он обнял меня за плечи, поцеловал в макушку и спросил: - Ну что, принес?

- Да, - я протянул ему фотографию. - Это снимали на пасху. Примерно за месяц до его смерти. Это я, я тогда еще не постригся. Узнаешь меня?

Верди кивнул. Он молча смотрел на снимок, его руки дрожали. Я спросил его, что случилось. Он помотал головой и сжал меня крепче, стиснул до боли, так что в легких не осталось воздуха. Казалось, он хочет втиснуть меня в свое тело, сделать меня его частью.

- Верди! - захрипел я. - Отпусти!

Он плакал - безнадежные, отчаянные всхлипы сотрясали его тело. Потом с воплем, столь громким, что птицы взлетели с деревьев, он рухнул на траву. Снимок смялся в его ладони.

- Верди, - взмолился я. - Не плачь, Верди.

Постепенно ему удалось унять слезы, но это происходило очень медленно, и когда он пришел в себя, солнце уже садилось, и по небу тянулись красные полосы. Он вытер рот от травы и улыбнулся.

- Я теперь такой популярный, - похвастался я. - Все мои одноклассники теперь хотят со мной дружить. Это из-за тебя, Верди. Из-за тебя.

Он поцеловал меня в щеку, разгладил фотографию на груди, положил ее в карман пиджака и встал. Взглянул на меня и погладил по голове.

- Завтра встретимся? - спросил я.

- Скорей всего, нет.

- О, нет, Верди. - Я вскочил и вцепился в него. - Верди, не уходи!

Он отстранил меня, посмотрел мне в глаза.

- То, что ты не сможешь меня видеть, не означает, что меня нет рядом, Клауд. Ты теперь популярный человек. Тебя все любят. Это редкий дар. А сейчас мне пора идти. Не ходи за мной. И спасибо за фотографию.

Я смотрел, как он уходит. Он даже не обернулся. Я просидел один у канала еще больше часа.

Дома я сразу же побежал в свою комнату, упал на кровать. Вскоре пришла мама. Она села на краешек постели, погладила меня по спине.

- Не горюй, - сказала она. - Человек не может исчезнуть совсем. Он по-прежнему с нами. Тебе повезло, что ты знал его. Только не забудь то, чему он тебя учил, и он навсегда останется с тобой. Ничего просто так не бывает.

Я никогда не слышал, чтобы она говорила так радостно и уверенно. Я сел, взглянул на нее. У нее было решительное выражение лица.

- Давай, - продолжала она, - пришло время разобрать его одежду. Помоги мне. Пора это сделать.

Мы пошли в ее комнату, открыли папин шкаф. Один за другим она перекладывала его костюмы и пиджаки на кровать. Осторожно мы обшаривали карманы - автобусные билеты, надкусанные конфеты, клочья пуха.

Отдельно она откладывала вещи на выброс, отдельно те, что когда-нибудь могут пригодиться мне.

В шкафу остался только один пиджак. Я достал его, расправил на коленях. В нагрудном кармашке я обнаружил фотографию. Взглянул на нее, и сердце мое замерло.

- Что там? спросила мама, запихивая ненужные вещи в старый чемодан.

- Ничего, - я быстро засунул фотографию в карман. Совсем ничего.

Мама подошла и поцеловала меня. - Я люблю тебя, Клауд. Правда.

- Да, - произнес я. - Я тоже тебя люблю.

Ночью в постели я смотрел на фотографию Верди, которую обнаружил в отцовском кармане. Я изучал каждую деталь снимка - Верди сидит на камне в секретном месте, пиджак наброшен на плечи, светлые волосы сверкают на солнце. Но что-то в нем было необычное. Что-то, что я не сразу уловил. Только потом я понял: он был счастлив. Его улыбка казалась та кой счастливой, что у меня снова зашевелились пауки в желудке. Раньше я никогда не видел его счастливым. Эта улыбка изменила его лицо: сделала его молодым, ярким, настоящим. Внизу фотографии виднелась тень: мой отец, стоявший спиной к солнцу, делал снимок. Я долго вглядывался в эту тень.


