Биография Голдинга мне интересна в той мере, в какой она помогает понять пристальное внимание, с каким он в своем творчестве относился к теме однополого влечения у мужчин (причем исключительно у мужчин — лишь в "Двойном языке", романе, действие которого протекает в античном мире, один из персонажей заговаривает о Сапфо, которая "счастливей всего чувствовала себя с девушками, как я счастливей всего с… ну, полагаю, ты сама догадаешься"(1)).
Я заинтересовалась биографией Голдинга, когда около двух месяцев назад начала писать о его морской трилогии: мне хотелось понять, откуда этот страх, который чувствуется в истории пастора Колли, — страх не перед гомосексуальностью, а перед публичным позором, к которому она может привести. Из того, что пишут о Голдинге (и сам он пишет о себе), видно, что ему был хорошо знаком этот страх. В его снах, о которых я писала тут, присутствовали не только гомоэротические эпизоды, но и слова "Ты всегда пытаешься скрыть тот факт, что ты гомосексуалист", а главного героя неизданного полуавтобиографического романа "Кратковременные меры" жена его лучшего друга во время флирта неожиданно спрашивает, с кем он собственно хочет переспать — с ней или с ее мужем (2).
Прототипами этой семейной пары по фамилии Торн были друг Голдинга Тони Браун и его жена, музыканты. Музыкантами они остались и в романе, и вообще описаны были очень похоже, только вместо четырех детей, бывших в семье Браунов, в семье Торнов их шесть (что подчеркивает, по замыслу Голдинга, безалаберность и легкомыслие мужа и жены, которые завели столько детей, а воспитывают их кое-как, живут в грязной квартире и не оплачивают счета)(2). Брауны (не только муж и жена, но и старшая дочь), подозревали, что Голдинг тайно влюблен в Тони. Биограф Голдинга Джон Кэри пишет, что упомянутый выше вопрос героини романа "видимо, указывает на осведомленность Голдинга насчет того, что Брауны подозревали его в подавленной гомосексуальности"(3).
На случай, если кто-нибудь огорчился, решив, что эта дружба распалась, сообщаю, что Голдинг дружил с семьей Браунов всю жизнь, Айона и Тим, старшая дочь и старший сын Браунов (были еще младшие сын и дочь), смотрели на Голдинга "как на второго отца"(4). Кстати, все четверо детей Браунов стали известными музыкантами. Айона, Элизабет Айона Браун, скрипачка и дирижёр, по словам младшей сестры Салли, "как и их отец, думала, что Голдинг гомосексуален" (4). Кроме того, «Айона горячо защищала его против обвинений в цинизме. Он был, настаивала она, не циник, у него были "глубокие чувства", а также удивительная скромность. У него был "другой уровень чувств, чем у остальных"» (4).
Но как бы ни относились к Голдингу друзья, похоже, он все время опасался, что посторонние люди, заподозрив то, что подозревали Брауны, смешают его имя с грязью. Это сейчас Уильям Бойд может писать о Голдинге "Он был женат более сорока лет, хотя возможно, являлся латентным гомосексуалом"(5), а сам Голдинг жил совсем в другое время. Он родился всего через 16 лет после того, как был осужден Оскар Уайльд, а закон, по которому тот был осужден, отменили, когда Голдингу было уже 57 лет. (К тому же, Бойд пишет ведь не о себе, а о Голдинге, а о себе и в наши дни многие по вполне понятным мотивам предпочитают молчать: к примеру, Чак Паланик совершил каминг-аут случайно — решил, что одна журналистка проболталась о его ориентации, обругал ее за это в своем блоге, а когда выяснилось, что до его выступления никто ничего и не знал, было уже поздно.) Страх перед скандалом и унижением ощутим в разных произведениях Голдинга и порой он связан с гомосексуальностью (как в истории учителя Себастьяна Педигри в "Зримой тьме"), хотя и не всегда (например, в начале "Двойного языка" пятнадцатилетняя героиня оказывается опозоренной, потому что пыталась бежать из дома, когда ее пытались выдать замуж против воли — напоминаю, действие происходит в античные времена). В истории, легшей в основу сюжетной линии пастора Колли, тоже не упоминалась гомосексуальность. Голдинг узнал ее из книги о Веллингтоне, а я встречала и в других источниках (6). Один молодой английский священник, оказавшись в Индии в компании матросов и солдат, нечаянно напился до такой степени, что бегал голым и распевал непристойные песни, а придя в себя, так устыдился, что тяжело заболел, перестал есть и, хотя окружающие пытались его утешить и подбодрить, умер. Эта "смерть от стыда" поразила воображение Голдинга, а в "Ритуалах плавания" он добавил к ней мотив гомосексуальности, видимо, и из-за постоянного интереса к нему, и потому, что действие романа происходит в море, а, как я писала тут, этот мотив в сознании Голдинга был связан с морской темой со времен его службы офицером на флоте.

Примечания

1. "Двойной язык" (в переводе И. Г. Гуровой).
2. William Golding: The Man Who Wrote Lord of the Flies by John Carey, Simon and Schuster, 2010, 145.
3. "which seems to indicate that Golding was aware of the Brown's suspicions about his repressed homosexuality" (Ibid).
4. Ibid, 123.
5. "He was married for over 40 years yet was probably a repressed homosexual"(WILLIAM GOLDING: The Man Who Wrote Lord of the Flies,
A LIFE, John Carey By WILLIAM BOYD).
6. 'This incomprehensible young man got abominably drunk, and in that disgraceful condition exposed himself to both soldiers and sailors, running out stark naked into the midst of them, talking all sorts of bawdy and ribaldry, and singing scraps of the most blackguard and indecent songs, so as to render himself a common laughing stock." (British Social Life In India, 1608-1937 by Dennis Kincaid, Routledge, 1973, p. 105).

@темы: Голдинг, гомосексуальность

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Позавчера увидела иллюстрации Мориса Сендака к роману Мелвилла "Пьер, или Двусмысленности". Я даже не знала, что Сендак иллюстрировал и книги для взрослых, а таких было, как я поняла, две — "Пентесилея" Клейста и "Пьер". Это произведения его любимых авторов — в одном интервью Сендак назвал Клейста и Мелвилла своими кумирами (после Моцарта). Я их тоже люблю, но меня удивило, что Сендак, оказывается, восхищается именно этим романом, который если и не казался мне раньше полной неудачей, то только потому, что читать его все-таки не скучно. Это готический роман (Мелвилл назвал его romance), в нем нет фантастического элемента, но есть байронический главный герой, пытающийся добиться литературной славы, есть две героини (загадочная брюнетка и ангелоподобная блондинка) и мотив инцеста.
Раньше мне казалось странным, что этот роман был написан после "Моби Дика". Но увидев рисунки Сендака, я даже перечитала "Пьера". Жаль, что нашлись лишь маленькие изображения, но я их все-таки покажу.

Кроме Пьера на этих рисунках мы видим его белокурую невесту Люси, его то ли настоящую, то ли мнимую единокровную сестру Изабель, его мать (на третьем рисунке в верхнем ряду) и ее бывшую служанку Делли, которую соблазнил слуга, после чего она, потерявшая репутацию, уехала вместе с Пьером и Изабель в Нью-Йорк, где они втроем жили в странных меблированных комнатах, расположенных в бывшей церкви и населенных богемой, пока к ним не присоединилась еще и Люси. О стиле романа может дать представление такой отрывок из его конца (разговор происходит в тюрьме, куда Пьер посажен за убийство; его пришли навестить Изабель, которую он выдавал за свою жену, и Люси, которую он представил Изабель как свою кузину):
"Ye two pale ghosts, were this the other world, ye were not welcome. Away!—Good Angel and Bad Angel both!—For Pierre is neuter now!"
"Oh, ye stony roofs, and seven-fold stony skies!—not thou art the murderer, but thy sister hath murdered thee, my brother, oh my brother!"
At these wailed words from Isabel, Lucy shrunk up like a scroll, and noiselessly fell at the feet of Pierre.
He touched her heart.—"Dead!—Girl! wife or sister, saint or fiend!"—seizing Isabel in his grasp—"in thy breasts, life for infants lodgeth not, but death-milk for thee and me!—The drug!" and tearing her bosom loose, he seized the secret vial nesting.
В отзывах об этих рисунках, я видела, пишут о влиянии Блейка, но мне они еще больше напомнили Фюссли (внизу я поместила несколько его работ из тех, что вспомнились и нравятся). Кстати, вот тут сравнивают набросок из письма Фюссли (карикатуру на самого себя) с одной из иллюстраций к "Пьеру". Морис Сендак, мне кажется, совершенно правильно передал дух этого романа. Действие происходит в США, видимо, приблизительно в то время, когда роман был написан (он был издан в 1852), но Сендак совершенно прав, рисуя вместо костюмов того времени условные романтические одеяния в духе Фюссли. Элемент пародийности, который ощущается в этих рисунках, тоже, по-моему, уместен: Мелвилл несколько утрированно подражал готической прозе более раннего периода.



Это изображение я нашла в одной записи, где рассказывается о том, как Сендак использовал для работы над этими иллюстрациями фотографии своего друга Джона Дагдейла, о котором я когда-то писала тут и тут.

Глядя на этот рисунок, те, кто не читал романа, могут подумать, что в нем есть откровенные эротические сцены, но это просто Сендак то ли читает между строк, то ли и вовсе иногда изображает страсти, кипящие лишь в сознании героев.
Иллюстрации Сендака к "Пентесилее" тоже эротичны и тоже напоминают мне рисунки Фюссли.

Тут есть еще одна.
Раз уж тут упоминалась готическая проза, вот еще афиша Сендака к выставке, посвященной "Дракуле" Брэма Стокера.

Иоганн Генрих Фюссли (1741 – 1825).

Хотспер, Мортимер, Вустер и Глендауэр ("Генрих IV", акт III, сцена 1).

+15

Гамлет и тень его отца.

Гамлет, Горацио и могильщик.

Макбет и Банко встречают ведьм.

Макбет и леди Макбет. 1812.

Макбет и видение. 1794.

Эдип проклинает сына. 1786.

Роланд в Ронсевальском ущелье.

Кримхильда с кольцом нибелунгов.

Зигфрид, убивший Фафнира. 1806.


Рисунок, который обычно называют изображением куртизанки с замысловатой прической.

Тор борется с Мировым змеем. 1790.

Ахилл и тень Патрокла. 1803.

Ахилл на похоронах Патрокла срезает волосы.

Набросок к картине "Клятва Рютли". 1779.

@темы: иллюстрации, американская литература, античность, Шекспир, художники, мифы и легенды

---

Голдинг и его сны

Продолжение этой записи. В прошлый раз я остановилась на том, что Голдинг связывал гомосексуальность некоторых мужчин с проявлением женской стороны мужской натуры, для чего, как видно по его воспоминаниям и дневниковым записям, у него были личные причины. Я писала, что он хотел бы еще в детстве осознать естественность "женских" черт своей личности, но не касалась того, как некоторые проявления этих черт его пугали. Он отрицал их публично и порой даже в дневнике, хотя в нем же и признавался сам перед собой в том, что они все-таки есть. По словам Кэри, дневник Голдинга "и особенно записи снов показывают, что он остро осознавал и гомосексуальный компонент собственной личности, и свою склонность его отрицать" (1). Записав в дневнике сон, в котором он одевался в одежду матери, Голдинг добавил: "Я притворяюсь, что устойчив к таким извращенным радостям, как трансвестизм и гомосексуализм. ... Мои сны не позволяют мне довольствоваться стандартными представлениями о себе самом" (2). "Стандартные представления" тут, как можно понять по другим записям, вера в свою "полную гетеросексуальность"(3). Создается впечатление, что Голдинг считал большинство людей потенциально бисексуальными, вернее, как он писал, "омнисексуальными"(3). Ему казалось, что сны возвращают его к этому состоянию омнисексуальности, а в старости он записал в дневнике, что люди с возрастом обычно "немного ближе сдвигаются в сторону гомосексуальности", "поскольку молодые кажутся им привлекательными просто потому, что они молоды, независимо от пола"(4).
     Но это, подчеркиваю, Голдинг писал в дневнике, а в интервью он говорил, что ничего не знает о гомосексуальности или, по крайней мере, сам не имеет к ней никакого отношения, а пишет о геях сочувственно просто потому, что хочет показывать их с лучшей стороны, как любое меньшинство, например, как евреев и негров (5). Это было опубликовано в сборнике под редакцией того же Джона Кэри "Уильям Голдинг, человек и его книги", выпущенном к 75-летию Голдинга в 1986 году, но я не читала этой книги (видела эти слова процитированными в другой книге), поэтому не знаю, в каком году Голдинг это сказал. Непосредственным поводом для них послужило упоминание персонажа из "Свободного падения" (1959), и это напомнило мне, что среди романов Голдинга, опубликованных до отмены антигомосексуального закона в Англии, мужчины с гомосексуальными склонностями появляются в двух из шести, зато потом — в каждом из семи (если считать романы, составляющие трилогию, по отдельности). В то же время не могу вспомнить среди персонажей Голдинга евреев или негров, в любом случае, если их количество в его произведениях и не равно нулю, то уж никак не сравнится с количеством геев. Вообще говоря, то, что Голдинг уделял им такое внимание в своих поздних романах, можно было бы объяснить тем, что их было много в литературных кругах Англии, да и вообще в ее культуре. Но записи из архива Голдинга показали, что у него были и личные причины для интереса.
     Судя по тому, что Голдинг не завещал жене уничтожить дневник, в который он записывал сны, он не возражал, чтобы эти записи стали доступны читателям, в том числе и будущему биографу. Джон Кэри, оксфордский профессор и известный литературовед, совсем не напоминает любителя раздувать сенсации, а кроме того, он больше цитирует и пересказывает записи Голдинга, чем высказывает свои догадки, поэтому никак нельзя сказать, что в биографии преувеличивается роль того "гомосексуального компонента", который замечал в себе сам Голдинг. В жизни Голдинг держал этот компонент под контролем, что удачно охарактеризовал писатель Майкл Ардитти в рецензии на биографию, написанную Кэри: "Голдинг состоял в долгом и счастливом браке с Энн Брукфилд, которую он встретил в 1938 году в Клубе левой книги и с которой имел двоих детей, но, тем не менее, некоторые из друзей Голдинга считали его по природе гомосексуалом. Он сам сознавал свою сексуальную амбивалентность и использовал ее в своем творчестве, но имел связи исключительно с женщинами"(6). Однако его покой смущало то, что не подчинялось сознанию, например, сны. "У него были красочные сновидения, в которых он занимался любовью с оксфордскими студентами, в том числе с Дж. А. К. Пирсом и К. Г. Алленом, учившимися вместе с ним в Брейзноуз-колледже. Он подчеркивал, что никогда не спал со студентами, "ни в Оксфорде, ни вне его", хотя один раз "было, по выражению герцога Веллингтона, чертовски к этому близко"(7).
      В других снах, пишет Кэри, обстановка была более экзотической. Например, обветшалая хижина в Эфиопии, где чернокожий юноша (вот и негры появились!) предложил Голдингу (каким он сознавал себя в этом сне) совершить с ним акт содомии, от чего тот отказался "с мрачным чувством, что упускает единственное, что достойно внимания в этом месте"(8). Был еще сон, в котором ему кто-то сказал: "Ты всегда пытаешься скрыть тот факт, что ты гомосексуалист" (9). В другом сне "он был близок к тому, чтобы заняться оральным сексом с обнаженным, красивым молодым человеком на крыше бистро"(10), а еще в одном оказался пассивным партнером в акте содомии во время какого-то, как пишет Голдинг, "необыкновенного гомосексуального ритуала"(11), который он не смог описать из-за стыда и смущения, но назвал "осуществлением подсознательных желаний"(12).
      На случай, если у кого-то из читателей возникнет вопрос, зачем мне нужно было пересказывать такие личные записи — пусть даже о них упомянул биограф, а сам автор не возражал, чтобы после его смерти их прочли, — напоминаю, что обсуждение темы гомосексуальности в книгах Голдинга неизбежно приводит к вопросу, насколько личным было его отношение к ней. В прижизненных интервью он отвечал так, в записях, сохранившихся в архиве — иначе. Чтобы разобраться в этом вопросе, думаю, надо принимать во внимание и то, и другое. Чтобы объяснить, почему мне кажется (вслед за биографом), что Голдинга гомосексуальность и притягивала, и пугала, недостаточно сказать "такое впечатление произвели на меня цитаты из дневника Голдинга в его недавней биографии". Нужно привести хотя бы несколько примеров.
И это еще не все, допишу потом.

Примечания

1."his journal, and especially his accounts of dreams, show that he was acutely aware of his own 'homosexual component', as well as of his tendency to deny it" (William Golding: The Man Who Wrote Lord of the Flies by John Carey, Simon and Schuster, 2010, 392).
2. "I pretend to be immune to such bent delights as homosexuality and transvestism', he remarks after dreaming of dressing up in his mother's clothes. But his unconscious tells him otherwise: 'My dreams won't let me get away with standard attitudes about myself' (Ibid).
3."Though he reckoned himself 'wholly heterosexual,' his dreams, he believed, restored him to the 'human situation of being omnisexual'"(Ibid).
4. Ibid, 394.
5. William Golding: The Man and his Books, A Tribute on his 75th Birthday, ed. by John Carey, 1986, 184 (cited in Politics and History in William Golding: The World Turned Upside Down by Paul Crawford, University of Missouri Press, 2002, 108).
6. "Golding enjoyed a long and happy marriage to Ann Brookfield, whom he met at a Left Book Club meeting in 1938, and with whom he had two children, nevertheless several of his friends believed him to be inherently homosexual. He himself acknowledged his sexual ambivalence and explored it in his work, but his relationships were exclusively with women" (William Golding by John Carey (Daily Mail 10 September 2009)).
7."He has vivid dreams of making love to Oxford undergraduates, among them his BNC contemporaries J. A. C. Pearce and C. G. Allen. He stresses that he never did go to bed with an undergraduate, 'either at Oxford or out of it', although on one ocassion 'it was what the Duke of Wellington called a damn close run thing'" (William Golding: The Man Who Wrote Lord of the Flies by John Carey, Simon and Schuster, 2010, 392-393). "a damn close run thing" — так Веллингтон охарактеризовал ситуацию при Ватерлоо, когда победить мог и Наполеон (я видела вариант русского перевода "все висело на волоске").
8.'with a gloomy sense that he has missed the only thing the place has to offer' (Ibid, 393).
9. 'You are always trying to hide the fact that you are a homosexual' (Ibid, 392).
10. "In another he is about to have oral sex with a naked, handsome young man on the roof of a bistro"(Ibid, 393).
11. 'an extraordinary ritual of homosexuality' (Ibid).
12. 'submerged wish-fulfilment' (Ibid).

@темы: Голдинг, гомосексуальность

---

Искала в сети иллюстрацию Добужинского к "Гофмановскому леску" М.Кузмина (перечитывала Гофмана, захотелось посмотреть), нашла только маленькое изображение в статье (из журнала "Наше наследие") о гравюрах А. Кравченко. Пришлось искать у себя альбом Добужинского, там оказалась еще и иллюстрация к "Шекспировскому леску" (тоже к книге М.Кузмина "Лесок", 1922).

"Шекспировский лесок"

"Гофмановский лесок"

Кузмин любил Гофмана, хотя в одном перечне "произведений, которые я ценю всегда и во всяком виде", он его не назвал: "Это всегда почти эпос Пролога, сказки, новеллы, fabliaux; Шекспир, "Д[он] Кихот", Мольер и фр[анцузские] комедии, Пушкин, Лесков. По музыке я возвращался непременно к старым французам, итальянцам и Mozart'y" (Встречи с прошлым. Выпуск 7. М., 1990. Из Дневника Михаила Кузмина, стр.245). (Процитировала, потому что и мне все это близко, кроме Пролога, только Мольер и французские комедии в меньшей степени.) И еще хочется добавить сюда цитату (просто нравится) из "Крейслерианы", которую Кузмин приводит в заметках "Чешуя в неводе": "Запах темно-красной гвоздики имеет надо мной какую-то волшебную власть; я невольно впадаю в мечтательное состояние и слышу точно будто издалека набегающие и отливающие волнами глубокие звуки английского рожка".
Раз уж вспомнила Кравченко — у меня нет его иллюстраций к Гофману, вот только одна, не лучшего качества, из книги "Московская книжная ксилография 1920/30-х годов" Н.Н.Розановой (1982)

Тот момент из "Повелителя блох", когда Перегринус Тик смотрит в замочную скважину на свою гостью. Кстати, в трехтомнике Гофмана (1962), который я читала в детстве, иллюстрация к "Повелителю блох" тоже казалась мне очень эротичной. Там Перегринус несет эту даму домой ("Женщина эта была действительно мала ростом, даже чересчур мала... Как полупомешанный бежал он по улицам, осыпая горячими поцелуями шею и грудь прелестного существа, крепко к нему прижавшегося").

Еще мне в этом издании очень нравилась гравюра к "Песочному человеку".

В начале каждого тома написано "Гравюры художников: У.Бургункера, Л. Кравченко и М.Полякова". Бургункера и Полякова я знаю, Л.Кравченко — нет. Только А.И.Кравченко. Не пойму, кто автор именно тех гравюр, которые мне больше всего нравились.

