Только что узнала от amethyst deceiver, что все три романа, составляющие трилогию Голдинга «На край света», наконец-то вышли на русском языке.

@темы: Голдинг, книги

---

Года два назад в блоге Джереми Уилсона, официального биографа Лоуренса Аравийского, в дискуссии (очень бурной) кто-то привел цитату из Марселя Пруста в английском переводе: "A homosexual is not a man who loves homosexuals, but merely a man who, seeing a soldier immediately wants to have him for a friend". Мне стало интересно, откуда это. У Пруста я такого не помнила, но видела эту цитату в сети и по-русски, причем явно в более дословном переводе: «Гомосексуалист не тот, кто любит гомосексуалистов, а тот, кто, видя африканского стрелка (1), хотел бы сделать его своим другом». Слова казались знакомыми. Я вспомнила, что они были в книге Моруа «В поисках Марселя Пруста» (2)
Фразу в оригинале я нашла по словам "homosexuel" и "chasseur d'Afrique": «"Un homosexuel n'est pas un homme qui aime les homosexuels mais qui voyant un chasseur d'Afrique aimerait en faire son ami" (Esquisse IV, Sodome et Gomorrhe, III, p. 954)» (3).
Что касается английского перевода этой фразы, те, кто ее цитируют, ссылаются на биографию А.Э. Хаусмена, написанную Ричардом Персевалем Грейвзом (1979) (4).
1. en.wikipedia.org/wiki/Chasseurs_d%27Afrique
2. «Сноб это не тот, кто любит снобов, но тот, кто не может видеть герцогиню, не найдя ее очаровательной; гомосексуалист это не тот, кто любит гомосексуалистов, но тот, кто, видя африканского стрелка, хотел бы сделать его своим другом» ( В поисках Марселя Пруста). Моруа указывает, что эти слова взяты из «неизданных Тетрадей Марселя Пруста» (неизданных в то время, когда Моруа писал свою книгу).
3. Marie-Agnès Barathieu. Les mobiles de Marcel Proust: Une sémantique du déplacement, 2002, 308.
4. Richard Perceval Graves. A. E. Housman: The Scholar-poet, 1979, 108-109.

@темы: ТЭЛ, Марсель Пруст, гомосексуальность

---

27.10.2012 в 23:28

Пишет  Nosema:

t3m
Пищевая цепочка: сначала заводится книжный червь, потом книжные птички, потом книжные кошечки - в промежутке между оглавлением и примечанием, на той странице, которая начинается 'Х', как кошечкины усы, и заканчивается 'С', как хвост.
Книжные кошечки выпрыгивают с полок, выворачиваются из рук, их страницы царапаются, они часто теряются - ходят гулять сами по себе и возвращаются в пятнах, - среди ночи ложатся на лицо, на грудь, с коленей падают на пол - бух, - от них не пахнет мехом и молоком, только птичками и бумагой, и это из их лапок выскальзывают то ленточки, то цветы, то одиноко шуршащий фантик.
Библиотекари подкармливают книжных кошечек вялыми вклейками и угрюмо смотрят на тех, кто царапает корешок. Магазинные кошечки открывают глаза через сутки после покупки. При переезде их пристраивают, усыпляют, выбрасывают, в коробках стыдливо подсовывают под дверь: кошечки не размножаются, но собираются в стаи. Кошечки привыкают к рукам.
Руки - привыкают к кошечкам, в глазах от кошечек появляется другой блеск, в речах другая округлость: бери что хочешь, только не спугни моих кс-кс-кс...

@темы: N

---

В книге Пьера Сиприо о Бальзаке, изданной в серии "ЖЗЛ" (2003), мне запомнилась одна ошибка переводчика (я думала, что об этом уже писала, но среди записей с темой «Бальзак» такую не нахожу). Автор пишет о мистическом романе Бальзака «Серафита», главный герой которого Серафитус (Серафита) андрогин, и, видимо, использует слово bisexuel, что по-французски (как и bisexual по-английски) значит и «двуполый», и «бисексуальный», а в переводе получается нечто удивительное: «Бисексуал, служивший в античности символом могущества, постепенно трансформировался в общественном сознании в бесполое существо, этакого монстра, от которого рады избавиться родители» (стр. 291).
Причем следующее предложение начинается со слов «миф о гермафродите», так что даже по контексту переводчик мог догадаться, что и в предыдущем предложении речь идет не о «бисексуале», а о «гермафродите» или «андрогине».

@темы: французская литература, переводы, Бальзак

---

Я читаю сейчас в основном о XIX веке, но также и о конце XVIII века, и вот, часто встречая имя Уильяма Бекфорда (автора «Ватека»), вспомнила, каким представляла его раньше (лет 10 назад) и каким он стал казаться, когда узнала о нем больше. Вспомнила также, как лет пять назад несколько фраз о Бекфорде заставили меня почувствовать, что умолчания иногда искажают образ героя биографии не меньше прямой лжи. Я имею в виду это примечание к цитате из Бекфорда («Я ложусь спать только для того, чтобы видеть во сне то, что мне необходимо») в «Неизданных записных книжках» Цветаевой (М., 2000)):
     «Бекфорд Уильям (1760 — 1844) — английский писатель. Сын лорд-мэра Лондона, один из богатейших людей в Англии. Прославился одним произведением — написанной по-французски фантастической повестью «Ватек» (1782). Позднее издал книги: «Италия, с очерком об Испании и Португалии» (1834), «Грёзы, мысли, происшествия» (1834) и «Воспоминания о посещении монастырей в Алькобасе и Батальхе» (1835). Все они составлены из писем молодости во время его путешествия по дореволюционной Европе.
     Цветаеву, конечно, привлекла личность Бекфорда. Он был не писателем, а визионером. Бекфорд с юности бредил Востоком, вплоть до галлюцинаций. Он получил блестящее образование, его готовили к наследственной политической карьере, но все надежды родных рухнули ввиду странного характера молодого человека. Когда ему было 13 лет, его воспитатель писал о нем: «Он по-прежнему состоит только из одного огня и воздуха. Надеюсь, что должная мера земной плотности придет к нему своевременно и довершит его характер».
     Несмотря на давление родных, призывавших его в Лондон, Бекфорд сумел устоять и уединился в своем поместье. Визионерство стало образом его жизни, постоянным состоянием души. «Я уединюсь от света и буду наслаждаться собственными вымыслами, фантазиями и странностями, как бы это ни раздражало моих окружающих, — писал он в 17 лет. — На зло им я буду счастлив и буду заниматься тем, что они считают пустяками. Вместо того, чтобы изучать нынешнее политическое состояние Америки и строить мудрые планы управления ею, я буду читать и мечтать о благородной империи инков, о торжественном их почитании солнца, о таинственном очаровании Квито и величии Анд».
     С двадцати до тридцати четырех лет Бекфорд путешествует по Европе, он был в Париже во время взятия Бастилии, во время казни Людовика ХIV. В 1794 г. он возвращается в Англию, строит себе причудливый замок-дворец и уединяется в нем среди своих библиотек, коллекций древностей и садов. (См. М у р а т о в П. Бекфорд, автор Ватека//Б е к ф о р д У. Ватек. Арабская сказка/Пер. Бор.Зайцева. М.: Кн-во К.Ф.Некрасова, 1912)».
     Хочу оговориться, что у меня нет никаких претензий к писавшим эти примечания — составители примечаний и не обязаны знать подробности биографий всех, о ком им приходится упоминать. И я, разумеется, вовсе не критикую Муратова, на которого они опирались, т.к., видимо, он писал о Бекфорде так, как обычно и писали в 1912 году. Мне просто хочется показать на примере, как меняется представление о человеке, если обойти молчанием такие подробности его личной жизни, которые повлияли и на творчество, и на жизнь в целом. В результате многое из того, что происходило с этим человеком, оказывается непонятным или же получает иные, часто полностью надуманные, объяснения. В жизни Бекфорда было одно событие, которое биографы, не преувеличивая, называют роковым. В 1784 году, когда 24-летний Бекфорд, недавно написавший, но еще не опубликовавший «Ватека», только что вернулся в Англию после свадебного путешествия и стал членом парламента от Уэльса, в газетах появились заметки о том, что его застали при сомнительных обстоятельствах с Уильямом Кортни (1768 – 1835), его 16-летним кузеном, ставшим позднее 9-м графом Девоном. Полные имена героев скандала не были названы, но светские люди легко поняли, кто имеется в виду.
     Источником этих слухов считали одного из гостей, услышавшего странные звуки и вошедшего в комнату или заглянувшего в замочную скважину (по одной версии Бекфорд будто бы избивал Кортни хлыстом за измену, причем оба были полураздеты, другую версию нетрудно представить). Считается, что история с гостем, увидевшим лишнее, могла быть вымышлена дядей Уильяма Кортни, лордом Лафборо, Верховным судьей в суде по гражданским делам и политическим противником партии, к которой принадлежал Бекфорд. Лорда Лафборо также, возможно, возмущало, что Бекфорд, потомок разбогатевших буржуа, не только состоит в родстве с самыми знатными фамилиями Англии, но и сам должен скоро стать пэром, лордом Бекфордом из Фонтхилла. Однако основаны эти слухи были на реальной любовной связи Бекфорда и его кузена — лорду Лафборо удалось перехватить их письма. Многие ожидали, что Бекфорд сразу же уедет в Италию, но он около года оставался в Англии, почти не покидая своего поместья (его перестали принимать в свете, король отказался пожаловать ему звание пэра). Наконец он все же уехал в Швейцарию с женой и дочерью (через два месяца после ее рождения). Через год жена умерла, рожая вторую дочь. Бекфорд десять лет не возвращался в Англию, путешествовал, жил в основном в Португалии. Увлекался юношами и с одним из них, певчим по имени Грегорио Франчи (1770–1828), в 1796 г. вернулся в Англию, где наконец действительно уединился «среди своих библиотек, коллекций древностей и садов», а также красивых юных слуг.
     В одном письме к Франчи, ставшим его ближайшим доверенным лицом и порой уезжавшим по делам в Лондон, Бекфорд перечисляет двенадцать юношей по их кличкам — например, Турок (на самом деле тот был албанцем) и Мисс Бабочка (Miss Butterfly)*. Одного из них, своего камердинера Ричардсона (по прозвищу мадам Бион) Бекфорд, к примеру, ругал за «холодность и вялость» (frigidity and insipidity)* и называл «белокурым животным»*. Из этих писем известно и о любовных увлечениях Бекфорда за пределами его поместья: в 1807 году, к примеру, Бекфорд просил Франчи пойти взглянуть на «ангела, которого зовут Сондерс, канатоходца в Королевском цирке, бесспорного похитителя души любого содомита (bugger)»*. Сондерсу тогда было 18 (он родился в 1789). Позднее Бекфорд узнал, где тот живет, и просил Франчи предложить отцу юноши«путешествие за границу или даже пожизненную ренту» (не знаю, было ли сделано это предложение). Известно, что и в 1811 году Бекфорд переезжал из города в город вслед за цирковой труппой, в которой был Сондерс, заодно проявляя интерес и к одному юному наезднику из той же труппы, надеясь, что этого парня ему «пошлет Провидение»*.
     Еще несколько характерных выдержек из писем: 18 сентября 1813 года Бекфорд писал, что «убежал бы прочь, Бог знает куда, с одним огромным шотландцем»*, а 19 октября 1819 года — что в Бате ему понравился солдат и он надеется «получить от него несколько уроков drilling»* (непристойное значение этого слова, основной смысл которого "сверление", "бурение", думаю, понятно, но тут еще, кажется, Бекфорд играет словами, т.к. речь о солдате, а у drilling также есть значение "строевая подготовка").
     Об этой стороне жизни Бекфорда можно было бы написать и больше, но, думаю, и этого достаточно. Хотя без таких подробностей мне его образ кажется неполным, но в коротком примечании они и правда ни к чему (и ничего, что без этого он кажется несколько бесплотным — в конце концов, Цветаева знала его именно по таким описаниям), а вот то, что там отшельничество Бекфорда выглядит как результат его личного выбора, я считаю существенным искажением фактов. Бекфорд по доброй воле от высшего света не отказывался, лишь из-за скандала он вынужден был довольствоваться обществом художников, писателей и торговцев предметами искусства — они, конечно, не покинули мецената и коллекционера, богатейшего человека Англии. Когда Бекфорд перестроил в готическом вкусе свое поместье, Фонтхиллское аббатство, на праздновании в честь этого присутствовал только один человек из высшего общества, и это был лорд Нельсон, который сопровождал Эмму Гамильтон, бывшую замужем за родственником Бекфорда и дружившую с самим Бекфордом (в 1780 или 1781 он рассказал ей о гомосексуальной любовной истории, пережитой им в Венеции, а она убеждала его избегать подобных связей**.) Я думаю, лучше уж вовсе ничего не писать о причинах уединенной жизни Бекфорда, чем объяснять ее добровольным отказом от общества, умалчивая о том, что он был изгнан из света в результате скандала. Впрочем, в статье Фонтхиллское аббатство в Википедии на русском написано еще интереснее: «После смерти жены Бекфорд начал вести затворнический образ жизни».