Copyright © Эд Мишин

Об авторе

Филип Ридли
(род. 24.12.1964)



Филип Ридли (Philip Ridley) родился в Лондоне, где и живет по сей день. В 17-летнем возрасте он стал студентом отделения изобразительных искусств арт-школы Святого Мартина. Работы Ридли неоднократно выставлялись во многих странах Европы.

В 1988 году состоялась литературная премьера Ридли с "Крокодилией" (Crocodilia, 1985), впрочем, мало кем замеченная. Он также автор романа "В глазах господина Фьюри" (In the Eyes of Mr. Fury, 1988) и сборника повестей и рассказов "Фламинго в полете" (Flamingoes in Orbit, 1991).

Успех пришел к Ридли в 1989 году после издания первой книги для детей - Mercedes Ice. Всего он автор более 10 книг, из которых 5 детских вышли на компакт-дисках.

Ридли был финалистом и номинантом нескольких премий по детской литературе, в том числе международных. В Англии его знают как режиссера и детского писателя. В России же, благодаря переводам Дмитрия Волчека, больше известны "взрослые" книги Ридли.

В кино Ридли начал работать в конце 1980-х. За успехом двух короткометражек, "Визит мистера Бика" (Visiting Mr Beak, 1987) и "Вселенная Дермота Финна" (The Universe Of Dermot Finn (1988), последовали две крупные киноработы. Это летна "Отражающая (или "зеркальная") кожа" (The Reflecting Skin, 1990), которую считают одной из самых страшных лент о детях, и фильм "Темный полдень" (The Passion of Darkly Noon, 1995). Последний стал лауреатом двух международных фестивалей – в Порту и в Ситхесе.

Ридли также написал сценарий к фильму Питера Медака (Полицейский из Беверли-Хиллз-III, Особь-2) "Братья Крей" (The Krays, 1990), который некоторые называют гомофобным из-за присутствия в нем сцен насилия над гомосексуалами.
Источник

@темы: английская литература, гомоэротизм, рассказ

---

"Я ищу печально в тверди звездной: там тебя, Селена, больше нет"

"Луна целует Эндимиона" Артура Уордла (Arthur Wardle 1864 - 1949)

"Гений греческой поэзии" Джорджа Фредерика Уоттса ( George Frederick Watts 1817 - 1904)

"Четвертый всадник Апокалипсиса" Джорджа Фредерика Уоттса.

"Луна" Эдварда Берн-Джонса

@темы: викторианцы, живопись, античность

---

Выбирая кофе в супермаркете (кстати, на упаковках кофе одной и той же фирмы увидела "Вечную весну" Родена и Давида Микеланджело), задумалась, к какому грамматическому роду принадлежит это слово для меня. Вообще-то к мужскому, как привыкла. Почему же я не испытала никакого возмущения из-за того, что это слово разрешили употреблять в литературном языке в среднем роде?
Во-первых, с детства читаю в словарях о том, что "в обиходно-разговорной, а иногда и в письменной речи наших дней слово кофе нередко употребляется в среднем роде..."(Л.И.Скворцов "Правильно ли мы говорим по-русски?" М., 1983. Стр. 142) — было время привыкнуть. Во-вторых, как я поняла, к мужскому роду это слово стали относить потому, что первоначально оно выглядело как "кофей" или "кофий". "Для современного строго литературного употребления нормой по традиции является употребление слова кофе в мужском роде, что поддерживается уменьшительным кофеёк, кофеечек, образованным от устарелого кофей" (То же издание. Стр.143) А мне эти старые формы слова ( и эти уменьшительные тоже) не нравятся, поэтому и мужской род, оставшийся форме "кофе" от них в наследство, мне не сват и не брат: огорчаться из-за него не хочу. Да никто ведь и не запрещал говорить о кофе в мужском роде.

@темы: язык

---

Trouble with Pansies

Опять возвращаюсь к тому значению оттенков фиолетового цвета, о котором я писала тут. Начиная с девяностых годов 19 века фиолетовый, ставший одним из самых модных оттенков в конце 19 века, стал ассоциироваться в Англии с однополым влечением.Слова "мauve, lavender, purple" в разное время приобрели переносное значение " гомосексуальный", "связанный с гомосексуальностью". Интересно, что слово "pansy" (цветок "анютины глазки") стало использоваться в значении "женоподобный гомосексуалист", видимо, в конце 20-х годов (и в таком значении было впервые записано в 1929 году — Online Etymology Dictionary) Не связано ли это как-то с тем, что этот цветок (другое его название "фиалка трехцветная"1, 2) в дикорастущем виде окрашен именно в оттенки фиолетового?