@темы: М.Кузмин, иллюстрации

---

Продолжение этой записи. Я собиралась написать об отношении Уильяма Голдинга к гомосексуальности, но, наверное, этот вопрос следует рассматривать шире, потому что для Голдинга гомосексуальность, как это становится ясно из его личных записей, была частным случаем непривычного гендерного поведения, которое его отчасти пугало, отчасти — и в значительно большей степени — привлекало.
     Записи из архива писателя, позволяющие судить о его подходе к этим проблемам, были впервые процитированы в изданной в 2010 г. биографии Голдинга, написанной Джоном Кэри. Почему эта биография является важным источником сведений не только для тех, кто интересуется жизнью Голдинга, но и для тех, кто исследует его творчество, исчерпывающе точно объясняет А.С. Ласточкина в диссертации, посвященной нарративным стратегиям в морской трилогии: «Автор [Кэри] изучает ранее не известные читателям материалы: дневники, черновики, письма и другие личные записи Голдинга, что позволяет не только подробно проследить события жизни писателя, но и заглянуть "за кулисы" его произведений. <...> В личных записях Голдинга присутствует множество тем, образов и эпизодов, узнаваемых по художественным произведениям писателя. Следовательно, степень автобиографичности его творчества оказывается более высокой, чем это представлялось ранее. Для исследования творчества Голдинга, на наш взгляд, важным оказывается то, что часто мир его романов – не мир идей, нашедших воплощение в удачно найденных художественных образах, а мир изначально субъективный» (1).
     Одним из мотивов, важным для понимания творчества Голдинга, является проходящее сквозь всю его жизнь двойственное отношение к традиционным представлениям о мужественности. В неизданной автобиографии "Мужчины, женщины и настоящее время" (2) Голдинг вспоминал, как однажды в 1959 г., когда он работал учителем, он руководил постановкой "Убийства в соборе" Т.С.Элиота. Среди ролей там есть "четыре женщины из Кентербери". Голдинг выбрал на эти роли четырех мальчиков, «показал им "базовые движения женского тела", подобрал одежду, аккомпанировал на фортепиано, когда они танцевали, и сказал им: "Я хочу, чтобы вам понравилось быть девушками". В результате, как он пишет, "были разрушены все плотины и барьеры". Мальчики были "так счастливы" — словно осуществили то, к чему стремились годами, и он решил, что так оно и было. Казалось, они не могли поверить своему счастью. Ведь то, что мальчик-подросток должен глубоко скрывать от посторонних глаз, то, что он считает своей личной постыдной тайной, тут получило "официальное одобрение взрослых и общественно-значимую цель". Это было воспринято как "то, чем оно и является, то есть как нечто совершенно естественное"» (3). Голдинг пишет, что каждая маленькая девочка мечтает быть феей у рождественской елки и добавляет — "каждый маленький мальчик тоже"(4). «В нашем обществе дети узнают свой пол, как ветеринар узнает пол котят — рассматривая "первичные половые признаки", но все остальное остается неизвестным. Голдинг в этом сочинении сожалеет, что ребенком он "так и не узнал, как обычны такие чувства у мальчиков, так что продолжал их считать свойственными лишь одному себе» (4).
     Голдинг запомнил, как на свой второй день рождения он, бывший, по его словам, еще "наполовину мужского пола, наполовину женского"(5), гулял с няней Люси, которая сняла с себя заколку, с помощью которой собрала сзади его белокурые локоны. «Это заставило его почувствовать себя "принадлежащим к правильному сорту людей", то есть к женщинам. Он думал о девочках как о высших, прекрасных существах, представлял, как им приятно быть такими гладкими, плавными, декоративными и хорошенькими. Заколка для волос по-своему удовлетворила его глубокое желание быть одним из этих существ» (5).
     Это воспоминание имело для Голдинга особое значение, символизируя ту часть его личности, которую он воспринимал как женскую и которая по мере взросления отошла на задний план, но не умерла. Он скрывал ее и подавлял, что не удивительно — всю жизнь он, по собственному признанию, ощущал себя "отвратительно" зависящим от мнения окружающих (6). В то же время его порой пугала и та сторона его натуры, которую он считал соответствующей традиционным представлениям о мужском начале — активном и жестком. В упоминавшейся выше автобиографии Голдинг признается в том, как в 18 лет пытался изнасиловать свою приятельницу лет 15-и по имени Дора: в свое оправдание он пишет, что она была "порочна от природы" (7) и "сексуальна, как обезьяна" (7), так что он не поверил в ее отказ и решил, что она просто хочет, как он пишет, "жесткого секса"(8).
     Во время этого эпизода Голдинг впервые в полной мере ощутил в себе склонность к жестокости, тем более пугавшую его, что общество не так уж сильно осуждало подобное в характере мужчины. Он часто сталкивался с проявлениями склонности к насилию. Например, позднее он узнал, что у Доры в то время, когда он ее чуть не изнасиловал, был любовник — учитель физкультуры в их школе, любивший сечь ее хлыстом (9). Но если пристрастие к подобным играм общество сочло бы свидетельством порочности натуры, то в некоторых случаях то же самое общество даже поощряло тягу к жестокости: Голдинг, ветеран Второй мировой, радовался тому, что он родился в Англии, потому что, говорил он, "будь я в Германии, я бы по меньшей мере был членом СС, ведь мне бы понравилась форма и все такое" (10).
      По словам Кэри, Голдинг, сохранявший в своей душе "мальчика с заколкой на волосах"(5), хотевшего стать девочкой, "начал понимать, что то, что восхищает под именем мужественности, часто оказывается синонимом разрушения и тупости, и у него постепенно возникла симпатия к мужчинам, вышедшим из-за своей сексуальной природы за традиционные гендерные границы" (5). Гомосексуальность для Голдинга была связана с тем, что он определял как женскую сторону личности мужчины. Об этой стороне говорит, например, Ивлин де Трейси в "Пирамиде" (объясняя, почему он хорошо понимает женщин): "Бернард Шоу называет такое «Женщина во мне самом». Во мне много женского, Оливер. Так что уж я-то знаю" (11). В морской трилогии есть сцена, в которой лейтенант Саммерс пытается намекнуть Толботу на свои чувства к нему (после того, как Толбот во время их совместного дежурства под звездным небом рассказал ему о своей любви к Мэрион, с которой он оказался разлучен): "Я понимаю женщин. [Это заявление "не имеющего склонности к браку" и мало общавшегося с женщинами Саммерса смешит Толбота] ... Я понимаю их пассивность, нежность, способность воспринимать впечатления, как воск — отпечатки... И больше всего их страстную потребность отдавать..." (12). Тут Толбот, как обычно, ни о чем не догадавшийся, начал доказывать, что не все женщины такие, есть и синие чулки, и Саммерс, которого, как нетрудно догадаться, вовсе не интересовали сами по себе женщины и их свойства, не стал продолжать этот разговор.
Тут половина того, что мне хотелось об этом написать. Остальное будет в другой записи.

Примечания

1. А.С. Ласточкина. Нарративные стратегии в трилогии У.Голдинга "На край земли": дис. на соиск. ученой степени кандидата филологических наук. СПб., 2011, стр.28.
2. "Men, Women & Now".
3. William Golding: The Man Who Wrote Lord of the Flies by John Carey, Simon and Schuster, 2010, 127-128.
4. Ibid, 128.
5."half male and half female" ;"He is happy and excited because Lily has given him one of her hair-grips, a ring of tortoiseshell with a simple brass-wire clip across it, to pin back his shoulder-length blond curls. It makes him feel 'one of the right sort of people', that is, females. He thinks of girls as superior, beautiful beings, and understands their delight in being smooth, round, decorative and pretty. The hair-grip goes some way towards satisfying his deep desire to be one of them"; "The hair-grip boy came to see that what is admired as manliness is often synonymous with destruction and stupidity, and he developed a sympathy with men whose sexual natures took them across conventional gender boundaries" (Ibid, 2).
6. 'How incredibly dependent I find myself on praise or blame — quite revoltingly so' (Ibid, 202).
7. Ibid, 56.
8. Ibid, 46.
9. Два года спустя Дора отплатила Голдингу — согласилась встретиться с ним в поле, где в это же время должно было состояться и свидание его брата с ее подружкой, а потом зашла к его отцу, учителю, гордившемуся своими примерными сыновьями, и посоветовала ему через некоторое время посмотреть на поле в бинокль. Кроме того, позднее она в присутствии посторонних громко обвинила Голдинга в том, что он когда-то ее изнасиловал. Дора стала прототипом Эви в полуавтобиографическом романе Голдинга "Пирамида".
10. Novelists in Interview by John Haffenden, 1985, p. 115.
11. "Пирамида" (пер. Елена Александровна Суриц).
12. "I understand women. ... I understand their passivity, gentleness, receiving impressions as in wax—most of all their passionate need to give—" (Fire Down Below by William Golding, Faber & Faber, Ch.8, 95).

@темы: Голдинг, гомосексуальность

---

Несколько дней не хотелось ничего писать, перечитывала "Генриха IV", сравнивала переводы (я помнила, что перевод Пастернака вольный и сокращенный, но уже забыла, до какой степени). После спектаклей и экранизаций, которые мне не нравятся, к первоисточнику так не тянет, а эта версия (The Hollow Crown: Henry IV, Part 1, BBC Two), по-моему, была очень удачная. Мне стало интересно, что еще снимал режиссер Ричард Уэйр. Оказалось, из его работ я видела только один фильм, "Красота по-английски", и он мне не понравился.
Странно, что не пойму, как я отношусь к Фальстафу, которого играет Саймон Рассел Бил. Странно потому, что люблю Фальстафа у Шекспира.
Все остальные понравились, особенно Джереми Айронс, играющий Генриха IV (он, по-моему, убедительнее, чем Гилгуд в той же роли в "Полуночных колоколах" Орсона Уэллса) и Том Хиддлстон —как написали в The Telegraph, "кажется невежливым выделить кого-то одного в такой компании, но Том Хиддлстон в роли Хэла был великолепен".
Посмотрела онлайн вторую часть, Айронс и Хиддлстон все так же хороши.

@темы: кино, Шекспир

---

Первая часть "Генриха IV" (The Hollow Crown: Henry IV, Part 1, BBC Two) Ссылки от  Лоухи
depositfiles.com/files/31ixz79rk
narod.ru/disk/55712559001.d90cc069430797cdbd45b...
Английские субтитры -
narod.ru/disk/55663191001.353b91c414f29a3cf4e34...
Русские субтитры -
narod.ru/disk/55996856001.0313552ebfde2bb86f183...
Позже, может быть, напишу о своем впечатлении от этого фильма и от The Hollow Crown: Richard II, BBC Two.

@темы: кино, ссылки, Шекспир

---

Мориарти в "Доме шелка" Энтони Горовица

Я решила не называть эту запись "Мориарти (10)", т.к. "Мориарти (9)" была о Джиме, а я о нем еще не дописала.

Несколько месяцев назад мы с amethyst deceiver прочитали роман Энтони Горовица "Дом шелка. Новые приключения Шерлока Холмса", я тогда же хотела написать о впечатлениях, но отвлеклась, потом я вспомнила об этой книге, когда прочитала предисловие к ней Марка Гэтисса, но опять отвлеклась. Все же кратко напишу. В комментариях к переводу этого предисловия видела такое мнение: «Марк говорит: "самые отвратительные из них [стилизаций], заталкивают в одну историю всех персонажей, которые когда-либо поднимались по 17 ступенькам дома на Бейкер-стрит, и это производит впечатление заваленной посудой кухонной раковины, убивая все очарование первоначальной идеи. "Дом Шёлка" остается по большей части совершенно замечательным и очень правильным. " (с) Но именно это и есть в "Доме шелка". Я, кстати, так и не понял: зачем Горовиц впихнул в сюжет Мориарти? Он там, ИМХО, ни к селу, ни к городу».
Что верно, то верно — сюжету от присутствия в романе Мориарти ни холодно ни жарко. Но мы, как нам кажется, поняли, зачем Горовицу понадобился профессор и почему Марк Гэтисс не сказал ни слова против.
     Когда Шерлок Холмс по ложному обвинению попадает в тюрьму, Мориарти приглашает к себе доктора Уотсона. "Я оказался в библиотеке. ... Владелец этого дома — кем бы он ни был — наверняка неплохо ориентировался во французском, итальянском и немецком, потому что все три языка были широко представлены в библиотеке — естественно, наряду с английским. Его интересы охватывали физику, ботанику, философию, геологию, историю и математику. Беллетристики, насколько я понял, не было. Подбор книг, скажу честно, напомнил мне о Шерлоке Холмсе, ибо довольно точно отражал его пристрастия." Появляется хозяин дома. "Я заметил, что за библиотекой находится химическая лаборатория — именно там он чем-то занимался, пока я его ждал. За его спиной просматривался длинный стол, заваленный какими-то трубками, ретортами, бутылочками, баллонами для кислот, шипело несколько горелок Бунзена". Горовиц определенно хочет показать сходство между Холмсом и Мориарти через подборку книг — и даже языки, которыми владеет Мориарти, те же самые - французский, итальянский, немецкий. И с чего это он у Горовица увлекся химией?
     Мориарти говорит Уотсону разные приятные вещи о его произведениях: "Вам будет приятно услышать, что я — ваш большой поклонник и у меня есть все до одной ваши «Записки». — Он принес с собой журнал «Корнхилл мэгэзин» и раскрыл его на столе. — Я только что прочел ваш рассказ «Медные буки» — написано мастерски. ... Судьба мисс Вайолет Хантер не была мне особенно интересна... ...как всегда, больше всего меня захватило ваше описание господина Шерлока Холмса и его методов. Жаль, что вы не привели семь разных объяснений совершенного преступления, которые он вам изложил. Это позволило бы читателям лучше постичь суть истории. Но и так вы сделали достоянием общественности работу выдающегося ума, и мы вам за это благодарны".
     Дальше выясняется, что Мориарти беспокоится за Холмса: "Имейте в виду, что жизнь Холмса в большой опасности. Мало того: если вы откажетесь выполнить мои указания, Холмс в течение двух суток будет мертв".
     Еще любопытный момент (на него, помню, обращали внимание в отзывах в моем избранном): Мориарти требует, чтобы Уотсон поклялся, что никогда не расскажет о встрече с ним ни Холмсу, ни кому-либо другому, — поклялся всем, что для него свято.
"— Вы клянетесь?
— Да.
— Чем?
— Моим браком.
— Этого мало.
— Моей дружбой с Холмсом.
Он кивнул.
— Кажется, мы друг друга поняли."
"— Что это? — спросил я.
— Ключ от его камеры.
— Что? — Я чуть не рассмеялся. — Вы хотите, чтобы Холмс бежал? В этом заключается ваш грандиозный замысел? Вы хотите, чтобы я помог Холмсу бежать из Холлоуэя?
— Я не понимаю, доктор Ватсон, почему эта идея вызывает у вас смех. Могу вас заверить, что приемлемых вариантов просто нет.
— Есть коронерский суд. Он все расставит по местам.
Лицо моего собеседника потемнело.
— Вы до сих пор не понимаете, с кем связались, мне даже начинает казаться, что я попусту трачу с вами время. Говорю вам со всей ясностью: живым из исправительного дома Шерлок Холмс не выйдет. Коронерский суд назначен на четверг, но Холмса там не будет. Его враги этого не допустят. Они намерены убить его, пока он находится в тюрьме.
Меня охватил ужас.
— Но как?
— Этого я сказать не могу. Отравят, задушат — это самое простое, но можно организовать какой угодно несчастный случай. Смерть будет выглядеть естественной, можете не сомневаться. Но верьте мне — приказ уже отдан. Время его истекает."
     Мориарти не хитрит, не обманывает, Холмсу и правда грозит смерть, а Мориарти, выходит, действительно о нем беспокоится. Причем никак нельзя сказать, что Горовиц ввел его для того, чтобы спасти Холмса: тот спасся из тюрьмы иным способом, через знакомого тюремного врача. Эта встреча Мориарти с Уотсоном нужна Горовицу исключительно для того, чтобы показать отношение Мориарти к Холмсу. Причем действие романа протекает в ноябре 1890-го, то есть за полгода до Рейхенбаха. Холмс уже несколько лет мешает Мориарти, расстраивает его планы, а тот боится за его жизнь и мрачнеет от мысли, что Уотсон недостаточно серьезно относится к опасности, нависшей над другом (впрочем, видя, что Уотсон наконец тоже испугался, Мориарти смягчается и на прощание говорит: "Вы не представляете, какое удовольствие я получил от знакомства с вами. Скажу честно: я завидую Холмсу, что у него есть такой преданный биограф").
     Мы думаем, все это вполне в духе канона. Как я писала в записях о Мориарти, представление о том, что он жаждет смерти Холмса, ненавидит его, присутствует лишь в фильмах и книгах, интерпретирующих эти образы, но не в самих текстах Конан-Дойла, у которого этот решительный и обычно беспощадный человек несколько лет не пытается устранить опаснейшего из своих врагов, Холмса, пока тот не доводит все его дело и его самого до крушения.
     Ясно, что Горовиц относится к числу тех читателей, которые обратили внимание на это необычное для врага поведение Мориарти по отношению к Холмсу и на ответное уважение и восхищение Холмса. Видимо, популярное представление о Мориарти как о стереотипном злодее, которого с Холмсом связывают лишь враждебные чувства, так надоело Горовицу, что в "Доме шелка" он решил его опровергнуть — и вывел там Мориарти лишь для того, чтобы тот пытался спасти Холмсу жизнь, а Уотсон подтвердил, что Холмс «восхищался его [Мориарти] интеллектом и благородной готовностью "играть по правилам"».
     Но, конечно же, появление Мориарти в романе надо было обосновать, связав с сюжетом. Мориарти не одобряет деятельность преступников, которым в этом детективе противостоит Холмс — организаторов и клиентов "Дома шелка", тайного борделя, в котором работают лишь несовершеннолетние мальчики — но, по словам Уотсона, не считает себя "вправе действовать самостоятельно — такой поступок противоречил бы преступному кодексу чести", и намекает Холмсу на существование этой преступной организации, прислав белую шелковую ленту, которая служит туда пропуском. Похоже, что Мориарти хотел заинтересовать Холмса этим делом еще и с той целью, чтобы тот оставил в покое его самого ("когда ваш друг нацеливает свое внимание на ... деловые предприятия, организованные людьми вроде меня, тут он преступает черту"). Но по-настоящему задевает его это дело лишь тогда, когда Холмсу начинает грозить опасность. А ведь как бы обрадовался ненавидящий Холмса человек, узнав, что тот арестован и должен вскоре погибнуть. Уотсон наивно думает, что Мориарти помогал ему спасти Холмса лишь потому, что хотел, чтобы «Дом шелка» закрыли, и надеялся, что "его противник выполнит эту работу за него", но очевидно — не будь Холмс дорог Мориарти как человек, профессор считал бы именно его уничтожение своей первоочередной задачей и как раз от людей из "Дома шелка" мог бы ждать, что они "выполнят эту работу за него". Но вместо этого чувствуется, как профессор, что называется, по рукам себя бьет, чтобы себя не выдать, и ничего с собой поделать не может, потому что его тянет к Холмсу ужасно, тянет даже к Уотсону поговорить о Холмсе.
     Кстати, вспомнила, что в отзывах на "Дом шелка" кто-то писал, что там будто бы есть оттенок гомофобии, возможно, вызванный тем, что наследники Конан Дойла хотели, чтобы Горовиц избавил от подозрений в гомоэротизме отношения между Холмсом и Уотсоном*. Не прочитав романа, я подумала, что это вполне возможно, но, узнав, что его хвалил Марк Гэтисс, засомневалась. Ну и, разумеется, никакого оттенка гомофобии в "Доме шелка" не обнаружила. Осуждение Холмса, Уотсона, Мориарти и автора направлено на сексуальную эксплуатацию детей. Если кого-то ввели в заблуждение слова владельца "Дома шелка", который в свое оправдание ссылается не только на нравы древнего мира и культ Ганимеда, но и на Микеланджело с Шекспиром, то ему-то подмена понятий на руку, и, чтобы защитить свой промысел, он мог бы ссылаться на кого угодно, но мы в состоянии сами разобраться, уместны ли его ссылки: Томмазо Кавальери, которому посвящал стихи Микеланджело, и молодой человек, воспетый Шекспиром, имеют к детской проституции (в книге упоминаются мальчики лет 11-12) не больше отношения, чем Лаура и Беатриче. Но своднику, поставляющему клиентам девочек 11-12 лет, или даже этим клиентам не пришло бы в голову ссылаться в свое оправдание на Петрарку и Данте, потому что тут подмена понятий так просто не прошла бы. Впрочем, помнится, Гумберт Гумберт ссылался-таки и на Данте, и на Петрарку: "В конце концов Данте безумно влюбился в свою Беатриче, когда минуло только девять лет ей, такой искрящейся, крашеной, прелестной, в пунцовом платье с дорогими каменьями, а было это в 1274-ом году, во Флоренции, на частном пиру, в веселом мае месяце. Когда же Петрарка безумно влюбился в свою Лаурину, она была белокурой нимфеткой двенадцати лет, бежавшей на ветру, сквозь пыль и цветень, сама как летящий цветок, среди прекрасной равнины, видимой с Воклюзских холмов." Но и ему мы не обязаны верить на слово. В Википедии о знакомстве Данты с Беатриче говорится следующее: "В 1274 году девятилетний мальчик залюбовался на майском празднике девочкой восьми лет, дочерью соседа, Беатриче Портинари — это его первое автобиографическое воспоминание. Он и прежде видел её, но впечатление от этой встречи обновилось в нём, когда девять лет спустя (в 1283 году) он увидел её снова уже замужней женщиной и на этот раз увлёкся ею". А Петрарка писал о Лауре, что она "впервые предстала моим глазам на заре моей юности, в лето Господне 1327, утром 6 апреля, в соборе святой Клары, в Авиньоне". Петрарке было тогда 23, Лауре (1308—1348) — 19.
      Гумберт Гумберт оправдывается гораздо многословнее владельца "Дома шелка", но он оправдывает, пусть лукавя и искажая факты, именно то, в чем, как он понимает, его могут обвинить, — связь с "нимфеткой", девочкой до 14 лет. Ведь окружающие, как и он сам, хорошо понимают, что это не то же самое, что добровольная связь мужчины и женщины, достигших совершеннолетия. А владелец "Дома шелка" и те, кто окружает его, так же хорошо понимают, что по законам викторианской Англии добровольная связь двух совершеннолетних мужчин — преступление. Понятно, что торговец детьми пытается преуменьшить свою вину, разделив ее со всеми этими мужчинами (почему он должен считать себя более виноватым, чем, например, Оскар Уайльд, если и тот в глазах закона такой же преступник?).
     Но ни автору, ни его положительным героям и в голову не приходит начать возмущаться по поводу связи одного из клиентов Холмса, Карстерса (как выяснится в конце романа, он также был одним из посетителей "Дома шелка"), с его молодым слугой. Этот парень, ни хороший, ни плохой, появляется в романе исключительно ради того, чтобы Уотсон в очередной раз почувствовал, как плохо умеет делать выводы из того, что наблюдает вокруг. Вот перед ним этот "длинноволосый блондин с девичьим лицом", "лет восемнадцати-девятнадцати". Числится слугой, но работает мало, держится нахально ("парень остался сидеть, поглядывая через плечо, будто вошли какие-то незваные гости, не имевшие права его беспокоить", "сидел на стуле развалившись, говорил развязным тоном — нарочито неуважительно"), причем хозяйку это сердит, а хозяин делает вид, что ничего не замечает ("я поразился, что Карстерс такое ему позволяет").
"Жена его не была столь терпимой.
— Как ты смеешь так с нами разговаривать, Патрик! — возмутилась она. — Если тебе есть что сказать, говори прямо, без намеков. Если тебе тут не нравится, ты волен уехать.
— Вполне нравится, госпожа Карстерс, и никуда особенно я ехать не собираюсь.
— Какая наглость! Эдмунд, ты скажешь ему что-нибудь?
Карстерс помедлил, но тут паузу прервал резкий звонок."
     Уотсон смотрит на все это и думает: «Будь на моем месте Холмс, он бы, наверное, уже нашел ключ к разгадке. Какой он сделал бы вывод, глядя на молодого слугу из Ирландии и его непонятные отношения со своими хозяевами?... "...вы смотрите, но не наблюдаете". Он произносил эту фразу не один раз, и сейчас я, как никогда, был с ней согласен».
     Помню, сперва мне не понравилось, что история о "Доме шелка" напоминает дело Кливленд-стрит, о котором я когда-то подробно писала (оно относится к 1889-1890, здесь 1890, и там, и тут есть намеки на причастность кого-то из королевской семьи), но юные телеграфисты из того дела, которым в реальности было в основном от 16 до 18, превратились у Горовица в мальчиков лет 12. С другой стороны, понятно, зачем Горовицу это понадобилось. Во-первых, чтобы в "Доме шелка" мог работать кто-то из тех беспризорных мальчиков, которые помогали Холмсу в расследованиях. Во-вторых, с чего бы Холмсу и Мориарти возмущаться всей этой историей, будь там замешаны юноши постарше? Эти джентльмены — хоть у Конан Дойла, хоть у Горовица — совсем не похожи на апологетов семейных ценностей, брака, семьи и детей.
     Горовиц и в сцене с ирландским слугой, и в других местах романа старается дать читателю "ключи к разгадке", причем в викторианском духе. Почти все любители мальчиков в романе холосты. Другими знаками, выдающими их, по воле автора, являются красота интерьеров и изысканность одежды. Упоминавшийся выше женатый мистер Карстерс тоже подчеркнуто элегантен, владеет красивым домом, да еще и является совладельцем картинной галереи. В одной из моих прошлых записей о Мориарти упоминалось о том, что для викторианских авторов подчеркивание таких подробностей было из-за цензуры чуть ли не единственной возможностью намекнуть на "особые склонности". Может показаться, что изысканность у Горовица всегда наделена отрицательными коннотациями, но это не совсем так. Все в этом деле связано с белыми шелковыми лентами, и, когда Уотсон, находящийся в смятении от того, что Холмс попал в тюрьму, садится в карету Мориарти, его неприятно поражает, что она изнутри отделана жемчужно-серым шелком. Но подозрения, как мы видели, оказываются напрасными.