Джошуа Рейнольдс. Портрет Уильяма Бекфорда. 1782.

+1

Джордж Ромни. Портрет Уильяма Бекфорда. 1782.

Примечания

* Rictor Norton, "William Beckford: The Fool of Fonthill", Gay History and Literature, updated 16 Nov. 1999 .
** "Infamy, eternal infamy (my soul freezes while I write the word) attends the giving way to the soft alluring of a criminal passion" (Vathek by William Beckford, Oxford University Press, 1983, ix).
Другие источники.
Хронология жизни и творчества Бекфорда в изданиях Vathek by William Beckford, Oxford University Press, 1983, xii-xliii; Vathek with The Episodes of Vathek by William Beckford, Broadview Press, 2001, 12-15.
rictornorton.co.uk/beckford.htm
www.rictornorton.co.uk/beckfor1.htm
rictornorton.co.uk/beckfor2.htm
cabinetmagazine.org/issues/20/pendle.php
Homosexuality and Civilization by Louis Crompton, 2006, p. 459.
'Tis Nature's Fault: Unauthorized Sexuality during the Enlightenment, edited by Robert Purks Maccubbin, Cambridge University Press, 1988, p 144.
Gothic Histories: The Taste for Terror, 1764 to the Present by Clive Bloom, 2010, 38.
The Theosophical Enlightenment by Joscelyn Godwin, 1994, 111-114

@темы: биографии, гомосексуальность, английская литература, литература и жизнь

---

Показалось забавным: в 1750 году в журнале The Student; or, The Oxford and Cambridge Monthly Miscellany студентов Оксфорда и Кембриджа предупреждали об «опасностях дружбы между мужчинами» ('the dangers of friendship between men')*.
Непривычная формулировка, но, в сущности, ничего странного в ней нет, ведь «к XVIII веку английская система образования — как частные школы, так и эти два университета, — давно основывалась на изоляции мужчин»* (пишет тот же автор, который процитировал журнал XVIII века), а распространенный там культ дружбы, как замечали те, кто учился или преподавал в Оксфорде и Кембридже, способствовал укреплению не только тех отношений между мужчинами, которые общество допускало и поощряло (в XIX веке эти особенности английской университетской жизни станут еще заметнее).
* 'Utterly Confused Category andor Rich Repository?' by G. S. Rousseau in 'Tis Nature's Fault: Unauthorized Sexuality during the Enlightenment, edited by Robert Purks Maccubbin, Cambridge University Press, 1988, 143-144, 165.

@темы: гомосексуальность, Англия, a very British story

---

Искала одну статью, где упоминается роман Германа Мелвилла «Пьер», а вместо этого нашла сказку Мишеля Турнье о Пьеро и Коломбине. Обрадовалась — читала эту историю раньше, но книгу, в которой она была, давно не могу найти (возможно, потерялась при переездах).
Пьеро, или Что таит в себе ночь