2

Карикатура 1930 года обыгрывает это новое модное значение слова. Садовник жалуется молодой леди на беспокойства, которые причиняют ему pansies. Обратите внимание на то, какого оттенка брюки у молодых людей.


upd  strega verde добавила, что эта фиалка "с тонким стебельком и склоненным к земле цветочком может ассоциироваться с limp wrists - вялыми, слабыми кистями рук, по распространенному убеждению - признаком гомосексуальности.
Кстати, limp wrist - тоже уничижительное обозначение гомосексуалиста".
И она же привела цитату из urbandictionary

3. Pansy

(n) a plant of the genera Achimenes or Viola possesssing a distinctive purple tint and demeanor; (n) one who lacks the appropiate masculinity associated with testosterone and like the pansy displays a shade of purple and a flower like demeanor but is however a fruit

@темы: оттенки цвета, слова

---

Мужчины на старых фотографиях. Конец 19 века - 40-е годы 20 века.

Сперва у меня было такое настроение, что я искала только изображения мужчин из низших слоев общества, но потом, когда мне понравились некоторые снимки хорошо одетых молодых людей, я решила поместить все фотографии вместе, не заботясь о том, связывает ли их некая общая тема. Хотя, конечно, связывает: мне понравились изображенные на них люди.Некоторые из этих фотографий, к сожалению, попались мне без даже без указания на то, в какой стране и когда они были сделаны.
French sailors afloat in a cutter, Plymouth Harbour (England) - late 19th century

+12

John Thomson, Street life in London: Workers on the ‘Silent Highway’, 1876-7.

London.

First world war. A gun crew examine the destroyed barrel of their 7.7cm Feldkanone 96 n.A.Nothing on reverse except photographer's details: Ulmer Photohaus, L. Fees, Ulm.


Cезонный сельскохозяйственный рабочий. 30-- годы. США





Фентон Фицпатрик. Об этом молодом человеке известно, что он, вскоре после того, как сфотографировался, вступил в орден иезуитов и стал миссионером на Филлипинах.





Музыканты. 1935 год. Страна не была указана.

"'Destroyer' - photo by Humphrey Spender, 1940


Большинство фотографий с ipernity и flickr.

@темы: фотографии

---

"Я так любил Бодлера, что, увидев однажды в витрине антиквара его письмо рядом с письмом Жорж Санд, которую он ненавидел, не вынес нанесенного ему оскорбления. Вошел в магазин, купил письмо и теперь перечитываю его по утрам — в час, когда приходит почта."
Морис Бежар
"Мгновение в жизни другого. Мемуары" М.,1989

@темы: цитаты

---

Том Шарп. "Звездный час Уилта" Разговор о Форстере.