*Что касается дружбы между Уотсоном и Холмсом, Горовиц изображает ее как главную ценность в жизни обоих. Подчеркивается, что Уотсону приятно сознавать, что он дорог Холмсу, и он даже готов получать раны, лишь бы только видеть, как тот за него беспокоится. Жена говорит Уотсону, что порой ей кажется, будто к Холмсу он привязан больше, чем к ней. Кстати, с женой Уотсона связан в романе один забавный и не совсем нам понятный момент (возможно, автор хочет в очередной раз показать, что Уотсон не очень проницателен): описывая жену Карстерса (жену только для вида, как станет ясно потом), Уотсон пишет: "Что-то в ней почти сразу же напомнило мне мою собственную жену, мою дорогую Мэри. Она еще и слова не произнесла, а я уже почувствовал, что они схожи и внутренним обликом: природная независимость вкупе с обостренным чувством долга по отношению к человеку, которого она избрала в мужья". А дама эта оказывается потом убийцей, к тому же половину жизни проносившей мужской костюм.

@темы: викторианцы, книги, Шерлок Холмс, Набоков

---

Маленький отрывок из книги Байлса "Беседы с Уильямом Голдингом" (перевод этой книги есть тут, но там он несколько сокращенный, этого фрагмента нет, пришлось перевести самой):
Байлс: Заключительный вопрос: почему в современном романе так много гомосексуалов? В ваших книгах были лишь намеки на гомосексуальность, один или два раза. Если, тем не менее, вы могли сказать, что в современном романе гетеросексуальный секс является разновидностью греха, можете ли вы также сказать, что гомосексуальный секс представляет собой величайший грех, грех превыше всех других? Или, напротив, это совсем не так?
Голдинг: Ну, должен признаться, даже с некоторым раскаянием, что попросту ничего не знаю о гомосексуалах или плохо их понимаю. Это чистая правда, это касается лишь меня, и, хоть я и знаю о гомосексуальности так мало, я бы даже сказал, что это, возможно, не только не "грех превыше всех других", как вы сказали, а совсем не грех, с моей точки зрения.
Байлс: И, разумеется, с древнегреческой точки зрения.
Голдинг: Да, но тут мы подошли к сути: сексуальный грех это эксплуатация одного человека другим. (1)

     Я сперва хотела процитировать это в записи, где пишу вообще об отношении Голдинга к гомосексуальности, но потом решила опубликовать этот отрывок отдельно. Если тех, кто читал в этой записи цитату о том, как Голдинг в во время службы на флоте изучал гомосексуальный сленг, удивит, почему примерно четверть века спустя он говорит, что ничего не знает о гомосексуальности, я могу сказать, что, по-моему мнению, дело не только в сложности проблемы (хотя это и само по себе может удержать от гордого заявления "Да, я все об этом знаю, все понимаю!") сколько в желании Голдинга обойти молчанием интерес, который эта тема вызывала у него (об этом я еще напишу), и, главным образом, причастность к ней людей из числа его друзей и знакомых.
     "Беседы" Байлса были изданы в 1970-м году, разговаривали Голдинг и Байлс, естественно, раньше, а гомосексуальность перестала быть уголовно наказуемой в Великобритании лишь в 1968. В то же время, по словам биографа Джона Кэри, Голдинг размышлял о гомосексуальности "не только из-за собственной противоречивой сексуальности, но и потому, что люди, которых он любил, которыми восхищался, в том числе Э.М.Форстер и Энгус Уилсон, были открыто гомосексуальны. Также и Чарльза Монтейта многие считали гомосексуалом" (2). Чарльз Монтейт был редактором в издательстве Faber and Faber — в 1953 году, когда Голдинг прислал в это издательство рукопись своего первого романа "Повелитель мух" (ее уже отвергло 21 издательство), Монтейт, за месяц до этого начавший там работать, уговорил главу фирмы купить рукопись и сам ее отредактировал. Этот роман был издан с предисловием живого классика — Э.М.Форстера, и принес всемирную славу своему автору, тогда 42-летнему школьному учителю. Понятно, что Голдинг относился к Монтейту с горячей признательностью и переживал за него, когда в конце 70-х (в то время, как Голдинг сочинял "Ритуалы плавания") один малоизвестный писатель, бывший друг Монтейта, попытался подорвать его репутацию, рассылая судьям, министрам, членам парламента, а также всем знакомым Монтейта письма о том, что тот "содомит", и даже появляясь возле издательства с такими же лозунгами на рекламных щитах, прикрепленных у него на груди и на спине (3). Эта скандальная история была очень тяжела для Монтейта, а ведь протекала она уже тогда, когда подобные обвинения не представляли серьезной опасности. Стоит ли удивляться, что до отмены антигомосексуального закона у Голдинга тем более не было желания упоминать о том, что он знал о затронутом Байлсом вопросе — например, вспоминать о "подпольном гомосексуальном мире" на флоте. Ведь замечания на эту тему могли принести неприятности тем, с кем он вместе воевал.
     Кстати, когда в списке романов Голдинга (перечень из Википедии) я выделила те, в которых появляются персонажи-геи, результат оказался следующим:
Lord of the Flies (1954)
The Inheritors (1955)
Pincher Martin (1956)
Free Fall (1959)
The Spire (1964)
The Pyramid (1967)
The Scorpion God (1971) (4)
Darkness Visible (1979)
The Paper Men (1984)
To the Ends of the Earth (trilogy 1980,1987,1989)
The Double Tongue (posthumous) (1995)

Будет продолжение.

Цитаты в оригинале, источники, комментарии.

1. Biles: A corollary question: why are there so many homosexuals in the present-day novel? In your books, homosexuality is only hinted at once or twice. If, however, you could say that, in the contemporary novel, heterosexual sex affords the type of sin, could you also say that, perhaps, homosexual sex represents an ultimate sin, a sin beyond sin? Or, on the other hand, nothing of the sort at all?
Golding: Well, I'd have to own, with a certain amount of contrition here, that I simply don't know anything about, or understand, homosexuals. This is a literal private truth, and I would even go so far as to say that, knowing as little about it as I do, when you talk about this being a "sin beyond sin," it might conceivably be no sin at all, in my terms.
Biles: Not in Greek terms, certainly.
Golding: Yes, but there is a point coming up here: that sexual sin is exploitation of one person by another" (Talk: conversations with William Golding by Jack I. Biles, William Golding, Harcourt Brace Jovanovich, 1970, p. 111).
2. "He may have followed this train of thought not just because of his own divided sexuality, but because men he liked and admired, among them E. M. Forster and Angus Wilson, were openly homosexual. Charles Monteith, too, was widely believed to be homosexual, and in the years when Golding was writing Rites of Passuge he was undergoing persistent public persecution at the hands of a former friend Robin Bryans (also known as Robert Harbinson)" (William Golding: The Man Who Wrote Lord of the Flies by John Carey, Simon and Schuster, 2010, p. 393).
3. "But he [Robin Bryans] evidently fell out with Monteith, and arrived outside the Faber offices in Queen Square one day with a sandwich board bearing insulting slogans. <...> ...and began a campaign of harassment, sending lurid letters to judges, MPs, ministers and other prominent figures, denouncing Monteith as a sodomite. One was sent to Golding who, understandably, did not reply to it and, equally understandably, took Monteith's side. <...> The papers made a joke of this. But for Monteith, the whole long-drawn-out scandal was devastating..." (Ibid).
4. Это сборник, состоящий из трех повестей, одна из них "Клонк-клонк", о которой я упоминала в комментариях к одной из прежних записей о Голдинге.

@темы: Голдинг, гомосексуальность, английская литература

---

Когда-то у меня был сборник переводных статей по теории и истории детективного жанра "Как сделать детектив". Недавно мне захотелось кое-что оттуда перечитать, особенно тот отрывок из "Предисловия к детективной антологии" Дороти Сэйерс, где она пишет о Шеридане Ле Фаню. Я нашла эту статью на сайте Классический детектив: поэтика жанра. На сайте есть и другие тексты — некоторые я раньше не читала (например, эссе У.Х. Одена о детективах— тут приводится пересказ на русском, а также полный текст на английском), а некоторые забыла (эссе Джона Фаулза о Конан Дойле). Мне давно не хочется читать сами детективы (хотя есть и исключения), но то, что пишут о них, мне интересно с детства и до сих пор.

@темы: ссылки, страшные истории, литература

---

― Маэстро Челионати, ― прервал наконец молчание Франц Рейнгольд. ― От вашей сказки веет Эддой-Волюспой, индийскими Ведами и невесть какими еще мистическими книгами. ...
― Что вы там толкуете о сказках, о мифах? ― возмутился Челионати. ― Разве я не просто хотел рассказать и рассказал вам красивую историю из жизни моего друга Руффиамонте?
"Принцесса Брамбилла"

— Лотару, — вступил в разговор Киприан, — следовало бы, коль скоро он берется писать сказки, воздерживаться хотя бы от титула "Детские сказки"!
"Серапионовы братья"

@темы: цитаты, сказки

---

Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 5

Эти записи опираются, помимо текста Голдинга, на исследования литературоведов, в основном англоязычных. Источники указаны в примечаниях.

О первом лейтенанте Чарльзе Саммерсе (продолжение).
Как я уже писала, только после завершения трилогии критики заподозрили, что он был влюблен в Эдмунда Толбота. Пожалуй, предположить это можно было уже после второго романа, но никак не после первого, о котором в основном и шла речь в моих предыдущих записях. Кстати, после первого романа Джон Хаффенден взял у Голдинга интервью, в котором заговорил, в частности, о Саммерсе.
"Хаффенден: Можете ли вы вспомнить, на каком этапе вы ввели в роман образ Саммерса, выступающего в качестве защитника человеческих ценностей и здравомыслия?
Голдинг: На самом деле, в "Ритуалах плавания" есть три загадочных персонажа, не объясненных до конца. Саммерс наиболее близок к тому, чтобы быть объясненным, но в некотором отношении, думаю, нужна еще одна книга, чтобы его объяснить... В первой версии он был гораздо больше похож на святого, но я подумал, что это смешно, и потому умалил его до того, кто мог быть оскорблен и кто мог обнаружить, что его социальное положение — фактор, чрезвычайно задевающий его личность." (1)
     Заметно, что в своем ответе Голдинг, в трилогии которого нет ни шаблонных злодеев, ни святых, спорит с односторонним описанием Саммерса лишь как "защитника человеческих ценностей" и напоминает о присущих тому слабостях, заметных уже в "Ритуалах плавания" и более полно раскрытых в последующих двух книгах. Хотя в фильме, в сравнении с книгой, Саммерс выглядит почти лишенным недостатков, но даже там заметно, что он не чужд зависти и ревности и потому не беспристрастен, оценивая план лейтенанта Бене по починке мачты и предупреждая Толбота, что тот вредит своей репутации дружбой с вольнодумцем Преттименом.
     Сравнивая Саммерса и Толбота в книге и в фильме, надо иметь в виду, что в книге они моложе. Бенедикт Камбербэтч, конечно, не выглядит на свои 29 лет, но Толботу в романе, как можно догадаться, вообще лет 18-19, если не 17. Впрочем, он выглядит старше (видимо, благодаря высокому росту и умению держаться не по возрасту солидно (2)). Джейми Сайвсу, играющему Саммерса, на вид никак не меньше его 32-х лет, а в романе Толбот пишет, что Саммерс "хорошо сложенный молодой человек в мундире, на два или три года старше меня" ("a well-built young man in uniform and two or three years my senior").
     Саммерс начал общаться с Толботом по долгу службы, приходя к нему с поручениями от капитана, и постепенно привязался к молодому аристократу и увлекся им, как станет понятно дальше (понятно "читателям, но не самому Толботу", как писал Джон Кэри (3)). Возможно, Саммерс удержался бы от более тесной дружбы с человеком, бросившим вызов капитану Андерсону, ведь, как пишет Толбот в начале второго романа, "приходится признать: Саммерс - хотя он и хороший человек, и отличный моряк, - не желает ни в чем противоречить капитану", но потом Саммерсу показалось, что Толбот недвусмысленно пообещал ему свое покровительство, и для человека, беспокоящегося о "своей драгоценной карьере"(4), это решило все. Толбот в свою очередь был польщен дружбой первого лейтенанта, второго по значимости человека на корабле. Как нам кажется, уже в конце первого романа Голдинг начинает намекать на то, что Саммерса притягивает к главному герою не только дружеская симпатия или забота о карьере. После того, как пропал слуга Виллер, Толбот записал в дневнике: "Мне будет недоставать его — вряд ли можно надеяться, что Филлипс [другой слуга] окажется столь же услужлив. Да вот только недавно самому пришлось стаскивать сапоги, хорошо еще Саммерс как раз зашел ко мне в каюту, помог по доброте душевной"(4). Избалованный близкими Толбот не видит в этом ничего необычного, но Саммерс, болезненно воспринимающий свое положение выходца из низов и стремящийся утвердиться в качестве "офицера и джентльмена", вряд ли стал бы стаскивать сапоги с другого джентльмена, если бы тот не занимал совершенно особого места в его жизни.
     В начале второго романа Саммерс и Толбот уже зовут друг друга по имени и прогуливаются вдвоем: "Насколько я мог заметить, единственное время, когда Саммерс отдыхает - в течение одного часа перед полуднем, приблизительно с одиннадцати до двенадцати; он обходит палубу с видом человека, совершающего моцион. Некоторые из пассажиров следуют его примеру, и я рад сообщить, что Чарльз обычно выбирает в спутники для прогулок меня! Это вошло в привычку. Мы прогуливаемся взад-вперед на шкафуте по левому борту, а мистер Преттимен и его невеста мисс Грэнхем делают то же самое по правому борту. По молчаливому согласию мы ходим не все вчетвером, а парами. Таким образом, когда они разворачиваются у бака, отправляясь в обратный путь, мы разворачиваемся у входа на ют"(5).
     Тем временем в романе, вопреки словам Толбота о том, что в его повествовании нет приключений — "ни штормов, ни кораблекрушений", "ни вида и ни звука неприятеля", "ни геройства" (5), начинается череда событий, которую вполне можно назвать приключениями (какими они могут быть в не приключенческом романе). Корабль попадает в шторм и, из-за беспечности Девереля, бросившего вахту, теряет возможность пользоваться двумя мачтами из трех. Толбот проявляет себя с лучшей стороны: "Капитан Андерсон, бросив заводить на кофель-нагель какой-то конец, очертя голову ринулся к другому тросу и повис на нем… Я подобрался к нему и тоже вцепился в трос. Под нашим двойным усилием трос подался..." (5). В результате Толбот получил сильный удар канатом по голове, но, похоже, что мнение капитана о нем с этого времени начитает меняться к лучшему. Сам Андерсон, которого Толбот прежде считал всего лишь "мелким тираном", оказывается очень хорошим капитаном: "Мне было слышно, словно издалека, как капитан Андерсон непрерывным потоком выдавал приказания. Никогда прежде я не понимал его так плохо и не думал о нем так хорошо. В голосе его звучали спокойствие и уверенность"(5).
     Затем корабль, на котором плывет Толбот, встречается с другим кораблем — из-за необычного для английского корабля цвета парусов команда и пассажиры некоторое время принимают его за французский и ожидают схватки, но корабль оказывается английским фрегатом под названием "Альциона". Капитана "Альционы", сэра Генри Сомерсета, сопровождают жена и ее воспитанница Мэрион Чамли. Толбот влюбляется в эту девушку, танцует с ней на балу, но затем их корабли расходятся в разные стороны, причем Толбот в это время лежит без сознания — сказалась контузия. Пришедший в себя после болезни Толбот узнает, что капитан обменял дерзкого и грубо нарушавшего дисциплину Девереля на лейтенанта с "Альционы", о котором шепчутся, что он впал в немилость у капитана Сомерсета, потому что ухаживал за его женой.
     Этот лейтенант, сын французских эмигрантов, принявших в Англии фамилию Бене (ударение на последнем слоге), очень красив (в экранизации, к сожалению, его играет актер с куда более заурядной внешностью). Вот каким предстает Бене перед Толботом во время их первой встречи: "Он стянул зюйдвестку, рассыпав больше золотых локонов, чем пристало иметь мужчине. Он был меньше меня ростом. Впрочем, это можно сказать о многих. Он очень жизнерадостно мне улыбнулся, когда мимо нас выстрелило залпом брызг. Я мгновенно отметил голубые глаза, розовые щеки и алые губы, такие нежные, словно их пощадил суровый ветер и не коснулся ни единый луч тропического солнца" (6).
      Толбота тянет поговорить с Бене — во-первых, тот единственный, кто знает Мэрион и кого можно о ней расспросить, во-вторых, Толбот хочет увериться, что Мэрион не была очарована этим писаным красавцем, в-третьих, как заподозрили некоторые критики, не исключено, что им был неосознанно очарован сам Толбот, подчеркивающий во внешности Бене женственные черты ("больше золотых локонов, чем пристало иметь мужчине", "лицо, как у девушки"(7)) и ухитрившийся на протяжении половины трилогии (Бене появляется в середине второй книги) 15 раз упомянуть его прекрасные волосы, 3 раза — прекрасный цвет лица, два раза назвать Адонисом (8) и еще много раз прямо или косвенно упомянуть о его привлекательности (в том числе и о его юношеской живости и легкости движений: Бене, спускаясь со сходней, по словам Толбота, двигался так, "словно являлся истинным воплощением этого ясного неба, ветра и моря"(9)).
     Однако, если Толбота и притягивает красота Бене, то на подсознательном уровне, а сознательно Толбот влюблен в Мэрион Чамли, причем влюблен романтически — "с первого взгляда", возвышенно, мечтая соединить с ней судьбу, хотя знает о ней в сущности совсем мало. Но он еще не поделился своими переживаниями с Саммерсом, а тот, если и заметил, что Толботу понравилась Мэрион, вряд ли придал этому серьезное значение — она плывет в Индию, Толбот в Австралию, она бесприданница, а когда Саммерс расспрашивал Толбота о его планах на будущее, в том числе и в личной жизни, тот сказал, что "будет жить, как все живут"(5) женится лет через десять на богатой и красивой юной девушке из хорошей семьи, а пока вовсе не намерен "изображать Ромео с какой-нибудь Джульеттой"(5). Таким образом, видя, как Толбот постоянно разыскивает Бене и заводит с ним разговоры, Саммерс не может объяснить это тем, что Бене для его друга — единственное связующее звено с любимой девушкой, ему начинает казаться, что Бене занял его, Саммерса, место в жизни Толбота, а поскольку Бене с первой же встречи понравился и нелюдимому капитану Андерсону, и тот стал прислушиваться к его мнению больше, чем к мнению своего первого помощника, немудрено, что Саммерс почувствовал себя потерявшим все, чем дорожил, и обвинил в этом нового лейтенанта.
     Толбот, как обычно, записывает происходящее, но не понимает его смысла. Когда он в очередной раз отвлекает Бене от несения службы разговорами (причем лейтенант два раза просит Толбота уйти, так как тот забрел туда, где пассажиры находиться не должны), Саммерс не выдерживает и, пользуясь своим положением старшего офицера, одергивает Бене (хотя тот явно ни в чем не виноват): "Мистер Бене! Когда вы закончите разговаривать, будьте так добры вернуться к своим обязанностям. Мы вас ждем"(10).
     Чуть позже, когда начинается шторм, Толбот, видя Саммерса, хватает его за руку и называет по имени.
     "— Чарльз, я должен поговорить с тобой...
     — Эдмунд! Мистер Толбот!
     — Ребенок Пайков ... Нельсон...
     — Мистер Толбот, это выходит за всякие рамки! Вернитесь в свою каюту или я буду вынужден вас туда отправить!
     — Чарльз!
     Он решительно освободил свою руку и демонстративно начал отдавать приказы" (11).
     Эту подчеркнутую строгость, переход на официальное обращение по фамилии нельзя объяснить только серьезностью обстановки: раньше Саммерс так с Толботом не разговаривал даже в минуты опасности.
     Затем на глазах у Толбота стреляется слуга (он прежде тонул, был спасен, и теперь, ожидая, что корабль потонет, предпочел умереть иначе). Толбот теряет сознание, приходит в себя в пассажирском салоне, за ним ухаживают дамы. Появляется Саммерс, расспрашивает о случившемся, и Толбот замечает на его лице "выражение явной неприязни". Потом Саммерс ведет Толбота в кают-компанию для лейтенантов (помещение с множеством спальных комнат, выходящих в одну гостиную) и показывает спальную комнату, которую тот будет занимать, пока его старую каюту не приведут в порядок. Не удержалась, перевела весь отрывок, он показался мне и смешным, и трогательным.
     "— Это для меня?
     — На некоторое время.
     — Она маленькая.
     — Чего же вы ждали, мистер Толбот? Она была достаточно хороша для вашего друга мистера Девереля, а теперь достаточно хороша для вашего нового друга, мистера Бене. Она предназначена, сэр, для простого лейтенанта — какого-нибудь бедняка без перспектив, без надежд, предназначена, возможно, для человека, изгнанного с его законного места каким-то, каким-то...
     — Дорогой мой мистер Саммерс!
     — Не протестуйте, сэр. По крайней мере, я могу сказать то, что считаю нужным — теперь вы нашли нового друга для вашего покровительства!
     — Моего — чего?
     — Покровительства, которое вы когда-то пообещали мне, но сейчас лишили, как ясно из этого...
     — Да что же это! Тут какая-то ужасная ошибка. Я никогда не обещал вам моего покровительства, потому что мне нечем одарять!
     Первый лейтенант коротко и зло рассмеялся.
     — Понимаю. Что ж, этот способ покончить с делом не хуже, чем любой другой. Итак, теперь он владеет всем.
     Бортовая качка чуть не швырнула меня через всю кают-компанию, но я схватился за дверь и крепко вцепился в дверную ручку.
     — Кто владеет всем?
     — Мистер Бене.
     — Вы говорите загадками. Какое отношение имеет к нам мистер Бене? И почему вы вдруг решили, что я запросто могу подарить корабль или пост?
     — Вы не помните? Или нашли более удобным об этом забыть?
     — Думаю, вам надо лучше объяснить. Что я такого сказал, что вы поняли как обещание?
     — Коль скоро вы эти слова забыли, для меня было бы бесчестьем их повторять.
     — Раз и навсегда, пока у меня не взорвались мозги... Нет, не так! Вы не объясните мне раз и навсегда, что, по вашему мнению, я сказал?
     — Это было в вашей старой каюте, когда мы были озабочены случившимся с Колли. Я сказал: "У меня нет покровителя". Вы немедленно откликнулись: "Не будьте в этом так уверены, мистер Саммерс!" Вот ваши подлинные слова! Отрицайте их, если хотите!
     — Но это не было предложением покровительства! Это было знаком уважения, искренним предложением дружбы! Мое положение настолько же ниже того, при котором можно оказывать покровительство, насколько ваше, мне казалось, выше этого.
     — Довольно, больше ни слова. Я ошибся в нас обоих. Я должен откланяться.
     — Мистер Саммерс! Вернитесь!
     Долгая пауза.
     — Для чего, сэр?"
     — Вы меня вынуждаете —у нас трудности. И корабль может потонуть! Господи! Разве мы не смешны? Но хватит об этом. Дневник, который я храню для моего крестного и в котором, как вы полагаете, нет ничего, кроме описания несправедливости нашего доброго капитана... Почитайте его, если хотите. Он окажется перед моим крестным, одним из вельмож, вершащих дела нашей страны. Он прочтет каждую страницу. Давайте, сэр, разрежьте парусину и прочтите каждое слово. Я... Вы обнаружите там настоящий гимн в вашу честь. Там трудно найти страницу, на которой ваше имя, ваше поведение и характер не были бы описаны в выражениях, говорящих о восхищении и, осмелюсь сказать, уважении ... и привязанности. Это все, что я мог сделать для вас, и это то, что я для вас сделал.
     Пауза теперь была даже дольше. Думаю, мы не смотрели друг на друга. Когда он наконец мне ответил, его голос звучал хрипло.
     — Ну, теперь вы лучше знаете, мистер Толбот. Я не стою вашего восхищения или внимания.
     — Не говорите так!
     Мы стояли лицом к лицу, каждый, как обычно, выпрямив одну ногу, согнув и вытянув другую [чтобы не упасть из-за качки]. Несмотря на величайшую серьезность нашего разговора, а может, благодаря ему, я не мог не осознавать некоторого комизма ситуации. Но не время было обращать на это внимание. Мистер Саммерс говорил. Его голос дрожал от чувств.
     — У меня нет семьи, мистер Толбот, и не думаю, что я склонен к супружеству. И все же мои привязанности глубоки и сильны. У каждого каната свое сопротивление разрыву, так и у людей. Утратить свою долю вашего внимания, видеть более молодого человека, обладающего всеми преимуществами, в которых мне отказано, достигшего целиком и полностью того, на что я не мог и надеяться...
     — Подождите! Подождите! Если бы вы только знали о моей подлости, о моих попытках вами манипулировать, не говоря уже о самомнении, которое я теперь осознаю, — я не могу всего объяснить! В сравнении с вами я ничтожен, вот в чем все дело! Но для меня было бы величайшей честью, если бы вы согласились остаться моим другом.
     Внезапно он шагнул вперед.
     — Это больше, чем я мог надеяться, больше, чем заслужил. Ах, не смотрите с таким огорчением, сэр! Эти тучи развеются. Вы за последнее время очень устали — по разным причинам, и я так виноват, что умножил ваши заботы.
     — Я слишком многому учусь, вот в чем дело. Мужчины и женщины — прошу вас, не смейтесь, но я посвятил себя политическому и беспристрастному наблюдению над природой обоих полов, хотя из моего общения с вами, с ней и с бедным Виллером... Эти слезы не зависят от моей воли, это оттого, что я несколько раз ударился головой. Прошу вас, не обращайте на них внимания. Господи, мужчина в ...
     — Сколько вам лет?
     Когда я повторил, он вскрикнул.
     — Как, не старше?
     — Чему вы так удивились? А вы думали, сколько мне лет?
     — Больше. Гораздо больше.
     Выражение неприступной холодности исчезло с его лица, сменилось совсем другим.
     Я нерешительно протянул руку, и, как это и подобает благородному сердцем англичанину, каким он и является, он схватил ее обеими руками и стиснул в дрожащем и мужественном рукопожатии.
     — Эдмунд!
     — Дорогой мой!
     Я все еще ощущал определенный комизм нашего положения, но в тот момент дальнейшая сдержанность была невозможна, и я пожал ему руку в ответ."(12)
Будет продолжение.