В городе Пульдрезик стояли друг против друга два белых домика. В одном жила прачка Коломбина. Она всегда носила белоснежное платьице и была похожа в нем на белую голубку. А в другом домике жил булочник Пьеро.
     Пьеро с Коломбиной росли вместе, вместе ходили в школу. Тогда они были неразлучны, и все считали, что они непременно поженятся. Но Пьеро стал булочником, а Коломбина прачкой, и жизнь развела их. Ничего не поделаешь, если булочник работает по ночам, чтобы у жителей города были к завтраку свежий хлеб и теплые булочки. Прачка же работает днем. Правда, они могли бы встречаться вечером, когда Коломбина собиралась ложиться спать, а Пьеро вставал на работу, или рано утром, когда у Коломбины начинался трудовой день, а у Пьеро кончался. Но Коломбина избегала Пьеро, и несчастный булочник очень горевал. Отчего же Коломбина избегала Пьеро? Да оттого, что ее бывший приятель напоминал ей множество неприятных вещей. Коломбина любила солнце, птичек и цветы. Летом, в тепле, она сама распускалась как цветок. Пьеро же, как вы знаете, жил по ночам. А Коломбина считала, что ночь - это мрак кромешный, населенный чудовищами, вроде волков и летучих мышей. И потому по ночам она закрывала двери и ставни и спала, свернувшись клубочком на своей перине. Мало того, в жизни Пьеро было еще два темных пятна: темно было у него в подвале-пекарне и в его печке - вот что пугало Коломбину. А вдруг в пекарне водятся мыши? И ведь не зря же говорят: "Черно как в печи"?
     Надо сказать, внешность Пьеро вполне соответствовала его занятиям. Наверное, именно потому, что он работал ночью и спал днем, лицо его было круглым и бледным, как полная луна. А своими глазами, внимательными и удивленными, и широким балахоном, перепачканным мукой, он напоминал сову. И так же как луна и сова, Пьеро был робким, тихим, верным и таинственным. Он любил зиму больше, чем лето, веселой компании предпочитал одиночество, говорил мало - и не больно-то красиво, часто с трудом подбирая слова, - но зато любил писать; при свече, огромным пером он писал длинные письма Коломбине, только никогда не отправлял их - он не верил, что Коломбина станет их читать.
     Что же все-таки писал Пьеро Коломбине? Он старался ее переубедить. Он объяснял ей, что ночь совсем не такая, какой ей кажется.
     Уж кто-кто, а Пьеро знает, что такое ночь. Она вовсе не похожа на черную яму, кстати, и в его пекарне, и в его печи тоже не так уж черно. Ночью река поет звонким и ясным голосом и переливается серебристой чешуей. Высоченные деревья покачивают в небе листвой, усыпанной звездами. Ночью запах моря, леса и гор сильнее, чем днем; ведь день насквозь пропитан трудом и заботами.
     И еще Пьеро знал, что такое луна. Он умеет смотреть на нее. Луна совсем не похожа на плоскую белую тарелку. Пьеро вглядывается в нее внимательно, по-дружески и даже невооруженным глазом видит, что она выпуклая и на самом деле похожа на шар, на яблоко или на арбуз и вовсе она не гладкая, а вся резная, лепная, исчерченная, она - словно земля, которая покрыта холмами и долинами, словно человеческое лицо, которое способно хмуриться и улыбаться.
     Все это Пьеро знал совершенно точно, потому что, зародив в своем тесте жизнь с помощью дрожжей и тщательно вымесив его, он оставляет его на два часа отдохнуть и подняться. Тем временем он сам выходит из пекарни. Город спит. Пьеро бодрствует за всех. Широко раскрыв большие круглые глаза, он идет по улицам, по переулкам, оберегая сон людей: мужчин, женщин, детей, все они проснутся только утром, чтобы съесть испеченные для них теплые булочки. Он проходит под закрытыми окнами Коломбины. Он стережет город, стережет Коломбину. Он представляет себе, как девушка вздыхает во сне в прохладной белизне огромной постели, а когда он поднимает свое бледное лицо к луне, вместо матового шара, плывущего в дымке над деревьями, ему мерещится то щечка, то грудь.
     Очевидно, так бы все и шло дальше, если бы в одно прекрасное утро, пестрое от цветов и птиц, в городе не появился чужестранец, который тянул за оглобли очень странный фургон - не то кибитку бродячих актеров, не то ярмарочный балаган; как в кибитке, в нем наверняка можно было жить и спать, но при этом фургон был размалеван и увешан красочным плакатами, как настоящий ярмарочным балаган. Вверху блестела лакированная вывеска:
     МАЛЯР АРЛЕКИН
     Живой худощавый чужестранец, румяный, с рыжими кудрями, был одет в трико из разноцветных ромбиков, похожее на мозаику. Ромбики были всех цветов радуги и еще многих других, за исключением белого и черного. Чужестранец остановил свой фургон у булочной Пьеро и с недовольной гримасой оглядел пустой, невеселый фасад дома, который украшали всего два слова:
     БУЛОЧНИК ПЬЕРО
     Потом он с решительным видом потер руки и принялся стучать в дверь. Вы помните, было уже совсем светло, и Пьеро спал как сурок. Арлекину пришлось долго барабанить в дверь, прежде чем она открылась и на пороге показался Пьеро - он был еще бледнее, чем обычно, и шатался от усталости. Бедный Пьеро! Да он и впрямь похож на сову: всклокоченный, заспанный, оглушенный, он щурился от безжалостного полуденного солнца. И еще прежде, чем Арлекин успел открыть рот, за его спиной раздался громкий смех. Смеялась Коломбина, которая стояла у окошка с большим утюгом в руке. Арлекин оглянулся, увидел Коломбину и тоже расхохотался, и рядом с этими детьми солнца, которых сразу сблизил веселый смех, Пьеро в своем лунном одеянии выглядел совсем грустным и одиноким. И тут Пьеро рассердился, сердце его пронзила ревность, он хлопнул дверью прямо перед носом Арлекина и снова улегся в постель, но не думайте, что ему удалось так уж быстро заснуть.
     Ну а Арлекин бежит к Коломбине, в ее прачечную. Арлекин ищет Коломбину. Вот она мелькнула уже в другом окне, снова исчезла - Арлекин никак не успевает добраться до нее. Может быть, Коломбина играет с ним в прятки? Наконец дверь прачечной отворяется, появляется Коломбина с большой корзиной чистого белья, за ней спешит Арлекин. Коломбина идет в сад развешивать мокрое белье. Белое-пребелое. Как платье самой Коломбины. Как балахон Пьеро. Но она развешивает белье не под луной, а на солнце, солнце же так любит поиграть цветами, особенно такими яркими, как костюм Арлекина.
     Арлекин заводит разговор с Коломбиной, кстати язык у него подвешен неплохо. Коломбина отвечает ему. О чем же они разговаривают? О нарядах. Коломбина - о белых. Арлекин - о цветных. Прачка Коломбина, само собой разумеется, предпочитает всем цветам белый. Арлекин старается пустить ей пыль в глаза. Надо признать, это ему вполне удается: в глазах у Коломбины скоро начинает пестрить и рябить. Именно с этого знаменательного дня в Пульдрезике появились сиреневые полотенца, голубые наволочки, зеленые скатерти и розовые простыни.
     Развесив белье, Коломбина возвращается в прачечную. Арлекин идет следом, неся пустую корзину, он предлагает Коломбине перекрасить ее дом. Коломбина соглашается. Арлекин тотчас же принимается за работу. Он разбирает свой фургон на части и строит из них леса вокруг прачечной. Бывший фургон словно проглотил домик Коломбины. Арлекин проворно забирается наверх. В своем разноцветном трико, с копной огненно-рыжих волос он похож на заморскую птицу, присевшую на ветку. И как будто специально для того, чтобы подчеркнуть это сходство, Арлекин задорно поет и насвистывает. Время от времени в окошко выглядывает Коломбина, и они обмениваются шутками и улыбками.
     Работа продвигается быстро. И вот уже белая стена дома похожа на разноцветную палитру. Туг все цвета радуги и еще многие другие, за исключением черного, белого и серого. К тому же Арлекин ухитрился преподнести сюрприз, вернее, даже два сюрприза, доказав тем самым, кто в этом сомневается, что он воистину самый изобретательный и смелый маляр на свете. Во-первых, он изобразил на стене дома Коломбину в натуральную величину с бельевой корзиной на голове. Но это еще не все! Вместо того, чтобы нарисовать Коломбину в ее обычном белом платье, Арлекин нарядил ее в платье из разноцветных ромбиков, удивительно похожее на его собственное трико. Это во-первых, ну а во-вторых, написав слово ПРАЧЕЧНАЯ - на белом фоне черными буквами, в точности, как было раньше, - Арлекин рядом с ним цветными буквами подрисовал слово КРАСИЛЬНЯ! Он работал так быстро, что успел все закончить до захода солнца, правда, краске предстояло еще сохнуть и сохнуть.
Заходит солнце, просыпается Пьеро. В булочной загорается подвальное окошко, в нем отсвечивают теплые, красные языки пламени. Огромная луна, похожая на молочно-белый шар, плывет в мерцающем небе. Пьеро выходит на улицу. Сначала он видит только луну. И он счастлив. Он бежит, в восхищении простирая к ней руки. Он улыбается луне, и луна отвечает ему тем же. Как они похожи друг на друга, ну просто двойняшки - круглые лица, воздушные одежды. Но, танцуя и кружась, Пьеро опрокидывает банки с красками, стоящие на тротуаре. Налетает на леса, выстроенные вокруг дома Коломбины. Он падает с облаков на землю. Что происходит? Что случилось с прачечной? Откуда взялся этот разноцветный дом, а главное - Коломбина в костюме Арлекина? Да еще это чужое слово КРАСИЛЬНЯ рядом со словом ПРАЧЕЧНАЯ... Потрясенный Пьеро застыл на месте. В небе луна морщится от боли. Так, значит, Коломбину соблазнили яркие краски Арлекина! И теперь она будет одеваться так же, как он, и, вместо того, чтобы стирать и гладить свежее белое белье, будет перекрашивать всякое старье в тошнотворных, линючих химических красках?
     Пьеро подходит к лесам. С отвращением дотрагивается до них. Вверху светится окошко. Что за ужасное сооружение, эти леса, с них все видно, с них можно заглянуть в любое окно! Пьеро взбирается на одну площадку, потом на другую. Он прильнул к освещенному окошку. Он заглядывает в него. Что он там увидел? Этого мы с вами никогда не узнаем! Он отскакивает, как ошпаренный. Но ведь он не на земле, до земли целых три метра, - он что, забыл об этом? Он падает! Какой ужас! Он разбился? Нет, жив. С трудом поднимается. Прихрамывая, возвращается к себе в булочную. Зажигает свечку, обмакивает перо в чернильницу, что-то пишет. Письмо? Нет, просто коротенькую записочку Коломбине. Пьеро выходит из дому, сжимая в руке конверт. В нерешительности топчется на месте, потом прикрепляет свое послание к стойке лесов. Хромая, возвращается обратно. Окошко в пекарне гаснет. Огромная туча застилает печальную луну.