...он вызвался
давать платные уроки некоему мистеру Малкалему, заключенному Ипфордской
тюрьмы. (...)Благодаря преподавателю из Открытого университета Маккалем изрядно
поднаторел по части общественных наук, и когда Уилт пытался подогреть его
интерес к Э.М. Форстеру и роману "Хауардз-Энд", заключенный неизбежно
сводил разговорны к тяжелым социально-экономическим условиям, по вине
которых он и угодил за решетку. Он довольно складно рассуждал о классовой
борьбе, о необходимости революции, лучше всего кровавой, и о полном
перераспределении богатств. Чтобы заполучить свою долю богатств, он
использовал средства противозаконные и весьма гадкие -- например, увещевал
недобросовестных должников при помощи паяльной лампы. После таких увещеваний
четыре человека отдали Богу душу, Маккалем получил прозвище
"Гарри-Поджигатель" а судья, зараженный социальными предрассудками, закатал
его на двадцать пять лет. По этой причине доводы Маккалема в пользу
социальной справедливости казались Уилту малоубедительными.
(...)
-- Хоть вы и считаете себя шибко умным, а главного не просекаете, --
хрипел Маккалем. -- Где вам: в тюряге-то не сидели. И Форстер тоже. Козел
он, ваш Форстер. Оно и понятно -- средний класс.
-- Возможно, вы и правы, -- согласился Уилт. Маккалем то и дело
отвлекался от темы занятия, но чутье подсказывало Уилту, что Сегодня лучше
ему не перечить. -- Форстер действительно принадлежал к среднему классу.
Однако не исключено, что именно по этой причине он обладал тонким вкусом и
проницательностью, которые...
-- Ни хрена себе тонкости! Да этот пидор спал с боровом. Вот вам и
тонкий вкус.
Такой отзыв о личной жизни классика смутил Уилта. Надзирателя, как
видно, тоже.
-- С боровом? -- спросил Уилт. -- Быть не может. Вы точно знаете?
-- А то как же. С Бэкингемом *, у-у, боров.
-- Ах, вот вы про кого, -- Уилт уже клял себя за то, что посоветовал
этому жлобу изучать не только творчество, но и биографию Форстера. Даже
упоминание о полицейском -- для Гарри-Поджигателя -- нож острый. -- И все
же, если мы обратимся к произведениям Форстера с их социальной
проблематикой.
-- Мотал я эту социальную проблематику! Ничего он, кроме собственной
задницы, не видел.
-- Что ж, если понимать ваши слова в переносном смысле...
-- Кой черт "в переносном"! -- рявкнул Маккалем и принялся листать
книгу. -- Смотрите сами. "Второе января... показалось, что я красив и
обаятелен... напудрил бы нос, если бы не ... анус зарос волосами". И все это
ваш разлюбезный Форстер писал в дневнике. Самовлюбленный педик -- и больше
ничего.
-- Наверно, при помощи зеркала разглядел, -- промямлил Уилт,
ошарашенный этими откровениями. -- И все-таки его романы отражают...
-- Наперед знаю, что вы скажете. Дескать, романы Форстера имели для
своего времени огромное общественное значение. Ни фига подобного! Как его
еще не замели за шуры-муры с приспешником власть имущих. А в смысле
общественного значения, что Форстер, что Барбара Картленд -- один черт.
Чего стоят ее книжонки, всем известно. Розовые сопли.
-- Розовые сопли?
-- Чтиво для кухарок, -- с наслаждением пояснил мистер Маккалем.
-- Любопытный взгляд, -- заметил Уилт, у которого от рассуждении
ученика голова пошла кругом. -- Мне лично казалось, что писания Барбары
Картленд -- чистейший эскапизм, в то время как...
-- Я вам охальничать не позволю, -- вмешался надзиратель. -- Чтобы я
этого слова больше не слышал. Пришли о книгах разговаривать-- вот и
разговаривайте.
(...)
-- ... А Форстер, по-моему, типичный
представитель среднего класса. Жил со старушкой-мамой, кушал конфетки...

(...) У главных ворот произошел более крупный разговор.
-- Не желаете ли чего предъявить, мистер Уилт? -- спросил насмешливый
охранник. -- Остались бы у нас подольше, а?
-- Ни за что, -- поспешно сказал Уилт.
-- Напрасно. У нас тут, знаете ли, недурственно. Всякие удобства,
телевизоры, шамовка нынче классная. Подберем вам уютную камеру, подселим
парочку славных ребят для компании. Вот вам и здоровый образ жизни. А на
свободе что? Одна нервотрепка...
Дальше Уилт слушать не стал."
* Боб Бэкингем -- лондонский полицейский, с которым Э.М. Форстер
состоял в интимных отношениях (из примечаний к роману).
Отсюда

@темы: юмор, английская литература

---

George Hoyningen-Huene (1900— 1968) и Horst P. Horst ( Horst)(1906 – 1999)

Вскоре после того, как я поместила у себя этот снимок, не зная ни кто его делал, ни кто на нем изображен, я случайно обнаружила и автора, и модель. Оба они оказались знаменитыми фотографами, причем тот, что был моделью, даже более прославлен. Они сделали много снимков для журналов мод, но я помещаю у себя только те фотографии, которые мне нравятся, поэтому о том, что более типично для этих фотографов, лучше судить по ссылкам, которые я даю.
Автор снимка, барон Георгий Гойнинген-Гюне родился в Петербурге в 1900 году (его мать была дочерью советника американского посольства в России), после революции эмигрировал и в конце концов обосновался в США, где его стали называть Хойнинген-Хьюэном.