Несколько кадров из фильма.

Капитан Андерсон (Джаред Харрис).

Капитан Андерсон, лейтенант Камбершам (в центре, с подзорной трубой) и первый лейтенант Саммерс. В романе:
"- А нет признаков, что они нас обнаружили?
- Нет, сэр. И поскольку у нас не хватает двух стеньг, есть возможность остаться незамеченными.
- "Остаться незамеченными", мистер Камбершам? Мне не нравится это выражение. Я не собираюсь проходить незамеченным, сэр! Если мы сблизимся, и окажется, что перед нами враг, я намерен сразиться."(5)

«"Ежели столкнемся, что ж, дадим бой!" - сказал я и поднял бокал за победу. Но никогда еще не доводилось мне видеть более печального и менее воинственного собрания.
Ничего не произошло, только тщедушный мистер Пайк бросил нож и вилку и разразился слезами.
- Мои дети, о, мои дети! Милая Арабелла! Бедняжка Фиби!
Его супруга положила руку ему на плечо, пытаясь утешить. Я заговорил с ним напрямик, как мужчина с мужчиной.
- Полно, Пайк, не трусьте! Мы попали в переделку и должны показать себя с лучшей стороны. А что касается ваших дочерей, не беспокойтесь - они для французов слишком малы!
Последнее замечание мое получилось неудачно двусмысленным. Миссис Пайк шумно разрыдалась. Зенобия и миссис Брокльбанк одновременно хихикнули. Мисс Грэнхем отложила нож и вилку и вперила в меня каменный взгляд:
- Мистер Тальбот, вы превзошли самого себя.» (5)

Мисс Грэнхем (Виктория Хэмилтон) осматривает рану Толбота (он еще раз ударился головой, когда ожидали нападения французов и артиллерист Аскью учил пассажиров стрелять из пушек).

Мэрион Чамли (Джоанна Пейдж). У Голдинга она темноволоса: "Miss Chumley leaned her dark ringlets close to me and spoke behind her fan".

Лейтенант Бене (Ниал МакГрегор).

Примечания

1. Novelists in Interview by John Haffenden, 1985, p. 102.
2. "Право, у меня самая обыкновенная внешность джентльмена, и одеваюсь я соответственно. Правда, ростом я выше среднего, и, возможно — говорю «возможно» и не более, — сознание того, какой пост мне предстоит занять, придало моей осанке больше достоинства, чем привычно видеть в молодом человеке моих лет" (Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г. (в сети)).
3. William Golding: The Man Who Wrote Lord of the Flies by John Carey, Simon and Schuster, 2010, 455, 489.
4. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г. (в сети)
5. Отсюда.
6. "He pulled off his sou'wester and shook out far more golden locks than a man ought to have. He was smaller than I. But then — so are most people. He smiled up at me with great cheerfulness as a volley of spray shot past us. I had an instant impression of blue eyes, pink cheeks and ruddy lips which seemed by their delicacy to have evaded of wildness of the weather and even the touch of the tropic sun" (Close Quarters by William Golding, Faber & Faber, 146-147). Перевод наш, как и во всех случаях, где не указано издание на русском.
7. "a face like a girl's" (Fire Down Below, 143)
8. Close Quarters:
146 golden locks
148 golden locks
178 yellow hair
182 his locks
190 yellow hair + fresh complexion
207 golden fleece
209 golden locks
217 Benét was personable. He was far more personable than I. He was a poet—his hair—his fair complexion—his agility—
229 Certainly his general appearance and air are very pleasing. Golden hair and a complexion which seems wholly resistant to salt—he is a veritable marine Adonis!
Fire Down Below:
4 yellow hair
7 our yellow-haired friend
53 his long locks
143 just because he has yellow hair and a face like a girl's
144 his yellow hair
149 his yellow hair
216 naval Adonis
9. "Mr Benét came down the stairs, bounding again, and went forward in the same fashion as if he were the very personification of this bright air and wind and sea" (Close Quarters, 260).
10. «Charles Summers hailed from the fo'castle.
"Mr Benét! When you have concluded your conversation be good enough to return to your duties. We are waiting."» (Close Quarters, 226).
11. «I hurried away, ran perilously along the heaving deck and seized Charles Sommers by the arm.
"Charles, I must speak with you—"
"Edmund! Mr Talbot!"
"The Pike child—Nelson—"
"Mr Talbot, this passes everything! Return to your cabin or I must have you conducted there!"
"Charles!"
He positively shook his arm free and pointedly began to issue orders. » (Close Quarters, 232-233).
12. "This is for me?"
"For the time being."
"It is small."
"What did you expect, Mr Talbot? It was good enough for your friend Mr Deverel and it is good enough for your new friend, Mr Benet. It is designed, sir, for a mere lieutenant, some poor man with no prospects, no hope, designed perhaps for a man thrust out of his legitimate place by a, a—"
"My dear Mr Summers!"
"Do not protest, sir. At least I may say what I choose now you have found a new friend for your patronage!"
"My what?"
"That patronage which you once promised me but have now withdrawn as is evident from the—"
"What is all this? There is some dreadful mistake! I never promised you my patronage, for I have none to bestow!"
The first lieutenant laughed briefly and angrily.
"I understand. Well, it is as good a way of ending the affair as another. So. He has everything then."
I seized the door and hung on to the handle as a roll promised to throw me across the wardroom.
"Who has everything?"
"Mr Benet."
"You are talking in riddles. What has Mr Benet to do with us? Where on earth did you get the idea that I had the gift of a ship or a place in my pocket?"
"Do you not remember? Or is it more convenient for you to forget?"
"I think you had better explain. What have I said which promised you anything?"
"Since you have forgotten the words it wuld shame me to repeat them."
"Once and for all, before my brain bursts—no, not that!—once and for all will you not tell me what you think I have said?"
"It was in your old cabin when we were concerned with Colley. I said, 'I have no patron.' You answered immediately, 'Do not be so certain, Mr Summers!' Those were your very words! Deny it if you choose!"
"But that was not an offer of patronage! It was an expression of esteem, of my sinserely proffered friendship! I am as far beneath the possibility of exercising patronage as I thought you was above it!"
"Say no more. I have mistaken us both. I will wish you good day."
"Mr Summers! Come back!"
There was a long pause.
"To what end, sir?"
"You compel me — we are down among embarrassments. And the ship may sink, good God! Are we not laughable? But enough of that.The journal which I kept for my godfather and which you suppose to contain nothing but a description of our good captain's injustice — you may read it if you choose. It will lie before my godfather, a nobleman of influence in our country's affairs. He will read every page. Take it away, sir, slit the canvas, read every word. <...>
"I have no family, Mr Talbot, and I do not believe myself inclined to marriage. Yet my attachments are deep and strong. Men, like cables, have each their breaking strain. To lose my place in your regard, to see a younger man, one with all advantages which were denied me, achieve on every level what I could never hope for—"
"Wait, wait! If you were only aware of my meanness, my attemps at manipulation, let alone a self-esteem which I now perceive to be— I cannot explain myself. Measured against you I am a paltry fellow, that is the fact of the matter! But I would be honoured above all things if you would agree to continue my friend."<...> (Close Quarters, 266-270).

@темы: Голдинг, кино, английская литература

---

Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 4

Эти записи опираются, помимо текста Голдинга, на исследования литературоведов, в основном англоязычных. Источники указаны в примечаниях.

На этот раз будет короткая запись. Предыдущая вышла длинной, потому что мне не хотелось растягивать историю пастора Колли на несколько постов, а написать о ней было нужно: она связана со скрытыми гомоэротическими линиями, к которым я теперь наконец-то могу перейти.
     Среди них можно выделить две основные, выписанные так отчетливо, что при внимательном чтении в них обнаруживается не так уж много недосказанного, а также две вспомогательные, в которых не договаривается существенно больше. Некоторые исследователи обратили внимание на одну из основных линий, некоторые — на другую (причем меньше написано как раз о той, которая нам с amethyst deceiver кажется даже более очевидной), но, к нашему большому удивлению, мы пока не нашли того, кто отметил бы сразу обе. Впрочем, надо оговориться, мы прочитали не все исследования, посвященные трилогии, да и не стремились к этому, поскольку хотели сперва понять текст Голдинга, не прибегая к посредникам (и лишь заглядывая в справочные материалы по флоту того времени).
     В экранизации одна из этих историй была почти полностью сведена на нет, а другая сохранилась, хотя и в очень сокращенном виде. С нее я и начну, тем более, что и биограф Голдинга, Джон Кэри, кратко пересказывая содержание второго романа трилогии, "В непосредственной близости", пишет, что дружба Толбота с новым офицером, лейтенантом Бене, "вызывает ревность несчастного Чарльза Саммерса, того выслужившегося из простых матросов лейтенанта, который вел себя так человечно во время происшествия с пастором Колли и который явно влюблен в Толбота (что понятно читателю, но не самому Толботу)" (1).
     В следующей главе Джон Кэри пишет, что после выхода из печати третьей части "Питер Кемп поместил о ней восторженную рецензию в "Санди таймс", отметив то, что упустили другие критики — подавленную гомосексуальность Чарльза Саммерса, несомненную для читателя, хотя и не для Толбота"(2). Кэри повторяется, но, видимо, эта мысль для него важна. Он добавляет, что "эта тема вновь была затронута Патриком Гейлом в июньском номере "Гей таймс" за 1989 год" (2) .
Может показаться противоречием, что Кэри, пожаловавшись на то, как мало критиков разглядело истинную природу чувств Саммерса к Толботу, тут же называет ее очевидной для читателя. Но он, разумеется, говорит об идеальном читателе — проницательном и внимательно читающем текст. Возможно, кстати, что критики, ничего не написавшие о влюбленности Саммерса, попросту не сочли этот мотив достаточно важным или же побоялись рассердить Голдинга своими догадками — вдруг бы оказалось, что он считает чувства своего героя платоническими. Но Голдинг, который следил за рецензиями и, безусловно, прочел статью в "Санди таймс", не возражал, и в дальнейшем упоминания о влечении Саммерса к Толботу стали привычными в критической литературе о трилогии.
     Как я уже говорила, есть этот мотив и в экранизации, хотя там намеки стали менее прозрачными, чем в романе. Отчасти это объясняется тем, что не все сцены, исподволь раскрывающие чувства лейтенанта Саммерса, были перенесены на экран. Справедливости ради стоит добавить, что было бы просто невозможно вместить в 4,5 часа экранизации всю полноту смыслов трилогии. Режиссер, ища эквивалент множеству мелких намеков, разбросанных по тексту, в одной сцене попытался намекнуть на свой лад — и более приземленно, чем в первоисточнике, и менее определенно.
     Сцена, о которой я говорю, начнется в 0:41 — Саммерс приподнимет простыню, чтобы посмотреть на ноги Толбота (тот жаловался, что у него раздражение кожи), а потом чуть было не увидит больше, чем, с точки зрения Толбота, позволяют приличия, но Толбот вовремя придержит простыню рукой. Саммерс объяснит, что сыпь могла появиться от соленой воды, далее они поговорят о мыле, Толбот выскочит купаться и стирать одежду под дождем, а затем, в 2:09, капитан Андерсон посмотрит на Саммерса (как мне показалось, с выражением "Что, любуешься?"), и тот смутится.

     Режиссер сделал эту сцену двусмысленной — зритель может решить, что Саммерс просто переусердствовал в своей заботе о друге, отчего и возникла неловкая ситуация. Другой смысл заметнее тем, кто читал трилогию: в романе Саммерс не заглядывает Толботу под простыню, а поскольку экранизация почти все время следует за первоисточником, такое отклонение от него определенно указывает на то, что у режиссера были веские причины вставить в фильм эту сцену. Но те намеки в романе, которая призвана была заменить эта сцена, менее двусмысленны и явственно говорят именно о любви, хотя самое смелое, на что там решается Саммерс, это взять Толбота за руку.
Будет продолжение.

Примечания

1. "Their friendship arouses the jealousy of poor Lieutenant Charles Summers, the risen-from-the-ranks officer who behaved so humanely in the Colley affair, and who, it is evident (to the reader, though not to Talbot), is in love with Talbot" (William Golding: The Man Who Wrote Lord of the Flies by John Carey, Simon and Schuster, 2010, p.455).

2. "Peter Kemp gave it a rave review in the Sunday Times, noting, as other reviewers had failed to, Charles Summers's repressed homosexuality, apparent to the reader though not to Talbot. This was picked up again by Patrick Gale in the June 1989 Gay Times (Ibid, p.489).

@темы: Голдинг, кино, английская литература, гомоэротизм

---

Статья немецкого кинокритика Карстена Витте о фильме "Счастливого рождества, мистер Лоуренс". Перевела  Namorada.
Статья была опубликована в журнале "Шпигель" в 1983 году.

@темы: кино, гомоэротизм, Счастливого Рождества, мистер Лоуренс

---

Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 3

Эти записи опираются, помимо текста Голдинга, на исследования литературоведов, в основном англоязычных. Источники указаны в примечаниях.

Пастор Колли, хотя и простил обиду, нанесенную лично ему (упрекнув себя за то, что еще плохо научился прощать), но заключил: "Настоящее оскорбление нанесено моему сану и через него — великому воинству, в коем я последний и недостойный солдат". Он решил дать отповедь обидчикам и для начала отправился к капитану. Тот неохотно признал свою вину ("все вышло случайно… недосмотрели"), но начал злиться, видя, что Колли хочет, чтобы извинились и офицеры, затеявшие злую шутку.
     "Он смотрел на меня в упор сверху вниз, и я онемел от изумления: не только лицо его горело огнем, но и взгляд пылал гневом! Не странно ли? Он сам признал свою вину, но одно упоминание о подчиненных ему офицерах — и он снова впал в то состояние, которое, боюсь, вошло у него в привычку.
     — Так и быть, вы получите все, что требуете, — сказал он со злобой.
     — Я отстаиваю честь моего Господина, как вы отстаивали бы честь короля".
     Колли удивился, но гнев капитана Андерсона усилился, видимо, именно потому, что пастор выступил от лица церкви. Ненависть капитана к священникам тут слилась с болезненным отношением ко всему, что он воспринимал как посягательство на свою власть на корабле (1). А капитан Андерсон ведь даже обошел закон, предписывающий иметь на борту судового священника (при этом, что характерно, врач на судне никакими законами не предусматривался).

     "— В передней части судна множество бедных и невежественных людей, матросов... Я должен посетить их и побудить покаяться.
     — Да вы с ума сошли, не иначе! ... Вам что же, безразлично, каким новым издевательствам могут вас подвергнуть?"