     На следующий день в безоблачном небе сияет ослепительное солнце. Арлекин с Коломбиной, держась за руки, выбегают из прачечной. Вместо обычного белого платья Коломбина нарядилась в платье из разноцветных ромбиков - ромбики всех цветов радуги и еще многих других, за исключением черного и белого. Она одета в точности, как Коломбина, которую нарисовал Арлекин на стене дома. Она стала Арлекиной. Как они счастливы! Они танцуют вокруг дома. Но вот Арлекин, продолжая танцевать, приступает к довольно странной работе. Он разбирает леса, возведенные вокруг дома Коломбины. Из их частей он восстанавливает свой фургон. Фургон обретает прежний вид. Коломбина залезает в него. Похоже, Арлекин считает, что их отъезд - дело решенное. А все дело в том, что наш маляр - настоящий кочевник. Он готов в любую минуту вспорхнуть с лесов, как птица с ветки. Не бывало ни разу, чтобы он где-нибудь задержался. Делать ему в Пульдрезике больше нечего, а в такой чудесный день так хочется на зеленый простор...
     Коломбина, похоже, решила ехать вместе с ним. Она кладет в фургон легонький узелок. Закрывает ставни на окнах прачечной, залезает в фургон. Все готово к отъезду. Нет, минутку! Арлекин что-то забыл. Он забыл написать объявление. Он пишет его большими размашистыми буквами и прикрепляет к стене дома:
     ЗАКРЫТО ПО СЛУЧАЮ СВАДЕБНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ
     Теперь можно ехать. Арлекин впрягается в фургон и тащит его по дороге. Вот они за городом. Здесь столько цветов, столько бабочек - все вокруг словно оделось в пестрый наряд Арлекина, все вокруг улыбается им.
     Над городом опускается ночь. Пьеро выходит из булочной. Все еще прихрамывая, он направляется к дому Коломбины. Дом закрыт на все замки. Он замечает объявление. Объявление так ужасно, что Пьеро с трудом дочитывает его до конца. Он не верит своим глазам. Однако нельзя не признать очевидное. Хромая, он возвращается в булочную. Но вскоре появляется опять. Он тоже написал объявление и теперь вешает его на дверь булочной. Повесив объявление, он уходит в дом, резко захлопнув за собой дверь. Его объявление гласит:
     ЗАКРЫТО ПО СЛУЧАЮ НЕСЧАСТНОЙ ЛЮБВИ
     Летят дни. Лето кончается. Арлекин с Коломбиной все еще в пути. Но они уже не так счастливы. Теперь все чаще и чаще фургон тащит Коломбина, а Арлекин отдыхает. Погода портится. Моросят первые осенние дожди. Пестрые яркие костюмы начинают линять. Деревья рыжеют, листья постепенно опадают. Леса, по которым проезжают Арлекин с Коломбиной, стоят голые, с помертвевшими деревьями, поля распаханы, они коричневые и черные.
     И вот однажды утром - неожиданная развязка! Всю ночь с неба падали снежные хлопья, а когда рассвело, все оказалось под снегом: лес, поля, дорога и даже фургон. Белый цвет, цвет Пьеро, одержал победу. И словно для того, чтобы увенчать победителя, вечером над побелевшей землей взошла огромная серебренная луна.
Коломбина все чаще вспоминает Пульдрезик и Пьеро, особенно когда смотрит на луну. И вот однажды к ней в руки неведомо как попадает маленький конвертик. Коломбина гадает: неужели приходил Пьеро, чтобы оставить ей записочку? На самом деле, если вы помните, Пьеро прикрепил конверт к лесам, которые потом превратились в фургон.      Коломбина читает:
     Коломбина,
     Не покидай меня! Не соблазняйся искусственными, химическими красками Арлекина! Они ядовитые, дурно пахнут и быстро линяют. Коломбина, у меня тоже есть краски. Только мои настоящие, вечные.
     Слушай меня внимательно. Я открою тебе удивительные тайны:
     Моя ночь вовсе не черная, она - голубая! Как воздух, которым мы дышим.
     Моя печь вовсе не черная, она - золотая! Как хлеб, который мы едим.
     Цвет моего хлеба радует глаз, к тому же он густой, насыщенный, в нем есть вкус, аромат и тепло.
     Я люблю тебя и жду.
     Пьеро.
     Голубая ночь, золотистая печь, настоящие краски - все то, чем мы дышим и питаемся, - так, значит, вот они, тайны Пьеро? Глядя на снежный зимний пейзаж, напомнивший ей белый балахон Пьеро, Коломбина размышляет, не зная, на что решиться. Арлекин спит, позабыв о ней. Скоро снова придется тащить фургон по обледенелой дороге, а от лямок так ноют плечи и грудь! Зачем ей все это? Почему бы ей не вернуться обратно, если ей больше нечего делать здесь, с Арлекином, и нарядные, радужные краски совсем полиняли? Она собирает свой узелок, выпрыгивает из фургона и пускается налегке в обратный путь.
     Маленькая Коломбина-Арлекина в платьице, которое совсем поблекло, но все равно не стало, как прежде, белоснежным, идет, идет и идет. Она скользит по снегу, который едва слышно скрипит у нее под ногами, и ветер свистит у нее в ушах: скрип-сью-у-у, скрип-сью-у-у... И вот в голове у Коломбины возникает множество слов на "с", слов злых и мрачных: синяк, стон, слезы, сажа, стужа, слабый, свирепый, страх, смерть. Бедная Коломбина, сейчас она упадет, но, к счастью, целая стая других слов на "с", слов дружеских, приходит ей на помощь (может, это Пьеро послал ей их навстречу?): ситец, сатин, свеча, сладкий, сдобный, сильный, сердце, смех, сад, солнце...
     Наконец она в городе. Кругом ночь. Все спит под снегом. Какого же цвета снег - белый-белый? А ночь - черная-черная? Да нет же. Теперь, когда Пьеро совсем близко, у Коломбины открылись глаза: ночь голубая и снег голубой - это же совершенно очевидно. Только этот голубой цвет совсем не похож на едкий, ядовитый анилин, который Арлекин держит в банке. Нет, он совсем светлый, прозрачный, живой, как озеро, как ледники, как небо: он так приятно пахнет, и Коломбина полной грудью вдыхает его.
* * *
     Вот фонтан, скованный льдом, старая церквушка, а вот и два домика стоят друг против друга: булочная Пьеро и прачечная Коломбины. Прачечная темная, словно неживая, а в булочной - все признаки жизни. Дымится труба, и от окошка пекарни падает на заснеженный тротуар дрожащий золотистый отсвет. Правду писал Пьеро: его печь не черная, а золотая!
     Коломбина в нерешительности останавливается. Ей кажется: присядь на корточки у этого окошечка, у этого светящегося родничка, и она почувствует всем телом ласковое тепло и пьянящий хлебный аромат: но сделать этого не осмеливается. Внезапно дверь распахивается, появляется Пьеро. Что это, случайность? А может, Пьеро предчувствовал, что его подружка вернется? Или просто увидел ее в окошке? Он протягивает к ней руки, но, когда она уже готова кинуться к нему на грудь, он вдруг пугливо отступает и увлекает ее за собой в пекарню. Коломбина окунулась в тепло и нежность. Как хорошо! Дверцы печки закрыты, но пламя такое бурное, что прямо рвется из всех щелей.
     Пьеро забился в угол, он не в силах оторвать своих круглых глаз от явившегося ему чуда: Коломбина в его пекарне! А Коломбину словно заворожил огонь, но искоса она все же наблюдает за Пьеро: и впрямь этот добрый Пьеро со своим лунным лицом, в белом балахоне, ниспадающем большими складками, похож на ночную птицу. Ему бы заговорить с ней, но он не может, слова замирают у него на губах.
     А время идет. Пьеро вспоминает, что в его деревянной квашне поднимается тесто. Такое же светлое и нежное, как Коломбина. За два часа дрожжи уже успели сотворить свое привычное чудо... Печь разогрелась, пора приниматься за работу. Ну а Коломбина? Что она? Измученная долгой дорогой, убаюканная ласковым теплом, Коломбина в милой, грациозной позе заснула на ларе с мукой. Пьеро, растроганный до слез, глядит на свою подружку, которая нашла у него прибежище от суровой зимы и погибшей любви.
     Арлекин нарисовал на стене дома Коломбину-Арлекину в разноцветном платье. Пьеро тоже кое-что задумал. Он хочет вылепить свою Коломбину в виде булочки. Он принимается за дело. Он смотрит то на спящую девушку, то на тесто в квашне. Его руки тянутся приласкать Коломбину, хотя лепить Коломбину из теста тоже очень приятно. Наконец его булочка готова, и он сравнивает ее с живой моделью. Конечно, Коломбина из теста несколько бледновата... Скорее в печь!
     Потрескивает огонь. Теперь в пекарне у Пьеро целых две Коломбины. Вдруг робкий стук в дверь будит живую Коломбину. Кто там? Вместо ответа чей-то голос, погрустневший, приунывший от холода и темноты, тихонько напевает песенку. Пьеро с Коломбиной сразу узнают Арлекина, этого голосистого соловья, только теперь его песенка звучит далеко не так победоносно, как летом. Что же поет продрогший Арлекин? Он поет песенку, ставшую теперь очень знаменитой, но те, кто не знают нашу историю, все равно не смогут ее понять:
     Месяц - точно свечка,
     Мой дружок Пьеро.
     Написать словечко
     Дай свое перо.
     Темной ночью зимней
     Другу дай огня.
     Двери отвори мне,
     Приюти меня*.
     А дело в том, что несчастный Арлекин нашел среди банок с краской записку, брошенную Коломбиной, ту самую записку, которая убедила Коломбину вернуться к Пьеро. И когда Арлекин, краснобай Арлекин, оценил наконец, какой силой порой обладают те, кто умеет писать письма, а также те, у кого зимой есть печка. И он простодушно просит у Пьеро перо и печку. Неужели он действительно верит, что сумеет таким способом вернуть Коломбину?
     Пьеро жаль своего неудачливого соперника. Он открывает ему дверь. Жалкий, поблекший Арлекин устремляется к печке, откуда льются свет, тепло, чудесный аромат. До чего же хорошо у Пьеро!
     Победа преобразила булочника. Он прямо летает по пекарне, развеваются длинные рукава его балахона. Величественным жестом он распахивает дверцы печки. Трое друзей окунаются в поток золотистого цвета, материнского тепла и дивного запаха свежего хлеба. Длинной деревянной лопатой Пьеро вынимает свое изделие из печки. Что это? Вернее, кто это? Булочка с золотистой корочкой, дымящаяся, хрустящая, - девушка, похожая на Коломбину, точно родная сестричка. Только не на плоскую Коломбину-Арлекину, нарисованную химическими красками на стене прачечной, а на Коломбину-Пьеретту, вылепленную пухленькой булочкой, со всем тем, чем наградила ее природа: круглыми щечками, голубиной грудкой и тоненькой талией.
     Рискуя обжечься, Коломбина хватает булочку обеими руками.
     - Ах, какая же она красивая, какая ароматная! - восклицает она.
     Пьеро с Арлекином не сводят глаз с Коломбины. Она кладет булочку на стол. Ласково гладит аппетитную корочку. С наслаждением вдыхает аромат. И наконец откусывает нежный золотистый кусочек.
     - До чего же вкусно! - кричит она. - Друзья мои, что же вы? Попробуйте скорее!
     И вот, все вместе, они едят теплую, тающую во рту булочку. Они смотрят друг на друга. Они счастливы. Им очень хочется смеяться, но как посмеешься с набитым ртом?