Он на фотографиях Макса Дюпена.

Портрет Хойнинген-Хьюэна c 1937 работы Макса Дюпена (1911-1992)

Хойнинген-Хьюэн и Макс Дюпен

Самая знаменитая фотография - "Modern Mariners", 1930

Портреты. АваГарднер

+8

Стравинский

Жан Кокто

Ли Миллер О ней:1;2

Рене Клер

Гэри Купер (тут он похож, по-моему, на Сесила Битона, которого Хойнинген-Хьюэн, кстати, тоже фотографировал)

Жозефин Бейкер

Portrait of Jean Desbordes

Разные работы 6

“Male Nude with Drape” circa 1935

ссылки

www.peterfetterman.com/htmls/artists_detail.cfm...
www.condenaststore.com/ProdList.aspx?prodcode=9...
community.livejournal.com/bygonefashion/227074.... - здесь много его гламурных фотографий
Теперь перейду к модели. Хорст П. Хорст (настоящее имя Horst Paul Albert Bohrmann) (1909-1999) родился в Германии, учился архитектуре в Гамбурге, затем был учеником и помощником архитектора Ле Корбюзье в Париже и, как сказано в краткой биографии на сайте Condé Nast, "начал работать в журнале "Вог" после того, как встретил фотографа барона Джорджа Хойнинген-Хьюэна и, позже, Сесила Битона".
Он на фотографиях Хойнинген-Хьюэна:

“Horst on Mantel (with Horse sculpture)” 1932


Замые знаменитые работы Хорста: Mainbocher Corset, 1939 и Round the Clock I, 1987

+17

c. 1946 Хорст вместе с Гертрудой Стайн


Валентин Лоуфорд, английский дипломат, спутник жизни Хорста в течении 61 года (фотография Хорста).

Разные работы.

Джин Тирни

Ноэль Коуард

Джонни Вайсмюллер


Руки Лизы



American Nude I, 1982

Lisa on Silk Hand on Torso , 1940



1941

Male nude 1950-1952

ссылки

www.horstphorst.com/works.php - сайт, посвященный Хорсту.
www.condenaststore.com/ProdList.aspx?prodcode=9...
foto.potrebitel.ru/data/4/73/168!.shtml
О Лоуфорде - www.flickr.com/photos/herry/2175115682/in/photo...
lawfordherry.blogspot.com/2008/01/valentine-law...

upd

Хорст и Наташа Палей

@темы: художники

---

Spectacular, Spectacular

Когда мне недавно понравился Броадбент в роли Слагхорна, я, увы, и не вспомнила даже, что это он играл Зидлера в "Мулен Руже". Я видела этот фильм целиком только один раз, но часто смотрю любимые сцены из него (и фильм считаю хорошим, просто устаю от любовной линии). Одна из них та, где Зидлер, Сатин, Тулуз-Лотрек и прочие убеждают герцога вложить деньги в представление.

И наконец-то у меня есть повод добавить в пост любимый плакат Тулуз-Лотрека с изображением Аристида Брюана.

А это вторая любимая сцена.