     В книге Саммерс попытался удержать пастора: "Да ежели бы я не разрядил мушкетон мистера Преттимена и тем не привел их в чувство, еще неизвестно, чем бы все это закончилось. Прошу вас, сэр… Позвольте мне хотя бы собрать их под присмотром офицеров!" — но Колли согласился лишь на то, чтобы пойти на нижнюю палубу позже, когда матросы получат по чарке рома и, по мнению Саммерса, станут добрее ("поверьте мне, я знаю, что говорю... я сам некогда был в их звании").
     Когда Колли отправился к матросам, Толбот поначалу ждал его скорого возвращения (причем, по его словам, не удивился бы и "истошным воплям раскаяния и крикам ужаса"), потом, услышав аплодисменты матросов (2), заинтересовался и даже хотел тайком спуститься на нижнюю палубу и подслушать, что там происходит, но, так как мыслил он, как всегда, прямолинейно, то решил, что, раз Колли собрался читать проповедь, то там и будет проповедь. Поэтому Толбот никуда и не пошел, представив, сколько проповедей он уже в своей жизни прослушал и сколько ему еще предстоит прослушать ("Перед моим мысленным взором даже проплыли воображаемые обложки, скажем, «Проповеди преподобного Колли» или даже «Преподобный Колли о жизненном пути», и я решил заранее, что тратиться на них не стану").
     Но услышав дальнейшие аплодисменты, а потом и смех, Толбот опять заинтересовался и стал ждать. Собрались и другие пассажиры — они тоже словно бы ждали какого-то представления. Толбот по этому поводу заметил, что жизнь не театр — могли и не дождаться. Однако дождались — сперва шутовской пантомимы двух матросов, изображающих, как некто в академической шапочке преследует "даму".
     Толбот в очередной раз продемонстрировал качества, делающие его идеальным героем-повествователем для Голдинга, позволяющего читателю узнать больше, чем знает сам этот герой. Толбот замечает детали и может их красочно описать, порой он даже проявляет интуицию, улавливая нечто скрытое в голосе, мимике и жестах собеседников, но при этом он не обладает достаточным жизненным опытом и совершенно не умеет анализировать увиденное — выводы он делает, как правило, неверные, гордясь, однако, своей "способностью постигать суть вещей".
     Вот и на этот раз он заметил и академическую шапочку, и капюшон на матросе, изображавшем даму, но никак не связал их с шапочкой и капюшоном, которые незадолго до этого отметил как части парадного облачения пастора Колли.
     Лейтенант Камбершам остановил гардемарина, пытавшегося — как понятно по его словам, во второй раз — сообщить Саммерсу, что Колли напился в кубрике. Не знаю, действовал ли Камбершам по своей инициативе, из неприязни к пастору, перед которым ему пришлось извиняться за жестокую шутку на празднике Нептуна, или сам капитан велел не докучать им с Саммерсом рассказами о Колли. Скорее всего последнее — судя по всему, капитан не упускал из виду ничего из происходящего на корабле.
     Вскоре стала слышна песенка "Где ты бродишь день-деньской, Билли-бой?", которую исполнял пастор Колли, а потом он же запел что-то другое, видимо, неприличное (как предположил Толбот), поскольку это вызвало смех в кубрике.
     "Мысленно пробегая эту сцену, я затрудняюсь сказать, на чем основывалось охватившее нас тогда предчувствие, что вся эта вакханалия завершится какой-нибудь непотребной выходкой Колли. ...
     Пение прекратилось. И снова смех, аплодисменты, сопровождаемые громкими выкриками и издевками. Прошло еще немного времени; казалось, что нас со всей историей попросту обманули... И как раз в этот критический момент из своей каюты на мостик поднялся капитан Андерсон и, заняв положенное ему место у переднего поручня, оглядел сцену и зрителей. Лицо у него было столь же суровым, как у мисс Грэнхем [которая уже ушла, достаточно возмущенная всем происходящим]. Он в резком тоне заговорил с мистером Деверелем, который как раз нес вахту, сообщив ему (голосом, который, казалось, относил сообщаемый факт на счет упущения со стороны мистера Девереля), что пастор все еще там. Затем капитан прошелся раз-другой туда и обратно по своей половине мостика, вернулся к поручню и, застыв у него, обратился к мистеру Деверелю уже дружелюбнее:
     — Мистер Деверель! Будьте любезны, доведите до сведения пастора, что ему надлежит немедленно вернуться в свою каюту.
     Ни один мускул, полагаю, не дрогнул на борту, пока мистер Деверель повторял этот приказ мистеру Виллису [гардемарину], который, отсалютовав, поспешил на бак, а все глаза провожали его спину. До наших потрясенных ушей донесся поток нежностей, излитых на него мистером Колли, — нежностей, от которых вполне могли запылать, да, верно, и запылали пионами щеки красотки Брокльбанк. Юный джентльмен выкатился из кубрика и тотчас, хихикая, устремился назад".
     Вслед за ним появился и сам Колли, которого поддерживал матрос (тот самый Билли Роджерс, на которого Колли любовался). "Куда только подевались его церковное одеяние и знаки его сана? ...Какая-то добрая душа — из жалости, подумалось мне, — оделила его парусиновой робой, которую носили на корабле матросы... Было ясно, что в его голове существует лишь слабая связь с происходящим. Он, видимо, пребывал в состоянии чрезмерного безмятежного блаженства. ... И вдруг, словно впервые увидев глазевших на него людей, оторвался от своего поводыря и, стоя на заплетавшихся ногах, выбросил вперед руки.
     — Радуйся! Радуйся! Радуйся!
     Тут его лицо стало задумчивым. Он повернулся направо, медленно и тщательно ступая прошел к фальшборту и пустил на него струю. Как завизжали дамы!"

Лейтенант Деверель (Джей Джей Филд).
     Толбот вскоре после этого видел все еще пьяного Колли, с блаженной улыбкой на лице прошествовавшего из своей каюты в нужник, а затем некоторое время не проявлял особого интереса к судьбе пастора, не выходившего из своей каюты, хотя еще прежде начал обдумывать, как бы женить его на Зенобии, если та и правда забеременела. Зенобия тем временем делила свою благосклонность между Деверелем, Камбершамом и Билли Роджерсом.

Деверель и Зенобия.
     Деверель, с которым Толбот поделился своим планом, расхохотался, а позже (в конце романа) под большим секретом раскрыл причину своего смеха: оказывается, так же некий лорд, родной отец капитана Андерсона, некогда выдал свою беременную любовницу замуж за священника. "В положенный срок мальчонку определили по морскому ведомству, и тут уж его настоящему папеньке достаточно было раз-другой проявить интерес к его судьбе, чтобы повышение по службе было ему обеспечено. Старый лорд отошел теперь в лучший мир, а молодому любить своего братца-бастарда вроде бы не резон. ... Значит, вот почему некий капитан на дух не выносит священников, хотя, по здравому рассуждению, у него куда больше резонов на дух не выносить иных лордов! И все же сомнений быть не может. Андерсон стал жертвой несправедливости со стороны — лорда ли? — священника? — самой жизни? Боже правый! Вот еще докука — искать оправданий для Андерсона!" (Думаю, Толбот не учитывает всех обстоятельств. Мы ведь не знаем, что за человек был священник Андерсон. Возможно, у его неродного сына были причины его невзлюбить — а затем перенести свою неприязнь на других служителей церкви — и помимо осознания своей незаконнорожденности.)
     Пастор Колли тем временем медленно умирал, поскольку, похоже, сам приговорил себя к смерти. Лейтенанту Саммерсу удалось вызвать у Толбота осознание того, что именно он в значительной степени виновен в несчастьях Колли: "Если бы вы не бросили, дерзко и беспечно, вызов капитану, если бы не воспользовались своим званием, возможностями и связями, чтобы нанести удар по самым основам его власти, ничего этого, возможно, и не случилось". Толбот был и раздосадован "нравоучениями", и тронут тем, что Саммерс, явно боявшийся того, что обиженный Толбот погубит его карьеру (а Саммерс не скрывал, что она ему очень дорога), все же рискнул заговорить о справедливости и ответственности.

     После этого Саммерс еще больше вырос в глазах Толбота — "так, подумал я, есть нечто общее между хорошими людьми и детьми — их нельзя разочаровывать!" Толбот не только сам посетил больного, но и попытался подвигнуть на это капитана (Саммерс считал, что "лучшим лекарством для Колли было бы дружеское посещение капитана, перед которым он испытывает благоговейный страх", а "единственный человек на борту, обладающий достаточным влиянием, чтобы подвигнуть капитана на такой шаг" это Толбот). Толбот стал действовать по-своему — решил прибегнуть к завуалированным угрозам, ведь "ни чувства приязни, ни уважения он [капитан Андерсон] у меня не вызывал, и я не мог относиться к нему иначе как к мелкому деспоту", однако ссориться с капитаном тоже было нежелательно.

     " — Ах, до чего живительный здесь воздух! Нет, я решительно отказываюсь понять, почему я должен сызнова спускаться вниз и корпеть над моим дневником!
     При слове «дневник» капитан Андерсон дернулся, словно наступил на камень. Я сделал вид, что ничего не заметил, и продолжал как ни в чем не бывало:
     — Отчасти для меня это развлечение, капитан, отчасти же обязанность. Что-то вроде вахтенного журнала, выражаясь вашим языком. ... Даже не получи я прямых указаний его светлости, я всенепременно строчил бы что-нибудь по собственной воле. ...
     Наш деспот снизошел до улыбки, которая сопровождалась, однако, нервическим подергиванием: так улыбается, верно, тот, кто понимает, что лучше дать вытащить больной зуб — хоть это и пытка, — чем оставить изощренного мучителя в неприкосновенности.
     — Глядишь, мы эдак все прославимся, — проговорил он. — Вот не думал не гадал."

     Увы, угроза подействовала лишь отчасти. "Он таки сошел вниз. Спустился, голубчик, прямо у меня на глазах, будто повинуясь каким-то магическим чарам. Не волшебник ли я после этого? Пусть еще не волшебник, но, согласитесь, способный ученик! Сказал, что придет, — и он пришел! Сквозь щели в решетчатом дверном оконце я видел, как он решительно спустился вниз, сам чернее тучи, и потом вдруг замер посреди коридора. ... Он подошел к двери в обиталище Колли и целую долгую минуту пристально смотрел на нее. Я видел, как он за спиной ударил кулаком одной руки о ладонь другой. Потом досадливо развернулся влево — движением, которое, казалось, говорило: Ну нет, будь я трижды проклят! И с тем он исчез, тяжело загрохотав по трапу." Впрочем, как станет ясно позднее, посещение капитана помогло бы не больше, чем попытки Толбота и Саммерса расшевелить умирающего.

В фильме на спящего Толбота глядит не Колли, а Саммерс.

Саммерс и Толбот смотрят, как художник Брокльбанк, некогда учившийся на медика (врача на корабле нет), проверяет, жив ли еще Колли.
     После смерти Колли Саммерс, хотя сам он пользовался расположением капитана, намекнул Толботу, что считает капитана виновным и хочет, чтобы смерть Колли не прошла для него безнаказанной.
     "Саммерс, по-видимому, что-то обдумывал.
     — Вы уже решили, кто будет обвиняемый?
     — А вы разве нет?
     — Я? Но власть капитана на корабле… и к тому же, сэр, у меня-то нет покровителя.
     — Не будьте так уверены, мистер Саммерс.
     Какое-то время он ошарашенно смотрел на меня.
     — Я?.. — выдохнул он, обретя дар речи. <...>
     — Мистер Тальбот, — сказал он негромко, — вот вы тут помянули справедливость.
     — Да, сэр?
     — Вы ведете дневник.
     — И что же?..
     — Я только это и хотел сказать".
     Любопытно, что Саммерс, по-видимому, подозревает, что за отчаянием Колли скрывалось нечто большее, чем стыд из-за тех его выходок, которые наблюдали остальные пассажиры. Еще раньше Саммерс пытался выведать у Толбота, что именно тому известно о поведении Колли, которое Толбот назвал "скотством"
     «Саммерс посмотрел на меня испытующе и, я бы даже сказал, с интересом.
     – А вы знаете, до какого он опустился скотства?
     – Как не знать! Я же сам видел! Мы все видели, не исключая и дам! Но если на то пошло, Саммерс, я видел больше остальных.
     – В высшей степени любопытно.
     – Не думаю, что это сколько нибудь важно. Но спустя всего несколько часов после того, как он явил себя обществу в самом непотребном виде, я узрел его в нашем коридоре – он неспешно двигался в сторону гальюна: в руке он держал лист бумаги, а на его мерзкой образине блуждала престранная улыбка.
     – И как вы истолковали его улыбку?
     – Пьяный что дитя: чему радуется – сам не ведает.
     Саммерс кивнул в сторону носовой части судна.
     – А там? На баке?
     – Откуда нам знать. <...>
     – Я порасспрошу матросов на баке. ... Насчет того, что все таки произошло.
     – Мы же видели , что произошло.
     – На верхней палубе – да, но не на баке и не в кубрике.
     – Его напоили до скотского состояния.
     Я вдруг поймал на себе испытующий взгляд Саммерса.
     – И только?
     – Только?..
     – Понятно».
     Толбот нашел записки Колли и забрал их себе. Так он наконец узнал, что произошло на празднике Нептуна, узнал, каким благородным казался Колли он сам, и вообще увидел глазами Колли все, произошедшее с последним до того, как тот пошел к матросам — на этом записи обрывались. Толбот решил, что восстановить справедливость может лишь его крестный: "Капитан утверждает, что его вот-вот «спишут на берег» [в связи с окончанием войны]. И ежели Вы, как и я, придете к выводу, что в его лице мы имеем не строгого блюстителя дисциплины, а обыкновенного деспота, тогда Вам достаточно будет сказать всего одно слово где надо — и его предсказание сбудется".
     Капитан, по-видимому, ожидал чего-то в этом роде, поскольку пригласил Толбота принять участие в расследовании. "Совершенно ясно, что капитан вознамерился скрыть развязанную им и всеми нами травлю несчастного под покровом официального, строго по букве закона, расследования!"
     Еще до смерти Колли (в фильме — после) Толбот наблюдал капитана с неожиданной стороны: оказалось, что тот увлекается садоводством. "Громадное окно заслонено было расположенными в ряд вьющимися растениями, и каждое, карабкаясь вверх, обвивало опору, коей служил бамбук, выраставший откуда-то из темноты, от пола, то бишь от палубы, где, как я тотчас догадался, стояли цветочные кадки. Отступив немного в сторону, я увидел, что капитан Андерсон поливает все растения по очереди из маленькой лейки с длинным носиком. Эдакую миниатюрную безделицу легко можно было представить в руках прелестной садовницы в оранжерее... Наш угрюмый капитан, казалось, вовсе не вписывался в такую картину". Однако капитан улыбался. Толбот впервые видел, как тот радуется не неприятностям своих врагов, а просто потому, что ему хорошо среди любимых растений.

В фильме сад капитана Андерсона сделали более скромным.

     Между ними состоялся любопытный разговор, к которому я еще вернусь. Теперь отмечу лишь, что, помимо прочего, речь зашла о рае (т.к. сад такого типа назывался по-английски paradise).
     "— Вообразите, мистер Тальбот, вот это растение, усыпанное цветами, — сейчас мы его польем, — нетронутыми, невинными цветами, — быть может, то самое, из которого Ева сплела себе венок в день своего сотворения.
     — Не было ли это предвестием грядущей утраты невинности, предтечей фигового листка?
     — Весьма возможно. Тонко вы все подмечаете, мистер Тальбот."
     Толбот заговаривает о символическом смысле растений лишь для того, чтобы блеснуть умом, не догадываясь о том, что тема утраты невинности имеет самое непосредственное отношение к истории пастора Колли. С этим разговором перекликается и оброненное Толботом в начале романа сравнение Колли с невестой или новобрачной (bride): "этот бедняга не преминул испросить у Всевышнего благословение нашей трапезе и лишь затем, смущаясь, как новобрачная, принялся за еду".

"И вот мы трое уселись в ряд за столом в капитанской каюте, и начался парад свидетелей."
     Первые два (гардемарин и один из пассажиров-простолюдинов) знали мало, а третьим оказался Билли Роджерс. Перед тем, как он вошел, капитан сказал, что, по словам его осведомителя, "на этого свидетеля стоит поднажать".
     Толбот, считавший, что все и так понятно, а капитан попросту имитирует бурную деятельность, чтобы скрыть свою вину, предложил тому признать, что Колли погиб из-за "общего небрежения к его участи". Капитан выслушал его с изумлением.
     "— Но вы, кажется, и впрямь не понимаете? <...> Нельзя исключать, что в отношении мертвецки пьяного и неспособного к сопротивлению Колли кем-то из матросов — одним, двумя, десятью, Бог весть! — было совершено оскорбительное деяние, и этот несмываемый позор и доконал его!
     — Боже правый!
     У меня ум за разум зашел. Кажется, на несколько минут я вовсе потерял способность мыслить и понимать. И вновь, так сказать, придя в себя, я услышал голос капитана:
     — Нет, мистер Саммерс. Покрывательством я заниматься не намерен. И я не потерплю безответственных обвинений, которые ставят под сомнение мою компетентность в управлении вверенным мне судном и мое радение о пассажирах.
     Лицо у Саммерса полыхало.
     — Я только позволил себе высказать предположение, сэр. Если я преступил границы моих полномочий, прошу покорно меня простить.
     — Хорошо, мистер Саммерс. Продолжим."
     Саммерс, который еще недавно стремился расследовать это дело и добиться справедливости, теперь, как мы понимаем, предложил прекратить следствие. Почему? Ведь он только что услышал, что капитан получил какую-то информацию от осведомителя, то есть капитан явно не просто так заговорил о содомии — похоже, что-то такое действительно было. Почему же Саммерс теперь не хочет раскрыть правду и наказать виновников? Возможно, он уже догадался, что никаких виновников не было.
     Саммерс, видимо, сопоставил предположения о каких-то сексуальных действиях, в которые оказался вовлечен Колли во время посещения нижней палубы, с тем, каким счастливым выглядел Колли, когда полуобнаженным предстал перед "зрителями" и кричал "Радость!", и позже, когда его видел один Толбот. Напрашивался вывод — что бы ни произошло с Колли, произошло это вовсе не против его воли. Естественно, Саммерс не хотел, чтобы такая правда обнаружилась и окончательно покрыла позором имя покойного. Кроме того, если Саммерс хотел, чтобы капитан поплатился за жестокость по отношению к Колли, раскрытие такой правды никак этому не помогло бы — даже напротив, Колли стал бы выглядеть жертвой лишь собственной порочной натуры, а капитан оказался бы полностью оправдан в глазах окружающих.
     Неизвестно, что именно сообщил осведомитель — сказал ли, как сообщил капитан Толботу, что беспомощным состоянием Колли могли воспользоваться, или же дал понять, что Колли по своему желанию занимался с кем-то сексом. Но по тому, что Толбот услышит после суда, вполне вероятно, что капитану доложили именно о добровольном грехопадении Колли, а про возможность насилия он говорит лишь для того, чтобы Толбот захотел продолжения следствия. Однако и обнаружение насилия в интересах капитана — сейчас он в глазах многих виновник смерти Колли, а тогда появится другой виновник, которого можно будет наказать, доказав тем самым, что капитан следит за порядком на судне, а в самом происшествии не виноват: команду собрали прямо перед отплытием, тот же Саммерс ранее говорил, что этих людей они пока мало знают, и понятно, что от происшествий никто не застрахован, а вину за то, что Колли унизили на празднике Нептуна, можно целиком переложить на Камбершама и Девереля (что капитан и сделает). Кроме того, Колли пошел на кубрик по собственному желанию, хотя его и отговаривали.
     Капитану просто необходимо провести это расследование, причем так, чтобы это видел Толбот с его опасным дневником. Капитан теперь беспокоится не только из-за того, что будет с ним (как и с другими моряками), когда война закончится. Теперь ему угрожает обвинение в злоупотреблении своим положением и, в результате, отставка. Кому больше всего выгодна его отставка?
     Приведу отрывок из Википедии, хорошо рисующий обычаи на английском флоте того времени: "Система покровительства существовала на флоте почти официально и уходила корнями в средневековые отношения вассала (англ. client) и сеньора (англ. patron). За редкими исключениями, получить в командование собственный корабль без покровительства было невозможно. В игру вступали соображения «кто чей протеже» и «с кем есть родственные связи». Именно таким образом преодолевали конкуренцию других офицеров: кандидатов на перспективные должности было всегда в избытке. Для безродных и без связей оставался последний выход: личный визит с ходатайством в Адмиралтейство. После обязательного долгого (иногда днями) ожидания в приемной ищущему места предоставлялась возможность предстать и просить, пуская в ход прошлые заслуги, красноречие, или другие приемы. Некоторым удавалось получить корабль. Остальные оставались на лейтенантских должностях навсегда. Если не было войны, дорога им была только одна: в резерв на половинное жалование (англ. half-pay)."
     Благодаря протекции своего настоящего отца (лорда), карьера Андерсона до сей поры была успешной: он — Post-Captain, а, как пишут в Википедии, получив ранг Post-Captain, рано или поздно становились адмиралами. Но этому могла помешать скандальная отставка, а поскольку "старый лорд отошел теперь в лучший мир, а молодому любить своего братца бастарда вроде бы не резон", в этой ситуации у Андерсона и впрямь есть серьезный повод для беспокойства. А вот что говорится о продвижении вверх лейтенантов: "В случае освобождения должности командира корабля, и обязательно с одобрения Адмиралтейства, лейтенант мог получить звание капитан, или официально, полный капитан (англ. Post-Captain). Типичными поводами для производства были: смерть вышестоящего офицера; постройка нового корабля; захват приза и взятие его в британскую службу".
     Взглянем на ситуацию глазами капитана Андерсона. Саммерс, первый лейтенант, быстро поднявшийся из простых матросов (Толбот, которому лет девятнадцать, писал, что Саммерс по виду старше его самого на два-три года), не скрывает своего честолюбия — в конце трилогии подтвердится предположение, что его заветной мечтой было стать капитаном. Но к концу войны все идет к тому, что мечта так и останется мечтой. Капитан Андерсон после смерти родного отца не может помочь своему первому помощнику подняться выше по карьерной лестнице. Отставка капитана для Саммерса — самый верный путь получить корабль и стать капитаном самому, особенно если Толбот окажет ему покровительство. Капитан Андерсон знает, что Саммерс хороший парень, к тому же искренне верующий, но ведь и хорошие люди порой совершают что-то такое, о чем сами потом говорят, что их бес попутал. Как капитан может быть уверен в том, что Саммерс не желает его отставки, тем более, что для этого первому лейтенанту не надо делать ничего противозаконного или явно подлого? Саммерс действительно считает обращение капитана с Колли несправедливым, и, возможно, хотел бы, не касаясь скользкого вопроса содомии и надеясь, что расследование ни к чему не приведет, просто подождать, пока крестный Толбота прочитает дневник и решит, что Колли погубил деспотизм капитана.
     Отношения между капитаном и Саммерсом до сих пор, похоже, были хорошими, но Саммерс все больше и больше общался с Толботом, которого капитан имел причины недолюбливать и опасаться (пусть Саммерс и был поначалу своего рода "посредником" между капитаном и Толботом).
     При других условиях, как станет видно в дальнейшем, капитан и сам бы не стал касаться дела, которое может привести к суду по подозрению в содомии, но сейчас, когда он подозревает возможный подвох со стороны Саммерса, ему выгоднее играть в открытую, вытащить на свет божий все подробности визита Колли на нижнюю палубу. Однако сейчас явится Билли Роджерс и переиграет уже их всех.