* Стихи даны в переводе И. Кузнецовой.

Перевод М. Архангельской.

@темы: французская литература, рассказ, сказки

---

Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 9

Эти записи опираются, помимо текста Голдинга, на исследования литературоведов, в основном англоязычных. Источники указаны в примечаниях.

В прошлый раз я остановилась на сцене, когда Толбот с обычной для него наивной бестактностью — мы уже видели, что он порой ведет себя, как ребенок, смущающий взрослых неуместными замечаниями — говорит лейтенанту Бене, что тот, хоть и уверяет, будто страдает в разлуке с леди Сомерсет, на самом деле лучится от счастья. Думаю, эта сцена понадобилась Голдингу не только для того, чтобы развеять все сомнения и показать, что лейтенант Бене вовсе не влюблен в леди Сомерсет; тут также подчеркивается его притворство — молодой человек разглагольствует о своей «великой любви» не потому, что предается самообману, ему для чего-то нужно поддерживать у окружающих впечатление, что он страдает от любви к своей Прекрасной Даме. Это видно по тому, что он не просто удивлен — он также и revolted, т.е. возмущен, оскорблен, а ведь Толбот еще не сказал ничего настолько вызывающего, чтобы оправдать эту неприязненную реакцию со стороны жизнерадостного, уравновешенного, любезного юноши. Почему тот так отреагировал на замечание Толбота? Бене явно не заблуждается насчет своих чувств к леди Сомерсет, иначе удивился бы, но без раздражения — оно могло бы появиться потом, если бы Толбот продолжал настаивать, но тот сразу же пошел на попятную. В сопоставлении с другими эпизодами похоже также, что Бене встревожился не просто потому, что Толбот обнаружил его притворство, но еще и потому, что это притворство было вызвано чем-то большим, чем обычное позерство, желание порисоваться тонкостью своих чувств.
     Марсель Пруст писал о гомосексуальных юношах: «У многих из них инстинкт самосохранения в своем развитии опережает ум, и в их комнатах не видно ни зеркала, ни стен, потому что они сплошь увешаны карточками артисток; они сочиняют стишки:
     Я люблю златокудрую Хлою,
     Мои песни звучат ей хвалою,
     Весь я полон лишь ею одною» (1).
     Пруст и сам был таким. В юности, да и не только в юности, он, как пишет в его биографии Андре Моруа, «изображал обожание» «по отношению к женщинам недоступным — любовнице друга, безупречной матроне» (2), но остерегался девушек и женщин, которые могли бы захотеть чего-то большего, чем любовь на расстоянии. Еще подростком Пруст, «пай-мальчик, вечно цеплявшийся за юбку своей матери» (памятно описавший в своем романе, как много значил для него материнский поцелуй, сопровождавший пожелание спокойной ночи), куртуазно поклонялся госпоже Строс, красивой и остроумной женщине сорока трех лет. «За госпожой Строс лицеист Марсель Пруст ухаживал почтительно и символически. Он осыпал ее цветами как в прямом, так и в переносном смысле... В этих любезностях, хоть и искренних, не было никаких иллюзий. Паж, хоть и притворялся влюбленным, знал, что его «дама» и покровительница придавала этому не большее значение, чем он сам. ... Красноречивый и ласковый паж стольких женщин, Керубино, нежащийся в шелесте юбок, ... он, однако, признался Жиду, "что всегда любил женщин лишь духовно, а истинную любовь всегда испытывал только к мужчинам"» (2).
     Но описывая ухаживания гомосексуальных мужчин за дамами Пруст, конечно, основывался не только на собственном опыте и справедливо считал их типичным проявлением «инстинкта самосохранения». По его описаниям видно, что он не считал такие «любовные истории» полностью притворными — скорее, рассматривал их как наполовину осознанную смесь лицемерия, желания отвести от себя подозрения с искренним восхищением. Похоже, и в отношении лейтенанта Бене к его покровительнице было много непритворной привязанности (хотя тут нам приходится полагаться лишь на его слова, других подтверждений нет), но сетовать на страдания в разлуке с ней он начал явно напоказ окружающим, отчасти, видимо, просто рисуясь глубиной своих переживаний, отчасти маскируя подлинные склонности — то ли, как предполагает Пруст, неосознанно, из «инстинкта самосохранения», то ли вполне умышленно. Естественно, приходит это в голову читателю не сразу, поскольку Голдинг лишь постепенно предлагает ему подсказки, позволяющие догадаться о втором слое отношений между капитаном и Бене, а тут на это нет явных намеков, вроде того, который появится через несколько страниц, когда Толбот скажет капитану, что Бене — истинный Адонис, а капитан прервет разговор и, подавляя ярость, вцепится в поручень. Между этими сценами Толбот еще раз встретится с Бене, который будет выглядеть «лучезарно счастливым» (3). Толбот в очередной раз продемонстрирует, что как бы зорко он ни подмечал детали, анализировать их он не умеет: видя, что Бене сияет от счастья, находясь далеко от якобы любимой им леди Сомерсет, Толбот все равно не усомнится в этой любви и подумает, что Мэрион Чамли, которую Бене назвал «совершенно неразвитой, как все они [девушки]» (4), возможно, сохла по этому красавцу, а тот так ничего и не понял из-за своей «глупой одержимости женщиной, годящейся ему в матери» (5).
     Кстати, хотя Толбот не считает, будто в его несравненную Мэрион, красавицу, «богиню», непременно должны быть влюблены все мужчины, в том числе и Бене, про Бене он тем не менее постоянно думает, что из-за его привлекательности Мэрион просто не могла остаться к нему равнодушной. Разглядывая Бене, Толбот чаще всего отмечает его красоту, затем счастье, которое тот излучает, и грациозность его движений. Толбот не забывает о таких подробностях даже в опасные и трагические минуты — например, замечает, что Бене, отвечая на вопрос капитана, жив ли потерявший сознание гардемарин, сдергивает шляпу «изящным жестом» (6), опять открывая свои золотые локоны, которых, по мнению Толбота «слишком много» (6). «Я восхищаюсь Бене. Но слишком уж он совершенен» (7) — говорит Толбот Саммерсу. Однако это чрезмерное, на его взгляд, совершенство не вызывает у него подозрений (в духе выражения «cлишком хорош, чтобы быть настоящим») до тех пор, пока ему не кажется, что Бене украл у него идею повесить гамаки для детей. Из-за этого, а также под влиянием Саммерса, считающего своего соперника шарлатаном, Толбот начинает сомневаться в совершенстве Бене, но касается это лишь его профессиональных качеств, а не репутации героя-любовника (хотя тут-то как раз могло возникнуть куда больше поводов для сомнений, если бы Толбот не был так неопытен и наивен).
     На всякий случай уточню (а то вдруг кому-нибудь придет в голову такая версия), что сияющий вид лейтенанта Бене никак нельзя объяснить тем, что вместо леди Сомерсет он теперь влюблен в мисс Гренхем (и лжет о любви к прежней даме сердца, чтобы не компрометировать новую). Нет, будь лейтенант Бене влюблен в мисс Гренхем, он бы выглядел несчастным: когда он еще только перешел на этот корабль, мисс Гренхем уже была счастливой, любящей невестой Преттимена. Бене вовсе не страдает из-за того, что мисс Гренхем любит другого и собирается за него замуж. Думаю, именно такое положение дел его и устраивает — раз она не свободна, он может быть уверен, что его, как говорил один персонаж Набокова, «не привлекут к ответственности, — то, бишь, к венцу, — и не заставят исполнить то, что он никогда бы ни с какой женщиной, будь она самой Клеопатрой, не мог, да и не желал бы исполнить» (8).
     Поскольку в экранизации образ лейтенанта Бене оказался далеким от первоисточника, на свадьбе мисс Гренхем у него трагическое лицо. Правда, преувеличенно трагическое, так что можно заподозрить притворство, да и Толбот, с которым он в ссоре, стоит рядом, так что недовольное выражение лица оправдано в любом случае, но в романе-то ничего подобного нет. В сцене свадьбы Толбот отмечает перемены, произошедшие с капитаном под влиянием Бене, но ни о каких переменах в Бене из-за мисс Гренхем там и речи не идет, как и в дальнейшем ничто не говорит о том, что ее брак хоть немного его огорчил.
     Толбот со своей отмеченной критиками «поэтической чувствительностью» (9) ощущает, что Бене безмятежно счастлив. А наблюдая Бене вместе с капитаном, Толбот замечает и другое — их необыкновенное, особенно при таком недавнем знакомстве, взаимопонимание. Впервые Толбот видит общение капитана и Бене во время операции по очистке дна. До этого он отмечал в своих записях не только счастливый вид Бене и перемены в мрачном капитане, но и необычное поведение Саммерса — тот уже не так спокоен и вежлив, как раньше. Саммерс то и дело мелочно и несправедливо придирается к Бене, «ставит на место», демонстрируя, что он «пока еще начальник» (10) (когда Толбот отвлекает Бене, приставая к нему с разговорами, Саммерс напоминает Бене, что «надо работать» и все ждут, пока он наговорится (11), а стоит Бене вставить фразу в общем разговоре между ним, Саммерсом и Толботом, как Саммерс сухо осведомляется «Можно мне договорить, мистер Бене?» (12) и т.д.), и это нельзя объяснить тем, что его пугают смелые планы нового подчиненного — тот еще не успел предложить ничего опасного. Во время очистки днища судна Толбот получает возможность увидеть вместе всех троих. Толбот разыскивает капитана Андерсона, наблюдающего с капитанского мостика за работой матросов, которыми руководят Саммерс и Бене. Услышав первый вопрос Толбота «Операция по очистке, капитан?», «он [капитан] скользнул по мне взглядом, открыл рот, затем снова закрыл» (13) и ничего не ответил. И дальше в этом эпизоде капитан разговаривает с Толботом не слишком охотно (похоже, помня, как тот завел речь о красоте Бене, «морского Адониса»). Капитан замечает, что работа остановилась.
     «Капитан Андерсон со свистом втянул воздух. Костяшки его пальцев на леере стали грязно-белыми. Он проревел: "Мистер Саммерс!"
Чарльз остановился и поднял рупор. Его голос прокатился по кораблю с тем странным, потусторонним отзвуком, который порождается подобным устройством.
     — Сэр?
     — Из-за чего задержка?
     — Заело канат, сэр. Пытаемся освободить.
     — "Пытаетесь", мистер Саммерс?
     — Пытаемся.
     Чарльз повернул голову. Он что-то кратко сказал мистеру Бене, тот отдал честь и побежал на корму. Он внятно и отчетливо сказал со шкафута: "Мы думаем, что это старый коралл, сэр. Последнее плавание судна было в Вест-Индию. Мы полагаем, там мертвый коралл, и без механизмов канат не вытянуть.