@темы: кино, музыка

---

Когда-то давно я пыталась объяснить человеку, считающему романы Достоевского безысходно мрачными, что я-то их люблю вовсе не "потому, что они безысходно мрачные". Что я их вообще такими не считаю. Вскоре после этого я прочитала у Набокова в "Лекциях по русской литературе":
"Нам ведь не внушают ни отвращения, ни ужаса кровавые финальные сцены трех величайших на свете пьес: смерть Корделии, убийство Гамлета и самоубийство Отелло. (...) Мы восхищаемся не гибелью героев, но всепобеждающим гением Шекспира. Я бы хотел, чтобы вы оценили "Преступление и наказание" и "Записки из подполья" именно с этой точки зрения: перевешивает ли эстетическое наслаждение, которое вы испытываете, сопровождая Достоевского в его путешествиях в глубь больных душ, всегда ли оно перевешивает другие чувства - дрожь отвращения и нездоровый интерес к подробностям преступления?"
Даже смешно, помню, стало от того, что Набоков, написав о Шекспире так, что я могу лишь кивать в знак согласия, о Достоевском придерживается мнения, настолько не похожего на мое. (Так и представляю, как я радостно отвечаю Набокову на его "перевешивает ли эстетическое наслаждение..." : "Да, да, перевешивает! Еще как перевешивает!")
Разумеется, не я одна думаю о Достоевском именно так. Вот и Давид Самойлов писал : "Но что бы ужасное ни написал Достоевский, в результате остается радость. Эта радость - элемент впечатления от художественности"(письмо к М.Харитонову, 05.07.1980 -"Знамя, №3, 1996, с.163)
Вспомнила все это, когда прочитала у  Мерри размышление о том, что одни и те же вещи один человек воспринимает как цинизм, другой "как юмор и легкость бытия". То, что кто-то "описывает как гнетущую "обыденность" и "безысходность", другой считает "умением чувствовать в окружающем мире все то, на что мы обычно в суете внимания не обращаем".

@темы: интерпретация, Достоевский

---

Джо Далессандро в фильме Пола Морисси "Плоть" (1968). Музыка Шопена.

"... the relation one would like between people is a mixture of friendliness and lust"(E.M.Forster).

@темы: кино

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

А вот этот отрывок мне понравился. Не по содержанию, а по тому, как оно выражено.

Вернее, я подумала, что это бы понравилось Т.Э.Лоуренсу.

Под мясной багряницей душой тоскую,
Под обухом с быками на бойнях шалею,
Но вижу не женскую стебельковую, а мужскую
Обнаженную для косыря гильотинного шею.
На копье позвоночника она носитель
Чаши, вспененной мозгом до края.
Не женщина, а мужчина вселенский искупитель,
Кому дано плодотворить, умирая.

М.Зенкевич.

@темы: ТЭЛ, стихи

---

Из раннего Михаила Зенкевича.

Я искала в сети стихотворение Михаила Зенкевича о Верлене и Рембо, которое нравилось мне в детстве (да, очень прозрачно намекающее на любовную связь), однако нашла только сборник более ранних стихов - "Под мясной багряницей"1912-1918.
Названия говорят сами за себя: "Посаженный на кол", "Смерть лося", "Бык на бойне", "Свиней колют", "Удавочка", "Смерть авиатора" ("Шипела кровь и пенилась пузырьками/На головне головы, облитой бензином").
Впрочем, в стихотворении "Цветник" опять-таки упоминается скотобойня, так что дело не в названиях.
Эротики тоже много:
Вот смотри - я, твой господин я невольник,
Меж колен раздвинув передник из роз.
Целую на мраморе царственный треугольник
Нежно курчавящихся золотых волос.
("Золотой треугольник")
Хотелось в безумье, кровавым узлом поцелуя
Стянувши порочный, ликерами пахнущий рот,
Упасть и, охотничьим длинным ножом полосуя,
Кромсать обнаженный мучительно-нежный живот.
Эти стихи, сами видите, стандартно-декадентские, такие банальные, что даже цитировать неловко. Однако садистско-педофильская фантазия "Петербургские кошмары" оказалась не такой тривиальной. Честно говоря, такого я все же не ожидала (цитирую конец стихотворения):
От стука кирпича и едкой гари
Совсем измученный, тащусь туда,
Где брошенные дети на бульваре
В песке играют и близка вода.
Но телу дряблому везде застенок:
Зеленым пламенем рябит листва,
У девочек вкруг голеньких коленок
Под платьицем белеют кружева.
Исчезло все... И я уже не чую,
Что делается...Наяву? В бреду?
Наверх, в квартиру пыльную пустую,
Одну из них за лакомством веду.
И после - трупик голый и холодный
На простыне, и спазмы жадных нег,
И я, бросающий в канал Обводный
И кровяной филей , и синий стек...