     Капитан, лучезарно улыбаясь и как бы желая показать, что скрывать ему нечего, предоставил Толботу вести допрос, хотя и вмешивался, поскольку тот все-таки был неопытен. Билли Роджерс несколько раз назвал Толбота "ваша светлость", это обращение перенял и капитан ("Черт побери, он же смеялся надо мной!"— справедливо рассудил Толбот). Толбот и капитан пытались дознаться, "кто в одиночку или в сговоре с другими учинил злодейское надругательство над джентльменом, который в результате этого преступления умер", но матрос все отрицал. И вот тут Толбот, не задумываясь и ничего не заметив, так переформулировал вопрос, что сам вложил оружие в руки Билли Роджерса. Толбот спросил: "Прошу вас, любезнейший, или рассказать нам, кто это сделал, или, по крайней мере, перечислить тех, кого можно подозревать в подобной склонности"(3).
     "Капитан Андерсон вздернул подбородок.
      — Содомия, Роджерс, вот что мы имеем в виду. Мужеложство.
     Он опустил глаза, пошуршал бумагами на столе и обмакнул перо в чернила. В кабинете по-прежнему царила тишина. В конце концов, ее нарушил сам капитан, с раздражением воскликнувший:
     - Давайте, давайте, Роджерс! Не сидеть же нам тут целый день."(3)

     "Роджерс не столько головой, сколько всем телом повернулся к нам, к каждому по очереди. Затем взглянул прямо в лицо капитану.
     — Слушаюсь, сэр."
     "Лицо его неуловимо изменилось. Он вздернул верхнюю губу и, словно бы в неуверенности, прикусил зубами нижнюю.
     - Прикажете начать с офицеров, сэр?" (3)

     Главное для меня в тот момент было замереть и не шелохнуться. Любой непроизвольный, мимолетнейший взгляд в сторону капитана или Саммерса, любое ничтожнейшее мускульное сокращение в такой ситуации могло быть воспринято ими как обвинение. <...>
     Первым выйти из оцепенения обязан был капитан, и он сознавал это. Он положил перо на стол рядом с бумагами и сумрачно промолвил:
     — Ладно, Роджерс. Ты свободен. Возвращайся к своим обязанностям.
     Краска на миг прилила к лицу матроса. Потом он протяжно и шумно перевел дух. Стукнул себя кулаком по лбу, разулыбался, повернулся и вышел из каюты. Затрудняюсь сказать, сколько еще мы трое сидели молча, не двигаясь."

     "Понимает ли Ваша светлость в полной мере, что зерна подозрения уже пошли прорастать в моем мозгу, хотел я этого или нет, и мысль моя уже перескакивала с имени на имя, с одного джентльмена на другого?"
     Надо пояснить, что в команде этого корабля всего лишь четыре офицера: капитан Андерсон, первый лейтенант Саммерс и лейтенанты Камбершам и Деверель (корабль недоукомплектован (4)).
     Капитан заговорил как бы сам с собой: "Свидетели, допросы, обвинения, ложь, еще ложь, трибунал... Во власти этого малого погубить нас всех, если у него хватит наглости, а я не сомневаюсь, что хватит — дело-то пахнет виселицей" (5). Он добавил, что такие обвинения нельзя опровергнуть, все равно останется пятно на репутации.

     Мне очень нравится, как эту сцену показали в фильме. Вот тут даже видно, что у капитана от страха выступил пот на лбу.

     Судя по всему, капитан и правда испугался: до вопроса Роджерса про офицеров он стремился выяснить правду, а тут сразу передумал. А вышло так из-за того, что Толбот вместо того, чтобы спросить, кто замешан в деле с Колли (во время которого капитан, Саммерс и Камбершам не покидали корму, а потом там Деверель стал нести вахту, в то время, как Колли находился в носовой части корабля), спросил, кого можно подозревать в склонности к мужеложству.
     "— На сем, мистер Саммерс, наше расследование и закончено. Есть у вас еще осведомители?
     — Полагаю, нет, сэр. Не буди лиха…
     — Вот-вот."
     Саммерс первый пришел в себя и попытался перевести разговор на другое.
     "— К слову сказать, — обронил Саммерс, наконец улыбнувшись, — из нас троих один мистер Тальбот в выигрыше. Он хотя бы на время стал его светлостью лордом!
     — Я уже спустился на землю, сэр… хотя, услышав, как меня величает «вашей светлостью» капитан Андерсон, которому доверено право совершать обряды брачные и погребальные…
     — М-да. Погребальные. Не угодно ли чего-нибудь выпить, джентльмены?"
     Этого момента в фильме нет, а он меня очень смешит: Толбот упоминает funerals, а капитан задумчиво откликается: "Ah yes. Funerals".
     Толбот сперва недоумевает: "Но разве все уже кончено? Ведь мы так и не знаем, что все-таки случилось", однако соглашается подписать рапорт о том, что Колли умер от нервной горячки.

     В дальнейшем я еще вернусь к этому расследованию, а пока завершу историю Колли. Как я уже говорила, Саммерс оказался догадливеее Толбота, а ведь у Толбота перед глазами были почти все части головоломки, просто он не сумел их правильно сложить. Толбот так ничего и не заподозрил, хотя к моменту суда уже читал записки Колли, где тот восхищается красотой моряков, особенно Билли Роджерса, выражает желание преклонить перед последним колени и называет его Мой Герой; наблюдал и более приземленные проявления тех же склонностей — например, слышал своими ушами, как Колли излил на гардемарина "поток нежностей, ... от которых вполне могли запылать, да, верно, и запылали пионами щеки красотки Брокльбанк" (можно себе представить, какие это были нежности, если они были способны заставить покраснеть Зенобию!).
     Услышанное на суде тоже не навело его на правильные мысли. Глаза ему раскрыл — и то не сразу — лишь рассказ мистера Преттимена о случайно услышанном им и мисс Грэнхем разговоре двух матросов, а также поведение Саммерса при этом рассказе. Но философ и его невеста неправильно поняли услышанное — они подумали, что пастор увлекался жеванием табака. Саммерс поддержал эту выдумку, сказав, что видел в его каюте табачные листья, но попытался пресечь попытки философа передать дословно разговор матросов. Тем не менее, Преттимен настоял и красочно пересказал их диалог, из которого читатель (а с ним и Толбот) узнает, что же все-таки произошло у Колли с матросами, хотя для большинства присутствовавших в салоне людей, не понимающих таких выражений, этот рассказ послужил доказательством, что пастор питал порочное пристрастие к жеванию табака (Билли Роджерс, по словам матросов, хвастался, что пастор Колли у него "отсосал" — буквально "отжевал" ("Billy said he'd knowed most things in his time but he had never thought to get a chew off a parson!").
     "Не знаю, как изложить все это на бумаге. Цепочка покажется слишком уж тонкой, а каждое отдельно взятое звено в ней чересчур слабым… И все же что-то во мне настойчиво твердит, что звенья и точно звенья, и все они друг с другом крепко сцеплены таким образом, что теперь наконец я понимаю, какая история приключилась с многострадальным, жалким шутом Колли! Дело было поздним вечером, я был возбужден, не находил себе места, но почему-то мой разум, словно в горячке — не иначе как в нервической! — снова и снова возвращал меня к истории с пастором, ни за что не желая оставить меня в покое. Словно какие-то отдельные фразы, реплики, эпизоды чередою проходили перед моим внутренним взором и как бы озарялись особым смыслом, выявляя попеременно то фарс, то непристойность, то трагедию.
     Саммерс, видно, догадался раньше. Никаких табачных листьев не было! Он всего лишь пытался защитить от поругания память покойного!<...>
     Потом Колли в своем письме, как он это писал… Постыдно то, что учиняешь ты сам, — не то, что учиняют другие… Да, Колли в своем письме — Колли, плененный тем, кого он величает «король моих владений» и перед кем мечтает преклонить колена… Колли в цепной кладовой, впервые в своей жизни напившийся до положения риз и сам не способный осознать это, обезумевший от избытка переполняющих его чувств…"
     "Разумеется, он [Роджерс] не просто дал согласие, но и глумливо поощрил пастора впасть в этот нелепый, дурацкий, школярский грех, и все-таки именно Колли, а никак не Роджерс, совершил fellatio, отчего и умер, когда понял, что натворил"(3).
     "Бедный, бедный Колли! <...>... покинутый, брошенный мной, мной, кто мог бы спасти его… добитый окончательно приветливым обращением да стопкой-другой матросского рома…
     Не утешает меня даже фарисейское оправдание, что я оказался тем единственным джентльменом на корабле, кто не стал свидетелем его «купания». Уж лучше бы я это видел и сразу возмутился и положил конец этому полудетскому варварству!"
     Я так много процитировала, во-первых, потому, что мне нравится описание внезапного прозрения Толбота, во-вторых, потому, что хочется обратить внимание на то, что Толбот тут не обманывает — при всех своих недостатках он действительно единственный человек, который сразу бы остановил издевательства над Колли на празднике Нептуна (Саммерс хотел бы так поступить, но не мог идти против воли капитана).
     В фильме сцена с рассказом Преттимена более прямолинейна, там все всё понимают правильно, а Толботу еще раньше Деверель сообщает, что, как ему удалось увидеть, Колли был не против того, что испытал на нижней палубе.

"Возможно, вы не так хорошо знаете этого человека, как вам кажется."

     Со смертью пастора Колли гомоэротические мотивы не исчезли из романа, но стали более завуалированными. Думаю, совсем обойтись без них в романе на морскую тему Голдинг не хотел, так как считал их характерными для жизни на флоте, что показывает следующий эпизод. Сочиняя второй роман трилогии, Голдинг читал книгу Н. А. М. Роджера "Деревянный мир. Анатомия георгианского флота" (6), в которой автор старался опровергнуть известные слова о том, что все традиции флота Великобритании сводятся к "рому, плети и содомии". Голдинг написал рецензию, в которой согласился, что пьянство и телесные наказания не были так уж распространены на флоте, однако стал спорить с утверждением Роджера, что и содомия была там редка. Голдинг писал: "Существует множество устных свидетельств в речи моряков, их обычаях и рассказах о прошлом, что когда мужчины находятся взаперти в "деревянном мире" неделями и месяцами, естественные акты уступают место неестественным" (7). Голдинг знал, о чем писал, поскольку во время службы офицером на военном корабле (во время Второй мировой войны), по словам своего биографа Джона Кэри, наблюдал "цветущий пышным цветом тайный гомосексуальный мир" и изучал его сленг, полный слов, чье старинное происхождение было несомненно (8).
Будет продолжение.

Примечания

Все цитаты (кроме особо оговоренных) приводятся по изданию — Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г. (в сети).

1. "Капитан, точнее полный капитан (англ. Post-Captain), отвечал за корабль в целом и выполнение им поставленной задачи. Фигура капитана была и остается центральной в Королевском флоте. Он подчинялся командующему эскадрой, но в самостоятельном плавании его власть была практически неограниченной.
Легальным документом, ограничивающим его действия, были так называемые Военные статьи (англ. Articles of War) — аналог корабельного, дисциплинарного и боевого устава, вместе взятых. Но даже по ним масса решений остается на усмотрение капитана. Он единолично назначал, снимал, повышал или понижал в звании подчиненных, вершил суд и назначал наказания и поощрения, выполнял функции гражданской власти если на борту были пассажиры, имел окончательное слово во всех решениях, касающихся корабля и службы.
Среди капитанских привилегий наиболее известны знаки уважения, полагающиеся его рангу. Так, был выработан целый неписаный кодекс поведения на шканцах — в присутствии капитана и без. Только он имел право сидеть или курить там; наветренный борт освобождался целиком для него; кроме вахтенного офицера и рулевых, остальные могли появляться на шканцах только с капитанского разрешения, и так далее" (Википедия).
"То, что у нас подразумевалось под шканцами, в английском флоте называется «квартердек» (quarterdeck: quarter — четверть, deck — палуба). Это приподнятая на 0,8—1 м кормовая часть верхней палубы.<...> Шканцы были... священной частью корабля с первых дней мореплавания, и почитание их как символа, как наследие очень раннего морского обычая (оказания уважения и почтения к изображениям святых — покровителей моряков) существовало всю историю парусного флота.
Капитан английского королевского флота В. Холл, давая описание жизни на море в его время, писал в 1931 г.: «Каждое лицо, не исключая капитана, ступив на священное место, квартердек, притрагивается к головному убору. Ввиду того, что отдание уважения относится к месту, все те, кто имеет честь быть на квартердеке в это время, обязаны ответить тем же. Таким образом, когда мидшипмен (мичман. — В. Д.) приходит на квартердек и снимает свой головной убор, все офицеры на палубе, включая и адмирала, если он был тут же, отвечают на отданную честь». <...> Правая сторона была почетной стороной. Англичане, а с ними и моряки всех других наций признают почетной стороной правую потому, что мыс Горн впервые был обойден с востока на запад, то есть правым бортом.<...>
Если шканцы признавались как святое место, то правые шканцы были святая святых" (Отсюда)
2. Толбот забавно рассуждает об этих аплодисментах: он решил, что они не похожи на те, "какие следуют за исполнением арии или прерывают на несколько минут сряду течение оперы": "Ничего похожего на истерические восторги, публика вовсе не была вне себя. И не бросали матросы розы… или гинеи, как — мне однажды довелось видеть — пытались это делать юные франты, запуская их прямо в грудь знаменитого Фанталини! .. "Они [матросы] аплодировали совсем так же, как некогда аплодировал я сам, присутствуя вместе с моими однокашниками в Шелдоне, когда некий иноземец был удостоен степени почетного доктора Оксфордского университета".

3. Уильям Голдинг. Ритуалы плавания. «АСТ, Астрель» 2011 г.

4.Корабль Андерсона - старый линейный корабль, скорее всего 3 ранга (ранг - в зависимости от количества орудий и числа палуб (дек), на которых они размещались), здесь большая часть орудий была снята и корабль переоборудован (Толбот в самом начале говорит, то пол в каюте неровный, видимо, колеи остались от пушек). Деверель пренебрежительно говорит о корабле, что это "a superannuated third-rate with a crew small in number and swept up together in a day or two".
Линейные корабли и их ранги тут и тут.
На корабле Андерсона команда неполная. В наличии: из старших офицеров - капитан и первый лейтенант Саммерс (формально, кстати, Саммерса нельзя отнести к старшим, но фактически - да); младшие - лейтенанты Камбершам и Деверель, которого во второй книге сменит Бене; гардемарины/мичманы Виллис и Тейлор и еще престарелый Дэвис (хотя кораблю 3 ранга полагалось 12 мичманов), и уорэнт-офицеры — парусник Смайлс, плотник Гиббс, оружейник Аскью, казначей Джонс.

5. "Witnesses, enquiries, accusations, lies, more lies, courts-martial — the man has it in his power to ruin us all if he be brazen enough, as I doubt not he is, for it would be a hanging matter. Such accusations cannot be disproved. Whatever the upshot, something would stick."

6. “The Wooden World: An Anatomy of the Georgian Navy”.

7.“There is vast oral evidence in naval speech, custom and lore that where men are cooped up in a wooden world for weeks and months at a time, unnatural acts take the place of natural ones” (цитируется в книге William Golding: The Man Who Wrote Lord of the Flies by John Carey, Simon and Schuster, 2010, p.467).

8. “Another direction in which Golding's education was extended on board Galatea was the sexual. On the lower deck he observed a thriving homosexual underworld, and gained knowledge of its routines and vocabulary. He learnt that the slang for buggery was 'having a bit of a grommet', and that the usual fee was ten shillings. Recording this in his journal later he added the scholarly gloss that there was a Spanish and Portuguese word grumete, meaning a ship's boy, which became 'grommet' in Elizabethan English, and that the word also denoted a circle or loop of rope that was shaped like a sphincter.” (William Golding: The Man Who Wrote Lord of the Flies by John Carey, Simon and Schuster, 2010, p.86)

@темы: Голдинг, кино, английская литература, гомоэротизм

---

Хотела понять, что значит “kýr mólkandi ok kona” в "Перебранке Локи" — "доил коров и был женщиной" или "был дойной коровой и женщиной", но, судя по всему, это спорное место, которое переводят и так, и так*.

В русских переводах.

В переводе Корсуна говорится:
...ты под землей
сидел восемь зим,
доил там коров,
рожал там детей,
ты — муж женовидный.

У С. Свириденко:
...ты восемь зим был в мире подземном;
Там, как служанка, доил ты коров;
Даже детей ты родил тогда,
В женском обличьи являясь.

У Тихомирова другой смысл:
...восемь зим
ты в подземье сидел,
был дойной коровой,
был женкой рожалой,
ты — бабоподобный муж!
Отсюда

В английских переводах

1.Thou was eight winters
on the earth below,
milked cow as a woman,
and didst there bear children.
Now that, methinks, betokens a base nature."

Thorpe, Benjamin (1866).

2.Winters eight | wast thou under the earth,
Milking the cows as a maid,
(Ay, and babes didst thou bear;
Unmanly thy soul must seem.)"

Henry Adams Bellows (1923)

3.You lived under the earth for eight winters,
And bore babies there,
Were milked like a milch-cow
And played a woman's part.

Lokasenna (The Flyting of Loki). Translated by W.H. Auden and P.B. Taylor

4.Eight winters you were in the underworld,
a lactating cow and a woman,
and there you bore children,
and in that I find the marks of one who is argr**.

Phallós: a symbol and its history in the male world by Thorkil Vanggaard, 1972, 2, p. 77

5. ... eight winters you were, beneath the earth,
a woman milking cows,
and there you bore children,
and that I thought the hallmark of a pervert.'

The Poetic Edda by Carolyne Larrington, Oxford University Press, 1999, p. 88

6.You spent eight winters under ground,
And over there you gave birth to babies,
You have been milked like a cow
And that, for me, is to be argr.

Nordic Magic Healing 1:Healing Galdr, Healing Runes by Yves Kodratoff, 2003, p. 164
Не поняла, чей это перевод.

7. ...you spent eight winters below the ground
you were a woman and a milking cow
you gave birth there:
I call that unmanly behavior.
Отсюда

8. ...eight winters wert thou
below the earth
like a maiden, milking kine,
and there thou gavest
birth to bairns, --
which I weened was a woman's lot.

Отсюда

9. ... for eight winters
you were under the earth giving milk as a cow
or a woman, and you bore babies.
I think that these were womanish ways.”
Отсюда
Тут то, что мы нашли, но, думаю, есть и другие английские переводы этого отрывка.

Примечания

* "Eight winters were you down below the earth, milking cows and a woman [or 'a milch-cow and a woman'] and there you have borne children.” [Might this simply refer to Loki as a nursing mother?] (Viktor Rydberg’s Investigations into Germanic Mythology, Vol. II
Part 1: Indo-European Mythology. Translated by William P. Reaves.

"In Loka senna 23, Óðinn accuses Loki of having been a “kýr mólkandi ok kona” [a milch-cow and a woman] (Dronke 1997, 338). ...The taunt is ambiguous: “Should we interpret 23/6, as ‘a milch-cow and a woman’ or as ‘milking cows and a woman’? Is Loki here re-enacting the primordial role of the cow Auðumla, who fed the fi rst giant Ymir (SnE 13), but re-enacting it in the underworld, for some mythological parody? I have for the translation assumed that Óðinn is describing an ordinary woman’s life—milking cows and bearing
children—but in the underworld (though this may well not be the poet’s intention)” (Dronke 1997, 361).
Monstrous Allegations: An Exchange of ýki in Bjarnar saga Hítdoelakappa by Alison Finlay, p.37

**"Прилагательное ragr и его фонетический вариант с метатезой argr означало "сексуально извращенный (т.е.пассивный партнер в гомосексуальных отношениях), немужественный, трусливый" (The adjective ragr and its metathesised form argr mean 'sexually perverse (that is, the passive partner in a homosexual relationship), unmanly, cowardly' (The Poetic Edda: Essays on Old Norse Mythology by Paul Acker, Carolyne Larrington, 2002, p.194);
"The terms associated in medieval Scandinavian sources with cowardice or lack of prowess in war — nid, argr, and ragr - also connote willingness to be used sexually by other men" (The Journal of Medieval Military History 2006,p. 41);
"It has been observed that ragr or argr is "the crudest term of abuse in Old Norse. Applied to a man it indicated not only that he was effeminate, but also that he submitted himself to being used sexually as a woman"(Phallós: a symbol and its history in the male world by Thorkil Vanggaard, 1972, p. 76).
"Получить точное представление об ассоциативной сфере прилагательного ragr / argr дает возможность "Сага о Хитром Рэве", причисляемая к наиболее поздним сагам об исландцах (XIV в.). В ней Торгильс предупреждает своих сыновей: "Плохо говорить о таком, и вся Гренландия будет краснеть, услышав о Рэве. Когда он только сюда приехал, я увидел, что большой позор будет навлечен на Гренландию. Я мало имел с ним дел, когда был в Исландии потому, что он был не таким по природе, как другие мужчины. Он был женщиной каждую девятую ночь и нуждался в мужчине, и поэтому его называли Refr inn ragi и рассказывали саги о его невероятных повадках. Теперь же я хочу, чтобы вы не имели с ним дела" (40). Далее вся сага посвящена описанию серии убийств, совершаемых Рэвом с целью доказать, что он не заслуживает прозвища "ragr", трудно переводимого одним словом, так как оно включает целый комплекс значений, связанных с женоподобием.
Так, это прилагательное (и однокоренное существительное ergi) могло значить "сведущий в особого рода колдовстве". В "Саге об Инглингах" (гл. VII) говорится, что, помимо искусства заклинаний (galdr), Один владел и колдовством (seiðr)... Оно сопровождалось такой сильной ergi, что "мужам считалось зазорным заниматься этим колдовством, так что ему обучались жрицы"...
Производным от первых двух представляется третье значение прилагательного ragr / argr – "трусливый, немужественный"..." (Гуревич Е.А., Матюшина И.Г. Поэзия скальдов.Глава 2. Хулительные стихи)Отсюда

@темы: переводы, мифы и легенды

---

Песня, сочиненная специально для фильма, как и эта.

Лютики-цветочки

Кстати, в экранизации "Преступления и наказания" с Джоном Симмом девочка поет "На улице дождик", что, по-моему, неправдоподобно: такие песни, нерифмованные, тонические, тогда казались слишком деревенскими, городские уличные певцы их не пели. У Достоевского упоминается "Хуторок": «В это время вошла с улицы целая партия пьяниц, уже и без того пьяных, и раздались у входа звуки нанятой шарманки и детский, надтреснутый семилетний голосок, певший "Хуторок"».
И Катерина Ивановна, собираясь с детьми идти петь на улице ("она говорит и кричит, что так как ее все теперь бросили, то она возьмет детей и пойдет на улицу, шарманку носить, а дети будут петь и плясать, и она тоже ..."Пусть, говорит, видят, как благородные дети чиновного отца по улицам нищими ходят!") «Леню учит петь "Хуторок"» И дальше: «Леня знает "Хуторок". Только всё «Хуторок» да «Хуторок», и все-то его поют!» (Леня это, кстати, девочка, которую Достоевский в начале романа называл Лидочкой).