     — "Мы", мистер Бене?
     — Мистер Саммерс не исключает такой возможности. Я предложил направить канат к носовому швартовному шпилю, но он по ряду причин не хочет заходить так далеко.
     — А вы, мистер Бене?
     — Я полагаю, для начала мы должны попробовать применить тали.
     Капитан Андерсон некоторое время молчал. Он чуть двигал челюстями, будто жевал. ...
     Капитан Андерсон кивнул.
     — Очень хорошо, мистер Бене. Но...
     — Осторожно, сэр?
     Капитан Андерсон улыбнулся! Он в самом деле улыбнулся! Он погрозил пальцем молодому человеку.
     — Ну-ну, мистер Бене! А вы как думали? Да. Осторожно.
     — Есть, сэр!
     Боже милостивый — да ведь это прозвучало игриво! [курсив Голдинга] ...
     Мистер Бене опять примчался на корму.
     — Мы думаем, надо использовать шпиль, сэр.
     Капитан Андерсон резко выпрямился. Он повернулся и стал тяжело расхаживать взад и вперёд, держа руки за спиной. Лейтенант Бене ждал. ...
     Капитан вернулся.
     — Мистер Саммерс согласен?
     — Он думает, вы сами должны отдать приказ, сэр.
     — Он видит, что происходит, мистер Бене. А вы не можете сдвинуть канат в сторону носа?
     — Я... Мы думаем, канат прошел через коралл, и теперь его нельзя сдвинуть ни к носу, ни к корме.
     — А что думает мистер Гиббс?
     Мистер Бене улыбнулся.
     — Он говорит "Может, это коралл, а может и не коралл", сэр.
     — Очень хорошо. Передайте мое приветствие первому лейтенанту и попросите его быть столь любезным подняться сюда.
     Показалось ли мне или же в том, как капитан Андерсон произнес "первый лейтенант", было нечто такое, что он разделил с мистером Бене — какой-то намек, напоминание, мнение? Но теперь я уже был достаточно искушен в обычаях флотской службы, чтобы сознавать, каким бы это было чудовищным нарушением долга! Нет, мне показалось, ведь капитан Андерсон вновь хмуро опустил голову, а лейтенант Бене помчался в своей обычной манере на переднюю часть корабля. Саммерс явился достаточно быстро, но шагом. Его лицо ничего не выражало. Он и капитан отошли от меня, они стали в самой дальней части кормы. Из их разговора я не слышал ничего, кроме редких случайных слов, которые, словно листья, приносил от них ветер.
     Я мог видеть, что на носу корабля лейтенант Бене с живостью, которую я уже привык от него ждать, собрал вместе моряков из других групп.
     "Ответственность".
     Именно это слово пролетело. Оно было сказано слегка повышенным тоном, как если бы Чарльз Саммерс уже говорил его раньше, а теперь повторил, подчеркивая.
     Как могли они быть уверены, что, отрывая или отламывая коралл, не отломают вместе с ним и куски дерева? И вот опять это слово, и теперь уже произнесенное голосом капитана!
     "Ответственность".
     Слово унес ветер.
     Мистер Саммерс вернулся. Он молча прошел мимо меня. Его лицо было неподвижно, но в целом он держался, как встревоженный и сердитый человек. Как мы все изменились! Чарльз, прежде такой уравновешенный, теперь так же часто бывает в плохом настроении, как и в хорошем; Андерсон некогда держался так отчужденно, а теперь, говорят, ест с руки мистера Бене...» (14)
     Толбот и на этот раз отмечает как что-то необычное улыбку капитана («Он в самом деле улыбнулся!»), а капитан еще и грозит пальцем Бене. Тот отвечает «Есть, сэр!», и следует потрясенное восклицание Толбота «Боже милостивый — да ведь это прозвучало игриво!». Не совсем понятно, какое именно чувство испытывает тут Толбот — отвращение, удивление или веселье, по словам одного из критиков (15), однако видно, что он поражен этим разговором капитана и Бене (и его можно понять — капитан Андерсон, ласково грозящий своему подчиненному пальцем — зрелище достаточно неожиданное, а тут еще Бене ухитрился внести оттенок игривости в такую чуждую всякого легкомыслия вещь, как официальный ответ на приказ). Но даже после этого Толбот не в силах допустить, что капитан способен на такое, по меркам Королевского флота, «чудовищное нарушение долга», как обсуждение своего первого помощника с другим подчиненным. Толбот предпочел думать, что неправильно истолковал интонацию капитана, лишь бы не верить в подобное нарушение дистанции между капитаном и одним из его офицеров. Тем не менее, даже Толбот видит, что Андерсон стал другим — «некогда держался так отчужденно, а теперь, говорят, ест с руки мистера Бене». Я сперва сомневалась, можно ли eating out of Mr Benet's hand перевести буквально — «ест с руки мистера Бене», или же надо передать это как-то иначе, к примеру, «мистер Бене его совсем приручил». Но оборот показался мне таким выразительным, что я решилась его сохранить, тем более, что в русской разговорной речи он встречается. Эта фраза хорошо сочетается с другими, в которых капитана Андерсона сравнивали с опасным зверем. Например, в одном из разговоров с Виллером Толбот относит к Андерсону поговорку о собаке, у которой лай страшнее укуса (one's bark is worse than one's bite), но выясняется, что он ошибся:
     «— Капитан Андерсон? Обходится без огня ради пассажиров?
     — Хокинс говорит — ради команды, сэр.
     — Никогда бы этого не подумал!
     — Капитан Андерсон — хороший капитан, сэр, никто этого не отрицает.
     — То есть его лай хуже его укуса.
     — Нет, сэр. Его укус куда хуже его лая, и это достаточно плохо» (16).
     Толбот и сам раньше видел, как все члены команды боятся капитана Андерсона, как от его крика (вернее, «рева», roar) цепенеют не только юные гардемарины («что и говорить, умение капитана Андерсона командовать своими офицерами, от лейтенанта Камбершама до этих сосунков в военной форме, не вызывало сомнений» (17)) — и вот теперь наблюдает, как грозный капитан Андерсон улыбается новому лейтенанту, а тот повинуется приказам Андерсона без тени страха, с радостной готовностью:
     «Со стороны капитанских покоев послышался, как бы это сказать, умеренный рев. Лейтенант Бене ответил на него так же радостно и быстро, как отвечал мне:
     — Сейчас, сэр!» (18).
     И затем умчался прочь «со своим обычным жизнерадостным проворством» (18).
     Понятно, что Толботу и в голову не приходит его жалеть, как жалел он «бедного Саммерса», когда-то у него на глазах поспешно побежавшего выполнять приказ капитана, что Толбот посчитал «унизительным и недостойным его» (19). Впрочем, это раньше Саммерс беспрекословно повиновался капитану, а теперь осмеливается ему перечить, нападая на Бене.
     В результате решительных мер по очистке, предложенных Бене, от киля все-таки отвалился кусок и всплыл возле корабля, и вот Толбот наблюдает, как Саммерс чуть ли не кричит об этом, а капитан пытается как-нибудь замять неприятный разговор. Сперва капитан орет «Тихо!», да так, что, по словам Толбота, «даже мы, пассажиры, ощутили силу принуждения, заключающуюся в этом реве, и оцепенели на месте» (20). Затем капитан «очень громким голосом» (20) (так, чтобы все слышали) заявил Саммерсу, что «это был обломок кораблекрушения» (20). Но тот слишком отчаялся и рассердился, поэтому продолжал гнуть свою линию: «Я думаю, это был кусок киля».
     «Капитан сердито прорычал:
     — Это был обломок кораблекрушения, сэр! Обломок кораблекрушения! Слышите?
     — Есть, сэр.
     — Идите со мной» (20).
     Но и последовав за капитаном, Саммерс «продолжал сердитым голосом: "На самом деле это киль, сэр. Я это видел. ..."
     — Нет, нет, мистер Саммерс, вовсе не киль! И не говорите так громко! [курсив Голдинга]» (20).
     И тут же Толбот слышит, как корабельный плотник, мистер Гиббс, и раньше выступавший против очистки дна, говорит лейтенанту Бене «обиженным тоном»: «А чего вы ждали, мистер Бене, вы и он?» (21). И называет часть, которая отвалилась. «Вы и он» это, разумеется, Бене и капитан. Мы видели, как нелегко далось капитану решение позволить Бене чистить днище так, как тот считает нужным («Капитан Андерсон некоторое время молчал. Он чуть двигал челюстями, будто жевал»; «Капитан Андерсон резко выпрямился. Он повернулся и стал тяжело расхаживать взад и вперёд, держа руки за спиной»), но он и не думает ни в чем обвинять своего любимца. В свою очередь, и Бене предан капитану. В том, как он предлагает Андерсону быть «соавтором» своего метода вычисления долготы, я не вижу желания выслужиться, только искреннюю привязанность. Эту сцену наблюдает Толбот, когда Бене от него ускользает (они уже поссорились, но Толбота тянет к противнику желание поговорить о Мэрион) и вступает в оживленную беседу с капитаном: «...Бене и Андерсон беседовали о спутниках Юпитера! Они перекидывались астрономическими терминами, словно играли в мяч — затмение, параллакс, перигей, апогей — у меня появилось неуютное ощущение, что они оба знают о моем присутствии и умышленно не позволяют мне к ним присоединиться!
     — Угловое расстояние Луны, мистер Бене. Согласен. Но проверка...
     — Путь Калипсо. Мы представим это на рассмотрение Их Лордств — метод Андерсона-Бене.
     Андерсон громко расхохотался! Он в самом деле расхохотался!
     — Нет, нет. Он полностью ваш, мой мальчик.
     — Нет, сэр — я настаиваю!
     — Ну ладно. Вы бы лучше сперва применили его на практике.
     Суть была понятна. И все равно, контраст между этой взволнованной парой — был ли их "метод" применим на практике или нет — и несчастным, верным своему долгу Чарльзом был так очевиден, что причинял боль. Я стоял, притворяясь, что смотрю на волны, пока не устал. Но эти двое продолжали меня игнорировать, и наконец мне больше ничего не осталось, кроме как уйти» (22).
     Толбот никак не привыкнет к переменам в капитане (удивляется тому, что тот смеется), но по-прежнему без тени удивления, как бы избегая вдумываться в суть увиденного, воспринимает восторженное отношение капитана к Бене. Он идет к Преттименам, чтобы пожаловаться на новые выдумки Бене, но его друзья не видят в пересказанных им словах ничего нелепого.
     «— Так Бене опять прав!
     — Андерсон воспринял его план серьезно?
     — Очень серьезно, думаю. Даже возбуждённо. Но ведь восторженный прием с этой стороны обеспечен всему, что предлагает наш морской Адонис.
     Миссис Преттимен раскрыла рот, чтобы заговорить, но снова закрыла. Преттимен хмуро уставился в подволоку на несколько дюймов выше своего лица» (23).
Продолжение