1912

Отсюда

@темы: русская литература

---

"Возможно истинная действительность всегда слишком неблагородна"

Бывает, что правда с первого взгляда кажется низкой, но, если присмотреться поближе, оказывается не совсем такой.
В 1966 - 1967 годах, когда Акерли был cтар, а Форстер еще старше (и говорить даже не хочу, сколько ему было), Акерли писал другим друзьям, что "Морган становится дряхлым, poor darling", однако думает лишь об одном. И ему, Акерли, трудно с ним общаться. Сам он сейчас о глупостях не думает, интересуется наблюдениями над птицами, а у Моргана на уме совсем не то: "Я едва смею взглянуть на малиновку - он предпочитает говорить о стояках" ("I hardly dare look at a robin, he prefers to talk about human cock-stands"*- думаю, тут есть игра слов, т.к. при слове robin вспоминается Cock Robin ("Who Killed Cock Robin") И вообще - "зрение у Моргана, может, и плохое, но мужскую наготу он видит вполне хорошо".**
А еще, пишет Акерли, Форстер продемонстрировал ему, до каких пределов может доходить человеческий эгоизм: Акерли с умилением указал на птичек, клюющих ягоды на дереве за окном, а Форстер не умилился, а сказал, что предпочел бы любоваться на ягоды.
Прочитав все это, я огорчилась. Не потому, что разочаровалась в Форстере. Нет и нет, только больше полюбила (а про птичек он, возможно, думал, что пропитание они могут найти и в других местах, не обязательно у него под окном). Огорчилась я из-за Акерли, который был как-никак другом Форстера очень долгое время, но относился к нему, мне показалось, плохо.
Потом я заглянула в другую книгу и прочитала, что в этом же году Акерли, жалевший одряхлевшего Форстера, умер - и Форстер попросил Мэй, жену своего любовника Боба Бакингема (кстати, Мэй была сиделкой), читать ему вслух страницы из книги покойного друга "Мой отец и я". Для того, чтобы читать, видел он все-таки плохо.
А среди бумаг Акерли нашлась недописанная статья о Форстере. В то же самое время, когда Акерли подчеркивал недостатки Форстера в письмах к друзьям, в статье для газеты он писал: "если человеческое существо вообще способно быть сразу и мудрым, и опытным, быть самоотверженным в самых важных смыслах этого слова, быть чуждым зависти, ревности, тщеславия, не питать злобы и ненависти..., быть всегда надежным, тактичным, благородным, никогда не поступать подло, Морган приблизился к этому насколько возможно. "***
*The Ackerley letters‎ .1975 - Стр. 304
**Homosexuality and literature, 1890-1930 by Jeffrey Meyers.1977 -Стр.110
***A Companion to E.M. Forster by Sunil Kumar Sarker.2007 - Стр.98-99

@темы: Э.М.Форстер

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

" Странная, нищая рифма"

С утра искала в сети совсем другое, но нечаянно нашла такое воспоминание Ларисы Миллер о Тарковском:
"Арсений Александрович никогда не держался мэтром, вел семинары весело и любил рассказывать, как однажды Мандельштам читал в его присутствии новые стихи:
Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!
Я нынче славным бесом обуян,
Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа...
«Почему не Антуан?» – спросил Т. «Молодой человек! У Вас совсем нет слуха!», – в ужасе воскликнул Осип Эмильевич." (нашла тут)
Вспомнила, что читала эту историю в воспоминаниях С.Липкина - там она произошла именно с ним:
“— Осип Эмильевич, почему такая странная, нищая рифма: “обуян — Франсуа”? Почему не сделать “Антуан”, и все будет в порядке, и ничего не меняется?

— Меняется! Меняется! Боже... у него не только нет разума, у него нет и слуха! “Антуан-обуян”! Чушь! Осел на ухо наступил!

В самом деле, думаю я теперь, может быть, он слышал так, как не слышим мы, смертные, ему в данном случае важна была не школьная точность рифмы, а открытый, ничем не замкнутый звук в конце строфы — Франсуа”.
Объяснилось это просто:
"Тарковский много раз рассказывал другой эпизод, как он спросил Мандельштама, почему у него в одном стихотворении слово "обуян" рифмуется с "Франсуа", а не с "Антуан". На что Мандельштам в ужасе воскликнул: "Молодой человек! У вас совсем нет слуха!". И только много позже, уже после смерти Арсения Александровича, Семен Израилевич Липкин сказал мне, что это произошло с ним, а не с Тарковским. Арсений Александрович был веселым человеком и большим выдумщиком. Эта история ему так нравилась, что он рассказывал ее от первого лица. А перед Мандельштамом он преклонялся и написал о нем одно из лучших своих стихотворений .