Еще одно исполнение

@темы: кино, русская литература, музыка, Достоевский

---

Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 2

Эти записи опираются, помимо текста Голдинга, на исследования литературоведов, в основном англоязычных. Источники указаны в примечаниях.

Содержание этой записи все еще не совсем соответствует названию всего цикла. На этот раз я пишу об истории пастора Колли, а поскольку в этой сюжетной линии о гомосексуальности говорится прямо (правда, только в конце), получается, я опять не касаюсь — или почти не касаюсь — скрытых гомоэротических мотивов, оставляя их до следующей записи. Совсем не затронуть их я не могу, потому что, как обычно у Голдинга, явное и тайное и тут оказывается сплетено.
     История Колли разворачивается в "Ритуалах плавания", первом романе трилогии, и, соответственно, в первой серии фильма, причем перенесена на экран она была достаточно близко к первоисточнику. Поэтому, думаю, в этой части будет много капсов из фильма.

Эдмунд Толбот смотрит на корабль.
     В неприятностях пастора Колли большую роль сыграло скрытое противостояние между капитаном и Толботом, которое началось, когда Толбот, слегка освоившись на корабле, решил познакомиться с капитаном и пошел на капитанский мостик, не зная, что в написанных капитаном правилах для пассажиров, которые Толбот не удосужился прочесть, запрещено подниматься на мостик без приглашения. "Затем я приблизился к капитану, которого признал по безукоризненной по всем статьям, хотя и видавшей виды морской форме. Он стоял на мостике, по правому борту, повернувшись к ветру спиной, за которой держал крепко сжатые руки, и при виде меня поднял ко мне лицо и вытаращил глаза, словно мое появление чрезвычайно его поразило."*

     "Первые слова капитана Андерсона — коль скоро можно так обозначить раздавшийся рык — были исторгнуты в тот самый момент, когда я, поднеся перчатку к краю шляпы, уже открывал рот, чтобы назвать себя, и были до невозможности нелюбезны.
     — Кто это, черт его дери, Камбершам?
     ... Первой моей мыслью было, что в силу какого-то совершенно непостижимого недоразумения капитан Андерсон сейчас двинет меня кулаком. В то же мгновение я громким голосом объявил, кто я такой."

     Талбот, конечно же, козырнул именем своего крестного.

     "Мне редко приходилось наблюдать лицо, выражавшее сразу и животный страх, и животную злобу. ... Клянусь, капитан Андерсон с превеликим удовольствием приказал бы расстрелять меня, повесить, протащить под килем, ссадить на необитаемый остров, если бы в этот момент благоразумие не взяло верх."

     "Потом я с удовольствием понаблюдал, как капитан, сдав позиции, приложил руку к фуражке и, маскируя этот невольный знак почтения к Вашей светлости, сделал вид, что пытается усадить ее крепче на голове. Повернувшись, он прошагал к фальшборту на корме. Он стоял там с заложенными за спину руками, сцепив крепко пальцы, и тем, как то разжимал их, то снова сжимал, непроизвольно выдавал свое волнение. Мне, право, было почти жаль беднягу, утратившего, по моему мнению, уверенность в воображаемой неприкосновенности своего маленького царства. Но я рассудил, что еще не время утешать его."

     В фильме Толбот первым нарушает правила, а в книге капитана уже успел разозлить другой пассажир, молодой священник Колли, причем догадаться о том, что Колли побывал на мостике раньше Толбота, можно только при внимательном чтении текста и то не сразу — порядок, в котором происходили события, становится понятен лишь при сопоставлении рассказа Толбота с письмом Колли сестре, которое становится известно читателю в конце романа (впрочем, слова капитана "Они что, не читают моих приказов?" тоже косвенно указывают на то, что Толбот не первый нарушил правило). В письме Колли в частности пишет: "Я до сих пор не представился нашему капитану, и, весьма вероятно, это было расценено как непростительная дерзость и пренебрежение к его особе. ... Я обращусь к нему напрямую и выражу ему мое искреннее сожаление в связи с тем, что по причине моего недомогания корабль остался без воскресной службы, ибо судового капеллана на борту нет. Я должен, а значит, могу выкинуть из головы мелочное подозрение, будто здесь я не встретил со стороны офицеров приличествующего моему сану обхождения. Не может того быть, чтобы наши Бесстрашные Защитники Отечества были неблагочестивы! Пойду сейчас пройдусь по палубе, дабы собраться с духом и настроить себя подобающим образом перед визитом к капитану. Ты ведь помнишь, как я всегда робею, когда вынужден обратиться к тому, кто олицетворяет власть! Хоть ты мне посочувствуешь!" К сожалению, капитан Андерсон "этих крыс церковных на дух не переносит", по словам юного гардемарина (отношение капитана к религии неизвестно).

     Пастор Колли осмеливается еще раз подняться на мостик. Капитан грубо прогоняет его, но пастор приходит и в третий раз (вот перед этим как раз и вышла стычка Толбота с капитаном) — Колли вовсе не собирался еще больше злить капитана, а просто наконец-то прочел правила и решил извиниться за то, что их нарушил. Потерявший терпение капитан толкает его, да так сильно, что сбивает с ног. Поскольку в фильме Колли поднимается на мостик только один раз, увидев, что это сделал Толбот, капитан выглядит более вспыльчивым, чем в романе, а Толбот — более ответственным за произошедшее — он и подал Колли пример своим поведением, и унизил капитана.
     Толбот решает назло капитану устроить на корабле богослужения: "Наше общество взволновало одно политическое событие. Мало того, что капитан, сообщив свое решение через мистера Саммерса, обманул ожидания пастора, надеявшегося получить разрешение отправлять богослужения, он еще и запретил ему из-за какого-то нарушения «Правил» появляться на мостике. Деспот, да и только! Сообщил нам об этом мистер Преттимен [философ-вольнодумец]... Он, бедняга, оказался между двух огней — своей неприязнью ко всякой церкви вообще и тем, что он называет любовью к свободе! Борьба между этими принципами и чувствами, которые они в нем вызывают, протекала болезненно.... Я понял, что мой долг и собственные наклонности требуют от меня вмешаться. Не самодуру капитану управлять мною подобным образом! Этого еще не хватало! Он не смеет диктовать, посещать ли мне или не посещать богослужения!" Впрочем, затем он "пожалел о моем импульсивном вмешательстве, поняв, в какой степени эти несколько недель наслаждался свободой от атрибутов нашей господствующей религии". (Любопытно сравнить эти слова с тем, что написал Колли сестре: "Я успел упрочить мое знакомство с мистером Тальботом. Именно он — он, и никто другой — захотел меня разыскать. Вот кто подлинный друг религии! Он сам пришел ко мне в каюту и в самой дружеской и открытой манере попросил меня осчастливить плывущих на корабле, обратившись к ним вечером с небольшой проповедью! ... я взывал к сердцам тех, кто, как мне думается, был открыт для слова Божия, — к одной молодой даме, сколь благочестивой, столь и прекрасной наружно, и к самому мистеру Тальботу, чьи богоугодные помыслы делают честь не только ему самому, но и через него — всему тому сословию, к которому он принадлежит.")

     "Молодая дама, сколь благочестивая, столь и прекрасная наружно" это Зенобия Брокльбанк. На картинке она справа — в светло-зеленом платье с розовыми аксессуарами, рядом стоит ее мнимый отец, художник Брокльбанк, в центре, в сером платье, видна мисс Грэнхем.
     Эдмунд Толбот описал Зенобию иначе: "Мисс Зенобия, без сомнения, особа не первой молодости и свои дюжинные прелести, прежде чем они окончательно увянут, отстаивает с упорным азартом, что наверняка ее изматывает — так же как наблюдающих эти усилия. Лицо, которое никогда не бывает спокойным, невозможно как следует рассмотреть. Уж не везут ли родители ее в Антиподию как в последнее прибежище? В конце концов, среди каторжников и дикарей, среди переселенцев и отставных вояк, тюремщиков и младших священников… Но нет! Я несправедлив к ней: она еще вполне ничего".
     Он же о богослужении: "Я все еще дико взволнован и возмущен. Он [Колли] знает, что я человек с весом. И иногда было трудно различить, к кому он адресуется: к Эдмунду Тальботу или к Всемогущему. И в своей театральности он не уступал мисс Брокльбанк. ... Едва мистер Колли узрел мисс Брокльбанк, как уже не мог отвести от нее глаз. Она, со своей стороны, войдя в роль — именно «роль», иначе не назовешь, — угощала нас сценой благочестия из заштатного спектакля в провинциальном турне. Глаза ее ни на секунду не отрывались от лица мистера Колли — разве только когда она вздымала их к небесам. Ее рот оставался все время полуоткрытым в молитвенном экстазе — разве только открывался и мгновенно закрывался для страстного «Аминь!». ...Поначалу, когда я впервые увидел, насколько накрашенная физиономия разудалой актерки привлекла глаз преподобного джентльмена, я решил, что он испытывает отвращение, смешанное, возможно, с тем невольным возбуждением, тем ощущением жара — вернее, похоти, — которое вид явной распутницы вызывает в теле — не в душе — мужчины самим фактом афиширования доступности. Но вскоре я убедился, что дело не в этом. Просто мистер Колли ни разу в жизни не бывал в театре. ... Библия поведала ему о накрашенных женщинах и о том, что они прямиком шагают в ад, но не дала ему совета, как опознать такую особу при свечном свете. Он принимал ее за то, чем ее игра представлялась ему! Их связывала единая цепь — дешевых ужимок! В какой-то момент своей проповеди, употребив слово «джентльмены», он вдруг обернулся к ней и с кокетливой живостью воскликнул: «Или дамы, мадам, пусть даже самые красивые!» — и лишь затем вернулся к своей теме".

     Толбот пишет о "дешевом спектакле, разыгранный проповедником и его накрашенной Магдалиной", но в конце "Ритуалов плавания" читатель вслед за Толботом знакомится с записями пастора Колли и обнаруживает, что и в этом, на первый взгляд смешном, человеке была глубина, о который Толбот не подозревал. А о том, что и Зенобия проявила по отношению к Толботу больше душевного благородства и искренности, чем он по отношению к ней, тот так и не догадается.
     В фильме капитан устраивает манёвры во время богослужения, судно качается, молящиеся начинают падать. Выйдя после богослужения на палубу Толбот осуждающе смотрит на капитана. Капитан изображает утрированно невинную мину. (Не то чтобы эти капсы были тут очень нужны, но мне нравится Джаред Харрис в этом эпизоде.)

     Толбот озабочен поисками места, где можно уединиться с Зенобией ("Вы спросите, чем плоха моя клетушка или ее? Отвечаю: «Всем!» Стоит мистеру Колли выдохнуть «Гм» в одном конце коридора, как в соседней каюте просыпается мисс Грэнхем"). Он забредает даже на нижнюю палубу, где выпивающая компания (артиллерист, парусник, плотник и гардемарин Виллис) наливает рома и ему. От них он узнает, что женщин они к себе приводили, но полностью уединиться с ними на нижней палубе тоже невозможно. Толбот делает вывод: "Как бы вольготно и легко не было какому-нибудь гардемарину пользоваться ласками молодых женщин в темных глубинах нашего судна, Вашему покорному слуге сии глубины пригодиться не могли". Покажу "темные глубины", потому что, когда в них спустится пастор Колли, нас туда вслед за ним не пустят.

     "Если нельзя найти место, все, что остается, — найти время!": Толбот решает встретиться с Зенобией все-таки у себя в каюте, но тогда, когда остальные пассажиры пойдут на праздник Нептуна.
     В фильме нам перед праздником Нептуна показывают, как пастор Колли любуется матросом.

     В книге только из записок Колли, предназначенных для его сестры, становится понятно, что он был латентно гомосексуален, но не осознавал природу своего влечения к мужчинам. Вот как он описал Толбота, увиденного им во время сна: "Молодой человек спал; лицо его, подбородок, губы, щеки заросли недельной бородой… Я трепещу и не смею поведать здесь о том впечатлении, которое произвело на меня его лицо, пока он пребывал во власти сна, — то было Его лицо, Того, Кто принял страдания за всех нас… И когда я склонился над ним, не в силах противиться какому-то безотчетному порыву, в его дыхании я уловил — воистину так, я себя не обманываю! — благоухание святости! Я не счел себя достойным его уст, но с великим благоговением приложил свои уста к его руке — к той, что лежала поверх одеяла. И удалился словно от алтаря — такова сила добродетели!" Сам Толбот описал этот случай так: "Все же мне смутно помнится, будто, приоткрыв в полузабытьи глаза, я увидел склонившееся надо мной то нелепое сочетание черт, то посмешище, созданное природой, которое звалось Колли. Бог его знает, когда это было – и было ли на самом деле. Но теперь я на ногах и даже похаживаю и уверен, этот тип не посмеет мне навязываться".
     А вот Колли описывает матросов: "Иногда можно видеть, как они, в свободные от вахты часы, стоят, сцепившись согнутыми в локте руками или положив руки друг другу на плечи. Или вот иногда они спят прямо на надраенных досках палубы, и голова одного может как ни в чем не бывало покоиться на груди другого! Невинные утехи дружбы — коих я, увы, пока так и не вкусил, — счастье принадлежать к союзу родственных душ и даже такие тесные узы, связующие двоих, что они, как учит нас Святое писание, превыше любви женской, — вот что составляет, должно быть, тот прочный цемент, который скрепляет их братство. И мне, наблюдающему за ними оттуда, где расположены мои, как я в шутку окрестил их, «владения», вдруг стало казаться, что жизнь, кипящая в носовой части судна, иногда может быть предпочтительнее той, которая подчинена порочной системе управления, безраздельно господствующей от кормы до бизань-мачты или даже от кормы до грот-мачты! (За точность этих двух наименований могу поручиться, поскольку перенял их от услужающего мне Филлипса.) Как, право же, прискорбно, что мое духовное звание и подобающее ему положение в нашем обществе бесповоротно предписывают мне находиться там, где я более быть не желаю! (тут мы с amethyst deceiver вспомнили тексты Т.Э.Лоуренса). О фор-марсовом матросе Билли Роджерсе (аллюзия на мелвилловского фор-марсового матроса Билли Бадда), того самого, на которого он смотрит и в фильме, Колли пишет: "И есть там один, кого я сам для себя мысленно избрал своим героем. ... Меня покорила мужественная грация, с какой он одним махом опрокинул в себя чарку и поставил порожнюю посудину на место, на крышку бочки. И тут у меня странным образом разыгралось воображение. Я вспомнил, как, читая что-то из истории объединения Англии и Шотландии, я наткнулся на рассказ о том, как Мария Стюарт, впервые прибыв королевой в свое королевство, оказалась на праздничном пиру. По свидетельству летописца, шея у нее была такая тонкая, а кожа такая белая, что, когда она пила вино, густой рубиновый цвет его был виден всем присутствующим сквозь нежную кожу! Эта картина неизменно производила сильнейшее впечатление на мою отроческую душу! Но только сейчас я вдруг вспомнил, с каким удовольствием предавался я ребяческим мечтам, как стану взрослым и моя суженая тоже поразит всех чем-то особенным и прекрасным — в добавление, разумеется, к более существенным достоинствам, таким как красота ума и души. И вот теперь, когда мистер Тальбот из скромности сторонится меня, я уже не чувствую себя властелином в моих владениях, в моем королевстве, ограниченном коридором, каютой и шкафутом; меня словно неожиданно свергли с трона, и на престол взошел новый монарх! Ибо сей бронзовый юноша с пылающим ихором в жилах — а когда он, запрокинув голову, пил ром, мне казалось, я слышу гул огненной пещи и внутренним зрением своим вижу рвущееся наружу пламя… Короче говоря, своим наружным зрением я видел, и в том не сомневался, что новый король — он! И я добровольно сложил с себя венец и возжаждал преклонить перед ним колена. Все мое сердце рвалось вон из груди в страстном желании привести прекрасного юношу к престолу Спасителя, как мой первый и уж верно самый ценный плод в том урожае, который я послан пожать. Когда он отошел от бочки, мои глаза невольно продолжали следовать за ним. А пошел он туда, куда, увы, мне доступа нет. Он побежал на нос вдоль по той четвертой мачте, которая, в отличие от трех других, установлена почти горизонтально, — я имею в виду бушприт и все что на нем: всевозможные веревки и снасти, и цепи, и реи, и паруса. Мне вспомнился старый дуб, в кроне которого мы с тобой любили укрываться детьми. Но он (король) не карабкался, а бежал — вперед? вверх? — и, добежав до самого кончика, остановился, глядя вниз на воду. Тело его привычно покачивалось, балансируя в такт нашему неспешному движению. Только плечом опирался он на веревку, а можно было подумать, что опорой ему служил по меньшей мере ствол дерева! Затем он повернулся, пробежал немного назад и улегся прямо на бушприт — без всякой опаски, как в собственную постель! Какое восхитительное, ни с чем не сравнимое воплощение свободы — юноша в ветвях одного из плавучих деревьев (назовем их образно так) Его Королевского Величества! Нет, не деревьев, а целых дубрав! Значит, так: юный король, увенчанный короной кудрей, возлежал… Но будет мне придумывать небылицы!... Я узнал, как зовут моего Юного Героя. Это некто Билли Роджерс, порядочный, боюсь, шалопай, и его мальчишеского сердца еще не коснулась Божья благодать. Постараюсь найти возможность потолковать с ним."
     Уже одно то, что Колли пишет все это сестре, показывает, насколько он далек от мыслей о том, что в его восхищении Толботом или Билли Роджерсом может быть что-то сомнительное. Голдинг же продолжает проводить параллели между Колли и Зенобией: ей нравится тот же красавец-матрос, что и ему. В фильме этого не показывают, но в романе Билли Роджерс даже пишет Зенобии записку, в которой сообщает, что нашел для свидания укромное местечко (а читатель уже представляет, где оно может находиться — "в темных глубинах судна", где кто-нибудь непременно будет подглядывать), и подписывается "Sailor Hero" (как, скорее всего, назвала его Зенобия, что перекликается с "my young hero", как назвал Билли Роджерса Колли). Другая параллель — Колли, как нетрудно заметить, подобно Зенобии, неравнодушен к Толботу.

     Колли чувствует себя очень одиноким: "С тех пор как капитан подверг меня публичному унижению, я постоянно остро сознаю, что из всех пассажиров я один нахожусь в каком-то совершенно особом положении. Не умею толком объяснить этого, ибо мое собственное мнение касательно того, как ко мне относятся, меняется что ни день — что ни час! Если бы не услужающий мне Филлипс да еще старший офицер Саммерс, мне, верно, не с кем было бы перемолвиться словом. Бедный мистер Тальбот то ли не вполне здоров, то ли томим душевным беспокойством, кульминацией которого станет — это единственное, что приходит мне на ум, — кризис веры, и тогда я по велению долга и с величайшей радостью протяну ему руку помощи, но пока что он меня избегает. Он не из тех, кто перекладывает на других свои заботы! Что же до прочих пассажиров и офицеров корабля, то временами я всерьез подозреваю, что под влиянием капитана Андерсона они безо всякого почтения и даже с легкомысленным равнодушием взирают на меня самое и на мой священный сан. Но уже в следующий момент я вдруг начинаю думать, что, может быть, особая утонченность чувств, столь редко встречающаяся среди обитателей нашей сельской глуши, удерживает их от того, чтобы навязывать себя и докучать мне своим вниманием".
     Колли идеализирует Толбота, о нем он также писал: "Благородный юноша! Он, который всегда спешит на помощь другим, считает ниже своего достоинства просить о помощи для себя" и "Он все бродит по кораблю и спускается даже в самое его чрево, словно в поисках укромного уголка, где, как я предполагаю, он мог бы без всяких помех продолжить свои молитвенные бдения [однажды, когда Колли постучался в каюту Толбота, когда тот мучился от морской болезни, Толбот солгал, что не открывает дверь, потому что молится]. ... Молюсь за него. Что еще могу я для него сделать?".
     Колли попытался остановить ругавшихся (из-за благосклонности Зенобии) лейтенантов Камбершама и Девереля, чем настроил их против себя. Затем он видит их снова: "Если я и узнал их, то Камбершама только по голосу, а Девереля по особенной грации (этого у него не отнимешь), ибо они, как и я, оба были без шляп и сюртуков. ... Каждый что-то держал в руках, хотя от меня эти предметы они старательно прятали. Когда же я закрывал свою дверь, они проводили меня такими почтительными поклонами, что в искренность их я не мог поверить. Но ведь Деверель джентльмен! Не может же он вынашивать планы причинить мне зло!"
     Он не зря заподозрил недоброе. Во время праздника Нептуна, пока Толбот у себя в каюте занимался любовью с Зенобией, лейтенанты Деверель и Камбершам, притаскивают полуголого Колли "на суд Нептуна".