Цитаты из Голдинга приведены в нашем с amethyst deceiver переводе (за исключением особо оговоренных случаев).
Примечания
1. «Содом и Гоморра» (перевод Н.Любимова).
2. «В поисках Марселя Пруста» (перевод Л. Н. Ефимова).
3. "beamingly happy" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 430).
4. Ibid, 431.
5. Ibid, 432.
6. "He knelt by the boy. Captain Anderson spoke from the forrard rail of the quarterdeck.
"Is he dead, Mr Benet?"
Benet swept off his hat with an elegant gesture, revealing what I had come to regard as far too much yellow hair as he did so.
"Not quite, sir. All right, lads. Get him down to the gunroom and roundly now!"" (Ibid, 490).
7. Ibid, 491.
8. «Соглядатай». Целиком отрывок выглядит так: «Замечательно, что такие, несчастные в половом смысле, субъекты часто выбирают себе предмет воздыханий — правда, вполне платонический — среди знакомых, мало знакомых или вовсе не знакомых дам. Так и господин Смуров, несмотря на свою извращенность, выбрал себе в идеалы Варвару: эта смазливая, но достаточно глупая девчонка обручена с инженером Мухиным, так что Смуров вполне гарантирован, что его не привлекут к ответственности, — то, бишь, к венцу, — и не заставят исполнить то, что он никогда бы ни с какой женщиной, будь она самой Клеопатрой, не мог, да и не желал бы исполнить». Этот персонаж ошибается относительно Смурова, но его слова нам интересны как образец расхожего мнения (начала XX века), основанного в конечном счете на наблюдениях более проницательных людей, вроде Марселя Пруста.
9. Ibid, 455.
10. "If you please, Mr. Benet. I am still first leutenant of this ship and shall remain so until their lordships see fit to declare otherwise!" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 389).
11. "Mr. Benet! When you have concluded your conversation be good enough to return to your duties. We are waiting" (Ibid, 437).
12. "Shall I finish what I have to say, Mr. Benet?" (Ibid, 393).
13.
14. "Captain Anderson drew in his breath sibilantly. His knuckles on the rail showed dirty white. He roared. "Mr Summers!"
Charles stopped and picked up a speaking trumpet. His voice came the length of the ship with that curious, otherworldly resonance which such as instrument imparts.
"Sir?"
"What is the delay?"
"A foul lead, sir. We are trying to clear it."
" 'Trying', Mr Summers?"
" 'Trying.' "
Charles turned aside his head. He spoke briefly to Mr Benét who saluted and came racing aft. He spoke up from the waist.
"We think it is the old coral, sir. Her last commission was in the West Indies. We believe it is dead coral down there which may need more than pully-haully."
" 'We,' Mr Benét?"
"Mr Summers thinks it possible. I suggested taking a lead to the forrard warping capstan but he does not want to go as far as that for a number of reasons."
"And you, Mr Benét?"
"I believe we should try a tackle to begin with."
Captain Anderson said nothing for a while. He made small chewing movements. ...
Captain Anderson nodded. "Very well, Mr Benét. But—"
"Handsomely, Sir?"
Captain Anderson smiled! He did! He shook his forefinger to the young man.
"Now now, Mr Benét! Wait for it! Yes. Handsomely."
"Aye aye, sir."
Good God—but this was arch!
...
"Me Benét cantered aft again.
"We believe we should use the capstan, sir."
Captain Anderson straightened up abruptly. He turned and began to stump up and down with his hands behind his back. Lieutenant Benét waited. ...
Now the captain came back.
"Mr Summers agrees?"
""He believes you yourself should give the order, sir."
"The man on the spot, Mr Benét. And can you not move the rope forrard?"
"I—we think that the rope has sawn its way into the coral and now cannot be moved forrard or aft."
"What does Mr Gibbs think?"
Mr Benét smiled.
"He says, 'Maybe it's coral and maybe it isn't,' sir."
"Very well. My compliments to the first lieutenant and ask him to be good enough to step up here."
Was it my imagination or had Captain Anderson shared with Mr Benét some kind of reference, reminder, opinion, in the way he said "first lieutenant"? But I was versed enough now in the customs of the sea service to realize what a monstrous dereliction from duty that would be! No, it was my imagination; for Captain Anderson had lowered his face glumly again and Lieutenant Benét was cantering in his usual fashion towards the fo'castle. Summers came back quickly enough but walking. His face was expressionless. He and the captain walked away from me to the very stern of the vessel and stood there together. I heard nothing of their conversation but occasional words which flew from them like leaves on the wind. Forrard, I could see that Lieutenant Benét with the briskness I was coming to expect from him had gathered together come men from the other parties.
"Responsibility."
That word flew by. It had been said in a rather raised tone as if Charles Summers had said it before and now was repeating it with emphasis.
How could they be certain that when they dragged off or broke off the coral that they would not break off wood with it? And that word again and in the captain's voice this time!
"Responsibility."
Gone on the wind.
Mr Summers came back. He passed me without speaking. His face was stony, but his whole demeanour that of an anxious and angry man. How we all changed! Charles who had been so equable, now as often in the sulks as out of them; Anderson once so aloof, now said to eating out of Mr Benet's hand..." (Ibid, 456-459).
15. "disgust, or surprise, or amusement" (William Golding by Kevin McCarron, Northcote House Publ., 1994, p. 55).
16. "Captain Anderson? Doing without fire for the sake of the passengers?"
"For the crew, Hawkins said, sir."
"I never would have thought it!"
"Captain Anderson is a good captain, sir, nobody denies it."
"You are going to say that his bark is worse than his bite."
"No, sir. His bite is a deal worse than his bark and that's bad enough.
(To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 404).
17. Ритуалы плавания. / Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.
18. "There was what might be called a moderate roar from the companionway to the captain's quarters. Lieutenant Benet answered it as cheerfully and promptly as he had answered me.
"Immediately, sir!"
He raised his hand towards his forehead, gave what is fast becoming a kind of "salute to be employed at sea", then with his usual cheerful agility raced away along the sloping deck" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 431).
19. "Captain Anderson vented his roar. "Mr Summers!"
Poor Summers came running aft like a midshipman. In the glare of the lights from both ships I could see that hisusually composed face was flushed and sweating. He thrust
this man and that out of the way in his attempt to obey the captain's summons. I thought it undignified and unworthy of him" (Ibid, 292).
20. ""Still!"
That was the captain's famous roar, late this time but to be obeyed on pain of death. It came from the waist. Somehow he had got himself there in the seconds during which I had been mesmerized by the apparition. Even we, the passengers, felt the compulsion of that roar and froze where we stood.
Captain Anderson now continued in a very loud voice.
"That was flotsam caught under the forefoot, Mr Summers."
"The dragrope had worked past the forefoot, sir. I believe that was a piece of the keel."
The captain snarled.
"It was flotsam, sir! Flotsam! Do you hear?"
"Aye aye, sir."
"Come with me."
The two officers stumped towards us. Captain Anderson ignored us but continued to issue orders.
"Let the men stand by. Check in the hold."
"Aye aye, sir. Mr Cumbershum —"
And then as they went up the stairway Summers continued in an angry voice. "It was indeed the keel, sir. I saw it. A scarfing must be rotted and the rope able to catch under it then work along."
"No, no, Mr Summers, it was not! And do not talk so loud!"" (Ibid, 465).
21. "Mr Gibbs was talking in an aggrieved tone of voice.
"What did you expect, Mr Benét, you and him?"" (Ibid, 466).
22. "...Benét and Anderson talked on about the moons of Jupiter! They bandied astronomy as if it were a ball game—eclipses, parallax, perigee and apogee— I began to have an uneasy feeling that they were both aware of me and were deliberately keeping me out!
"Lunar distance, Mr Benét. Agreed. But the check—"
"The passage of Calypso. We shall present it to their lordship—the Anderson-Benét method!"
Anderson laughed aloud! He did!
"No no! It is all yours, my boy!"
"No, sir—I insist!"
"Well. You had better make it work first."
The message was plain. Even so, the contrast between this excited pair—whether their "method" was practicable or not—and poor dear, dutiful Charles was so clear to be painful. I stood, ostensibly watching the waves, until I was heartily tired of it. But the two men continued to ignore me and at last there was nothing left for me to do but go away" (Ibid, 672).
23. ""So Benét is right again!"
"Anderson took his proposal seriously?"
"Very seriously, I thought—even excitedly. But then, anything which our naval Adonis proposes is certain of an enthusiastic reception from that quarter."
Mrs Prettiman opened her mouth to speak but shut it again. Prettiman frowned up at the deckhead a few inches above his face" (Ibid, 674).