— Тут у меня несколько "удивлений". Во-первых, все же рифма "обуян"-"Франсуа" — далеко не точная. Спрашивается: у кого нет слуха? Скорей всего, мэтру в этом случае просто не нужна была точная рифма, к тому же такая тривиальная."

отсюда
Тот, кто берет интервью у Л.Миллер, мог бы и не говорить, что "рифма "обуян"-"Франсуа" — далеко не точная". Можно думать, сам Мандельштам этого не понимал. (А замечание "Спрашивается: у кого нет слуха?" и комментировать не хочу.) Вот с тем, что ему "в этом случае просто не нужна была точная рифма, к тому же такая тривиальная", я согласна. Не знаю, как написать, чтобы вышло не смешно и не самодовольно ("вот и я думаю, как Мандельштам!"), но у меня и правда никогда не было сомнений, что сказано могло быть только так - “обуян — Франсуа”, а “Антуан” уничтожил бы всю строфу. Липкин в конце концов пришел к правильному пониманию: " в данном случае важна была не школьная точность рифмы, а открытый, ничем не замкнутый звук в конце строфы — Франсуа". Только я бы сказала, что школьная точность рифмы Мандельштаму была тут не "не важна", а совершенно не нужна. Не знаю, почему это кому-то кажется недостаточным объяснением и выдвигаются другие:
"Возможно, С.И.Липкин прав, и этот открытый звук в конце строфы был для Мандельштама ценен сам по себе. И все же недаром разгневанный (пусть и не так уж и всерьез разгневанный) Осип Эмильевич, обрушиваясь на своего юного оппонента, сперва поминает разум, а уж потом слух. Думаю, дело в том, что в 1931 году Мандельштам давно уже не рифмовал слова. Для него соотносились в качестве вариантов не Франсуа и Антуан, но парикмахер Франсуа и — парикмахер Антуан. В 1931 году даже таким молодым людям, каким был тогда Семен Липкин, еще помнилось, что под дореволюционными, а впоследствии нэповскими вывесками Жанов, Пьеров и Антуанов щелкали ножницами свои родимые Иваны, Петры и Антоны. Поэтому парикмахер Антуан в контексте времени был бы каким-то персонажем Ильфа и Петрова. То ли дело Франсуа — француз, черт, эдакий Фигаро... Ну да!

Как будто в корень голову шампунем

Мне вымыл парикмахер Франсуа...

Откупори шампанского бутылку

Иль перечти “Женитьбу Фигаро”...

Мандельштамовские строчки всем своим звуком перекликаются, “рифмуются” с пушкинскими. Да и повод совпадает: как мысли черные к тебе придут и — довольно кукситься!

Эта звуковая отсылка к “Моцарту и Сальери” совсем по-новому высвечивает последующее держу пари, что я еще не умер".
отсюда
Все это хорошо и остроумно, но я уверена, что "этот открытый звук в конце строфы был для Мандельштама ценен сам по себе", а всё остальное уже не так важно. А вот это рассуждение мне совсем не понравилось. Я даже цитировать целиком его не хочу, дала ссылку. Тут пишут, что "Мандельштаму был нужен Франсуа и только Франсуа. Для него это имя, которое носил Вийон, его любимейший французский поэт, ассоциировалось с самой Францией, которая славна по всему свету своей парфюмерией."
upd  strega verde напомнила из мемуаров Одоевцевой:
"- А нельзя ли заменить аонид данаидами? Ведь ритмически подходит, и данаиды, вероятно, тоже рыдали, обезумев от усталости, наполняя бездонные бочки.
Но Мандельштам возмущенно машет на меня рукой:
- Нет. Невозможно. Данаиды звучит плоско.. нищий, низкий звук! Мне нужно это торжественное, это трагическое, рыдающее "ао"."
upd 2  Svengaly:
Там же аллитерация, постоянно повторяется "с" - "кукситься", "славным бесом" и даже прямо "су" - "засунем". Поэтому только "Франсуа", "Антуан" тут совершенно чужероден.

@темы: стихи, русская литература