С носовой части корабля на развлечение смотрят матросы и дети пассажиров-простолюдинов.
     "Я, как и сам хорошо знаю, не отличаюсь ни быстрым умом, ни проницательностью. Полагаю, на несколько мгновений я вообще перестал понимать что бы то ни было и очнулся только от неистового воя, улюлюканья и дьявольского, положительно дьявольского хохота. Какая-то ничтожная толика присутствия духа побудила меня, пока меня тащили, беспомощного и запеленутого, выкрикнуть: «На помощь! На помощь!» — и наспех воззвать к Спасителю.
     ...Я попытался с улыбкой попросить дать мне что-нибудь прикрыть наготу, как если бы я ничуть не был против их забавы и сам, пожалуй, принял бы в ней участие, не случись все это так неожиданно. Толчками и тычками, от которых у меня вновь перехватило с трудом обретенное дыхание, меня принудили стать перед престолом на колени. И прежде чем я обрел голос, чтобы наконец быть услышанным, мне велели ответить на вопрос по своей непристойности столь вопиющий, что я не стану вспоминать его здесь, тем паче записывать на бумаге. И когда я открыл рот, дабы возмутиться, его тотчас залепили какой-то тошнотворной дрянью, от которой меня чуть не вывернуло наизнанку, и даже одно воспоминание о ней вызывает рвотные позывы. Еще некоторое время, затрудняюсь сказать, как именно долго, это повторялось снова и снова; а когда я крепко сжимал губы, мерзкую дрянь размазывали мне по лицу.
     И вновь началось: боль, отвратительная тошнота, невозможность дышать, — словом, я был уже в отчаянии от страха, что мне не вынести их жестокой забавы, что я вот-вот отдам Богу душу. И вот когда я думал, что настал мой конец, меня подхватили сзади и с безумной силой зашвырнули в пузырь с нечистотами. Было во всем этом нечто особенно для меня странное и страшное. Я ведь не причинил им никакого зла. И они уже позабавились вволю, сотворили со мной все, что хотели. Но каждый раз, когда я, теряя опору и оскальзываясь в мерзком хлюпающем пузыре, подбирался к краю, я слышал то, что, должно быть, слышали в свой смертный час несчастные жертвы якобинского террора, и… О, сама смерть не столь жестока, должно быть, — должно быть, ничто, ничто из того, что люди способны творить с себе подобными, не может сравниться с этой звериной, неуемной жаждой…
     К тому времени я окончательно распростился с жизнью и только цеплялся за остатки рассудка, чтобы приготовиться встретить мой конец ...— как вдруг до моего сознания дошли несколько раз повторившиеся крики со стороны мостика и вслед за тем звук мощного залпа. Сделалось сравнительно тихо, и в этой тишине явственно раздалась какая-то команда. Те же руки, которые только что сталкивали меня вниз и топили, теперь подняли меня наверх и вытащили на палубу. Я рухнул на дощатый настил, не в силах подняться. Потом, воспользовавшись каким-то замешательством, пополз прочь, оставляя за собой мерзкую жижу. Но тут же раздался еще один окрик — еще одна команда. Меня подхватили и отнесли в каюту. ... Издалека до меня доносились возгласы, судя по которым эти исчадия ада — нет, нет, я не должен их так называть! — матросы в носовой части судна снова принялись забавляться уже с другими жертвами. Однако теперь звуки, сопровождавшие их веселье, носили скорее добродушный, нежели злобно-звериный характер. Это была для меня горькая пилюля! Не думаю, что где-то еще, на другом корабле, матросы для своих игрищ заполучили бы «пастора», но нет, нет, я не стану держать на них зла, я прощу. Они мои братья, даже если они так не чувствуют — даже если я так не чувствую! Что же до благородных господ — нет, и на них я не стану держать зла. И следует признать, что среди них нашелся один, вероятно мистер Саммерс, а может быть мистер Тальбот, кто все-таки вмешался и положил конец бесчеловечной забаве, пусть и с опозданием!"
     Это был Саммерс, выхвативший мушкет у Преттимена (тот ходил с мушкетом, рассчитывая застрелить альбатроса и тем опровергнуть суеверие, что это приносит несчастье) и выстреливший в воздух.

     Я так подробно процитировала записки пастора Колли для того, чтобы показать, почему я не согласна с мнением выраженным в Википедии на русском — там Колли называют "нещадно высмеиваемым автором священником (и скрытым гомосексуалистом)". Во-первых, нещадно высмеивает Колли не Голдинг, а Толбот, Голдинг же записками Колли полностью переворачивает всю картину, нарисованную Толботом — герой-повествователь видел тупого, угодливого и нелепого ханжу, а настоящий Колли оказывается, пусть излишне наивным и не лишенным тщеславия, но искренним и чистым человеком, видящим в людях прежде всего хорошее. И он вовсе не ведет двойную жизнь, не скрывает свою гомосексуальность — он просто и сам о ней еще не догадывается.
* Здесь и дальше я цитирую перевод "Ритуалов плавания" по изданию — Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г. (в сети).
Окончание истории пастора Колли будет в следующей записи. Затем я напишу наконец-то о менее явных гомоэротических линиях (во второй и третьей книгах трилогии).

@темы: Голдинг, кино, английская литература, гомоэротизм

---

Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 1

Эти записи опираются, помимо текста Голдинга, на исследования литературоведов, в основном англоязычных. Источники указаны в примечаниях.

Это первая, вводная, часть, поэтому тут, несмотря на название, говорится не собственно о гомоэротическом подтексте, а о некоторых особенностях стиля морской трилогии Голдинга, предопределивших существование этого подтекста. Хотя я буду писать прежде всего о трилогии Голдинга и лишь мимоходом коснусь снятого по ней фильма, я все же буду добавлять капсы в тех случаях, когда мне кажется, что фильм близок к первоисточнику, хотя экранизация, бесспорно, отражает лишь некоторые стороны трилогии и не передает всей силы и глубины этого произведения, которое критики обычно называют аллегорическим романом, а я бы назвала романом символическим.

     Некоторое время назад  amethyst deceiver посоветовала мне посмотреть трехсерийный телевизионный фильм To the Ends of the Earth (2005), который у нас чаще всего называют "Путешествие на край земли" или "На край света"— посоветовала даже не столько из-за Бенедикта Камбербэтча, играющего там главную роль, сколько из-за Джареда Харриса (Мориарти в "Игре теней") в роли капитана Андерсона, командующего кораблем, на котором главный герой, молодой джентльмен начала XIX века по имени Эдмунд Толбот (1), совершает путешествие из Англии в Австралию.

Эдмунд Толбот.

Капитан Андерсон.
     И Камбербэтч, и Харрис сыграли очень хорошо, фильм в целом нам тоже понравился, к тому же оказалось, что это экранизация одноименной трилогии Уильяма Голдинга (в Википедии на английском есть о ней статья, а в Википедии на русском написано отдельно про каждый роман).

Обложка первого издания первого романа (к сожалению, не знаю имени художника).
     На русском выходили пока только два разных перевода первой книги, оба под названием "Ритуалы плавания", но скоро, вероятно, опубликуют всю трилогию, по крайней мере на сайте авторов одного из этих переводов (недавнего) есть начало второй книги и написано, что вторая и третья книги находятся в печати.
     В первой же серии началась и завершилась трагикомическая гомоэротическая история, но у нас возникло ощущение, что этим гомоэротизм в фильме не исчерпывается, хотя в других сюжетных линиях он проявляется лишь в виде легких намеков. Нам захотелось проверить, как выглядят у самого Голдинга те персонажи и эпизоды, в которых мы почувствовали подобную недосказанность, и мы прочитали эту трилогию, а также русские переводы первого романа.
     Как мы и подозревали, в книгах все оказалось выражено куда более отчетливо, хотя тоже не прямым текстом, что объясняется, прежде всего, формой повествования — романы написаны от лица главного героя, не глупого, но наивного и очень самоуверенного юноши, который думает, что все на свете знает и понимает, но, как правило, не видит дальше своего носа. Кое о чем он в конце концов догадывается или, чаще, узнает от окружающих. Гомосексуальность в одной из сюжетных линий названа прямо именно потому, что герою раскрыли глаза, и он, соответственно, смог назвать вещи своими именами. До этого он многое наблюдал, описал в дневнике, но не сумел сделать правильные выводы (в дальнейшем я постараюсь показать это на примерах).

     Толбот не может понять и многое другое из увиденного, и чаще всего это так и остается для него загадкой. Для него, но не для читателя. В большинстве случаев Голдинг честно, как автор Золотого века детектива, дает читателю все ключи к решению загадки, в других — более уклончив и не договаривает до конца, но внимательному читателю он всегда открывает достаточно, чтобы тот не поверил в видимость, в поверхностную, ложную разгадку, которой часто довольствуется герой-повествователь. А.С. Ласточкина в диссертации «Нарративные стратегии в трилогии У.Голдинга "На край земли"», касаясь этого вопроса, цитирует Филипа Редпата: "Читатель видит пример иллюзии, за которой прячется нечто совершенно иное, и мы должны попытаться отличить настоящее от видимости, правду ото лжи" и добавляет: "На конкретных примерах Редпат показывает, что текст Голдинга требует очень внимательного чтения, чтобы не упустить важных деталей"(2). Прежде, чем перейти к примерам, подтверждающим тезис Редпата, обращусь к более простому случаю демонстрации ненадежности повествователя — тут заблуждение главного героя становится для читателя очевидным на основании всего лишь одного эпизода и не требует, как в других случаях, сопоставления фрагментов из разных частей трилогии.

     Эдмунд Толбот, юный аристократ, происходит из разорившейся ветви своего рода, но у него есть крестный, могущественный вельможа, по протекции которого Толбот должен получить достаточно высокий пост в Австралии (собственно, повествование Толбота это дневник, который он ведет для крестного, подарившего ему красивую тетрадь и просившего записывать все интересное, увиденное в пути, а также попутно "приглядывать" за философом-вольнодумцем мистером Преттименом). Одна из попутчиц Толбота, бывшая гувернантка мисс Грэнхем(3), женщина умная и проницательная, во время беседы о литературе говорит, что "нельзя перевести гениальное произведение с одного языка на другой, в полной мере сохранив его гениальность".
"– А вот уж тут позвольте с вами не согласиться, мадам, – сказал я, от души рассмеявшись. – О чем о чем, а об этом предмете я могу судить с полным основанием! Мой крестный перевел всего Расина на английский стихами; и, по мнению знатоков, перевод нисколько не уступает оригиналу, а местами и превосходит его!
Они оба [мисс Грэнхем и ее жених, мистер Преттимен] разом остановились, повернулись ко мне и уставились на меня, как если бы превратились в одно целое. Потом мистер Преттимен со свойственным ему нервическим напором отрезал:
– Если так, спешу довести до вашего сведения, сэр, что это уникальный случай!
– Да, сэр, – отвечал я с поклоном, – уникальный.
С этими словами и с поклоном мисс Грэнхем я удалился. Я их переиграл, Вы согласны? Однако же – какое строптивое всезнайство у этой пары! Так и подмывает затеять с ними спор. Но если я нахожу их повадки вызывающими и комическими, то на других они, без сомнения, оказывают действие устрашающее. Как раз когда я писал эти строки, они мимо моей каюты шли по коридору в пассажирский салон, и я слышал, как мисс Грэнхем разделывает под орех какого то попавшего ей на язычок бедолагу.
– Остается уповать на время – когда нибудь и до него дойдет, будем надеяться!
– Несмотря на его ущербное происхождение и воспитание, мадам, он все таки не лишен некоторой остроты ума.
– Положим, – снизошла она. – Он и правда любому разговору старается придать шутовскую окраску и, надо отдать ему должное, смеется над собственными шутками очень заразительно. Однако его понятия в целом… Дремучее средневековье – другого определения не подберешь!
Они прошли, и окончания разговора я не слышал. Речь не могла идти о Девереле, никак не о нем, ибо, хотя он и претендует на некоторое остроумие, его происхождение и воспитание безупречны, как ни мало это сказалось на его характере. Наиболее вероятная мишень – Саммерс [Саммерс — первый лейтенант и помощник капитана (второе лицо на корабле), Деверель — лейтенант]" (4).
     Наивному Толботу не приходит в голову, что когда эти, подлинные или мнимые, знатоки хвалили перевод его крестного, говоря, что он лучше оригинала Расина, они явно льстили человеку, облеченному властью. А когда Преттимен и мисс Грэнхем начинают обсуждать самого Толбота, до него это тоже не доходит. В довершение всего он не понимает, что республиканец Преттимен называет "ущербным" аристократическое происхождение и воспитание, поэтому "наиболее вероятной мишенью", кроме самого Толбота, следовало бы считать как раз Девереля, а не Саммерса, вышедшего в офицеры из матросов.

     В этом случае Толбот так и остался при своих заблуждениях (хотя, вероятно, будет способен иначе взглянуть на эту сцену, перечитывая дневник в зрелом возрасте), но иногда ему указывают на ошибку. Подружившийся с ним Саммерс в присутствии нескольких пассажиров рассказывает, что прежде был простым матросом. Догадаться об этом по его виду и поведению невозможно, Толбот удивлен.
     "Ваше сиятельство вряд ли сможет представить себе мое удивление и досаду, когда я увидел, что все наше общество молча ждет, какой воспоследует ответ. Думается, я не ударил в грязь лицом, найдя соответствующие случаю слова, хотя, возможно, произнес их с излишним апломбом.
— Что ж, Саммерс, — молвил я, — разрешите вас поздравить: вы в совершенстве имитируете манеры и речь людей более высокого звания, чем то, в каком родились.
Саммерс рассыпался в благодарностях, пожалуй, несколько чрезмерных" (4)
     Кстати, в фильме эта сцена выглядит иначе: Толбот говорит свои бестактные слова, когда они с Саммерсом находятся с глазу на глаз, и отворачивается, продолжая прихорашиваться перед зеркалом (он собирается на бал).

Толбот и Саммерс (Джейми Сайвс).
     Зрителю ясно показывают, что Саммерс обижен, но и читатель может об этом догадаться, а вот Толбот понимает, что первый лейтенант вовсе не был польщен его "комплиментом", только во время другого их разговора.
"Должен сказать, что из всех офицеров на этом судне не кто иной, как Саммерс с честью несет Службу Его Величества. ... я завел разговор — который, боюсь, Саммерс счел для себя обидным — о том, что желательно, чтобы человека подымали из того социального состояния, в каком он находится первоначально по рождению. С моей стороны это было неосмотрительно, и Саммерс возразил мне, не без горечи в тоне:
— Не знаю, мистер Тальбот, сэр, как это сказать и, право, стоит ли… но вы сами некоторым образом недвусмысленно выразили мнение, что происхождение неудалимым клеймом запечатлено у каждого на лбу.
— Помилуйте, мистер Саммерс… я такого не говорил!
— Не помните?
— Что я должен помнить?
Он долго молчал, а затем…
— Понятно. Так оно и должно быть… с вашей точки зрения. С чего бы вам помнить…
— Что помнить, сэр?
Он снова помолчал. Затем, отведя глаза в сторону переборки, стал читать как по писаному слова следующего предложения:
— «Что ж, Саммерс, разрешите вас поздравить: вы в совершенстве имитируете манеры и речь людей более высокого звания, чем то, в каком родились».
Теперь наступила моя очередь молчать. То, что он сказал, было верно. Ваша светлость может, если пожелает, перелистать назад страницы сего дневника и убедиться: такие слова в нем есть. Я только что проделал это сам и перечитал запись о моей первой встрече с Саммерсом. Надо думать, состояние смятения и замешательства, в которое я впал, не прибавило мне почтенности в глазах Саммерса, но эти слова, эти самые слова в дневнике есть!
— Прошу простить меня, Саммерс. Это… нестерпимо!
— Но верно, сэр, — сказал Саммерс с горечью. — В нашей стране, при всем ее величии, есть обстоятельство, с которым она ничего не может поделать, и это — перевести человека из одного социального класса в другой. Совершенный перевод с одного языка на другой невозможен. Класс — язык Британии.
— Помилуйте, сэр, — возразил я. — Можете мне поверить: совершенный перевод из языка в язык возможен, и я мог бы привести вам тому пример. Так же как и пример совершенного перевода из класса в класс.
— Да-да: «Вы в совершенстве имитируете…»
— Совершенство в том, что вы — джентльмен.
Саммерса бросило в краску, его лицо лишь медленно вновь обретало свою привычную бронзовость. Нужно было поскорее менять предмет разговора" (4).
     Я процитировала этот отрывок не только в качестве примера того, как в некоторых случаях сам Толбот обнаруживает, что его суждения были ложными, — но и для того, чтобы показать, как в прозе Голдинга взаимосвязаны отдельные детали, — тема перевода с одного языка на другой, затронутая мисс Грэнхем, вновь появляется в этом диалоге, но уже в переосмысленном виде.

     Как мы говорили раньше, иногда истинный смысл того или иного события, ускользнувший от Толбота, становится понятен читателю трилогии лишь при сравнении фрагментов из разных частей текста. При невнимательном чтении этот смысл ускользает, что проявляется иногда даже в литературоведческих исследованиях. Т. Г. Струкова в статье «"Морская трилогия" У.Голдинга: имена, шифры, тайны» пишет о том, что в образе Зенобии ("мисс Брокльбанк"), дамы полусвета, с которой Толбот во время плавания вступает в случайную связь, "Голдинг зашифровал свое понимание вечной женственности и мистической женской сущности, текучей и сложной, способной подключаться к вечности"(5), и одним из доказательств этого является то, что она, "зная, что жить ей осталось недолго, пишет записку Тэлботу, в которой есть такие слова: "Скажите Эдмунду, что я пересекаю мост"(5). (Так пишет Т.Г. Струкова, хотя Эдмунд это и есть Толбот. Конечно, Зенобия не писала ему такой странной записки, прося передать что-то самому себе. Толбот получил письмо от ее сожителя, художника Брокльбанка, выдававшего себя за ее отца. Тот писал, что Зенобия умерла и передавал ее слова — "что-то вроде "Скажи Эдмунду, что я перехожу мост" (6).)

Зенобия (Паула Дженнингс).
     По мнению Т.Г.Струковой, "Зенобия имеет в виду мост через Стикс, в ее послании звучит аллюзивная отсылка к мифу"(5), а Толбот ее не понимает (и недоуменно пишет, что "в те дни в около Сиднея нигде не было моста"), потому что ориентируется "на логическую оценку действительности, а не на метафорическое осмысление бытия"(5). Рассуждение исследовательницы о "мосте через Стикс" повторяет и И.С.Макарова в диссертации "Морская трилогия У.Голдинга как социально-философское иносказание: проблематика и символика"(7). Но, во-первых, ни о каком мосте через Стикс в мифах не говорилось (этот образ появился в культуре позже, например, в рассказе Сигизмунда Кржижановского (1935), который так и называется "Мост через Стикс" и в котором звучат слова "пора, давно пора строить мост через Стикс", т.е. мост между жизнью и смертью). Во-вторых, ключ к словам Зенобии находится в самом тексте Голдинга: amethyst deceiver обратила внимание на то, что "tell Edmund I am crossing the bridge" является отсылкой к диалогу между Толботом и Зенобией после того, как из-за случайности Толботу не удалось вовремя прервать половой акт, чтобы не допустить зачатия:
"– Эдмунд!
– У нас мало времени, мисс Брокльбанк!
– И все же, если… если будут… досадные последствия…
– Но, дорогая моя! Вот дойдет до дела, тогда и действуй смело! А теперь ступайте, ступайте! Минутку, я проверю, что в коридоре… Да, путь свободен!"(4).
     Дело в том, что слова Толбота, которые тут перевели как "Вот дойдет до дела, тогда и действуй смело!" в оригинале звучат как "we must cross that bridge when you come to it" (буквально "мы должны будем пересечь этот мост, когда ты до него дойдешь"). Толбот перефразирует идиому "сross that bridge when you come to it" ("переходить этот мост будешь, когда до него дойдешь", "ты сперва доберись до моста, тогда и переходи"). Толбот хочет сказать, что Зенобия забеспокоилась раньше времени, она, возможно, и не забеременеет, но, если забеременеет, он ей поможет ("we must cross"). Намек на его готовность помочь исчез в процитированном переводе, но в другом его передали:
"- И все таки... если вдруг обнаружатся... неприятные последствия...
- Если бы да кабы, моя дорогая. Обнаружатся — тогда и будем думать! А пока — ступайте, ступайте!"(8).
Правда, и здесь исчезло упоминание о мосте, так что те, кто будет читать трилогию в переводе, не смогут связать два эти отрывка и понять, что хотела сказать Зенобия, как не понял этого Толбот, уже забывший вырвавшиеся у него слова. По нашим расчетам корабль прибыл в Австралию примерно через семь-восемь месяцев после того, как Зенобия побывала в объятиях Толбота, а еще через месяц или два она умерла, т.е., похоже, что умерла во время родов. На корабле Зенобия не говорила Толботу о беременности, видимо, потому, что он после секса просто выставил ее за дверь (поскольку "к чувству удовлетворенной потребности и одержанной победы присоединялось многое, вызывавшее раздражение, и в этот момент я больше всего желал, чтобы она исчезла – улетучилась, как мыльные пузыри или нечто такое же эфемерное"(4)), а потом избегал. Мне кажется, ребенок тоже умер, иначе Брокльбанк не ограничился бы тем, что просто передал Толботу намек Зенобии, а постарался бы рассказать все яснее, чтобы тот обеспечил свое внебрачное дитя. Тем не менее, Брокльбанк еще на корабле знал о том, что произошло между Зенобией и Толботом (кроме Зенобии с ним ехала еще одна сожительница, которую он выдавал за жену, и, видимо, он не мешал своим женщинам развлекаться на стороне). Это видно из такой сцены: Толбот просит капитана помочь заболевшему пассажиру, капитан обращается к Брокльбанку, о котором был слух, что он якобы разбирается в медицине:
"– Мистер… э э… Брокльбанк, – начал капитан, – могли бы мы воспользоваться вашими медицинскими познаниями?
– Моими… О чем это вы, сэр?
– Да вот Тальбот… Мистер Тальбот то есть, – недовольно произнес капитан, – мистер Тальбот…
– Да что, черт побери, с ним стряслось? Боже милосердный! Уверяю вас, что Зенобия, добрая душа, моя ненаглядная девочка…
– Обо мне, – поспешил я вмешаться, – речь вовсе не идет"(4).
     Ясно, что Брокльбанк решил, будто Толбот обвиняет Зенобию в том, что она заразила его каким-то венерическим заболеванием.

Продолжение скоро будет.

Примечания

С двумя упомянутыми в тексте диссертациями по трилогии Голдинга мы познакомились благодаря  myowlet, бывшей оппонентом на их защите.

1. Talbot — фамилию героя романа у нас иногда передают как "Тэлбот", что неправильно, иногда (в обоих переводах) как "Тальбот", что объяснимо, потому что прежде фамилию Talbot было принято передавать именно так, и так у нас продолжают по традиции именоваться некоторые выдающиеся люди, ее носившие (пример). Но мы решили придерживаться варианта, наиболее близкого к английскому произношению этой фамилии и указанного в "Словаре английских фамилий" А. И. Рыбкина (М., 1986 г.).
2. А.С. Ласточкина. Нарративные стратегии в трилогии У.Голдинга "На край земли": дис. на соиск. ученой степени кандидата филологических наук. СПб., 2011, стр. 19-20.
3. Granham — правильнее было бы называть ее мисс Грэнем (Grannum One-Name Study).
4. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.
flibusta.net/b/114570/read
5. Т. Г. Струкова. "Морская трилогия" У.Голдинга: имена, шифры, тайны. стр. 10-11.
docs.google.com/viewer?a=v&q=cache:JKrAeRQPzL0J...
6. "And then again, there was the letter years before that, from what's his name, old Mr Brocklebank. ... Zenobia (his elder "daugther"!) had died only a month or two after leaving the ship. She had a message for me, he said. It was something like "Tell Edmund I am crossing the bridge." Devil take it, there were no bridges anywhere near Sydney in those days ..." (Golding W. To the Ends of the earth: a Sea Trilogy. – Lnd.: Faber&Faber, 2005)
7. И.С.Макарова. Морская трилогия У.Голдинга как социально-философское иносказание: проблематика и символика: дис. на соиск. ученой степени кандидата филологических наук. СПб., 2008, стр. 110.
8. Уильям Голдинг. Ритуалы плавания. «АСТ, Астрель» 2011 г.

@темы: Голдинг, кино, переводы, английская литература