@темы: Голдинг, Марсель Пруст, гомосексуальность

---

С утра в голове крутится колыбельная.
Hush-a-bye, don't you cry,
Go to sleep-y little baby.
When you wake, you shall have
All the pretty little horses.

@темы: музыка

---

The Miller of the Dee (1762)

@темы: музыка

---

Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 8

Эти записи опираются, помимо текста Голдинга, на исследования литературоведов, в основном англоязычных. Источники указаны в примечаниях.

Перечитав предыдущую часть, обнаружила, что забыла упомянуть о некоторых деталях и вдобавок не заметила, как потеряла один абзац (видимо, при редактировании). Не стала ничего менять в той записи, добавлю пропущенное сюда.
О том, что лейтенант Бене не постепенно, а сразу же понравился капитану Андерсону, мы впервые узнаем не от Бене, вспоминающего, как тепло его принял «добрый капитан», а от артиллериста Аскью, причем сразу же после того, как Толбот вообще узнал о появлении Бене на корабле: Аскью объясняет, как всегда иронически, что капитаны Андерсон и Сомерсет обменялись лейтенантами, «мы потеряли Лихого Джека, которому невтерпеж было уйти, и получили лейтенанта Бене, который знает обо всем на свете куда больше, чем пристало джентльмену. Говорят, капитан Андерсон на руках его носит. Это идея мистера Бене — перенести хронометры на одну палубу, что бы там ни думал мистер Саммерс и к черту проверку [имеется в виду проверка хронометров]» (1). Таким образом, к тому времени, как заболевший после того, как его ударило по голове канатом, Толбот пришел в себя, команда корабля уже начала говорить, что капитан «носит на руках» нового лейтенанта. Толбот обычно не упускает случая отметить непривычные поступки капитана (с изумлением пишет о том, как тот улыбается или смеется), однако воздерживается от каких-либо замечаний по поводу этих слов Аскью, хотя тут непременно должен был удивиться: желчный капитан, избегающий людского общества, «наш тиран», «деспот» — и вдруг «носит на руках» своего подчиненного — юношу, который только что появился на корабле, не совершил еще ничего особо примечательного, разве что уже пошел наперекор первому помощнику капитана, однако, как отметил при встрече с ним Толбот, примечателен красотой и обаянием.
     Возможно, Толбот никак не прокомментировал неожиданное сообщение именно потому, что интуитивно почувствовал опасность, продолжив размышления, коснуться того, что приводит его в смятение, и о чем он старается не думать. Я уже отмечала, что Толбот не допускает и мысли о склонности к своему полу ни у Саммерса, которого любит и считает образцом добродетели, ни у капитана, к которому поначалу не испытывает даже уважения. Однако я почти не затрагивала личных причин, по которым Толбот, возможно, избегает задумываться о таких вопросах. Хотя влечение Толбота к женщинам не вызывает сомнений, ему свойственны также и некоторые неосознанные проявления гомоэротического интереса. На мой взгляд, наиболее показательно его отношение к лейтенанту Бене, о красоте которого он постоянно упоминает, одновременно и восхищаясь, и находя ее чрезмерной для мужчины («он стянул зюйдвестку, рассыпав больше золотых локонов, чем пристало иметь мужчине»). На эту тему довольно много можно найти у зарубежных исследователей, а я упоминаю о ней кратко, чтобы не отвлекаться от капитана Андерсона, о гомоэротических склонностях которого те же исследователи писали куда меньше — возможно, потому что он и не главный герой, и недостаточно положительный.
     Похоже, одним критикам, также, как и Толботу, не нравится думать об офицере Королевского флота как о гомосексуалисте, а другие — те критики, которые упрекали Голдинга за то, что пастор Колли является плохой ролевой моделью для геев — вряд ли могли бы одобрить в этом качестве и капитана, чья ненависть к священникам и черствость, порой доходящая до жестокости, послужили толчком для цепи событий, приведшей Колли к гибели. Конечно, капитан во втором и третьем романе показан как отличный профессионал и отважный человек, гораздо более жизнерадостный после появления рядом с ним лейтенанта Бене, но его властность и суровый нрав все еще при нем, а кроме того, в капитане, как по-своему верно заметил Толбот, есть что-то «непреодолимо негероическое» (2), если понимать героизм романтически-идеализированно. Хотя Толбот порой описывает капитана в романтическом духе — отмечает «сумеречное выражение» лица, называет «Адамом, изгнанным из рая» — в целом он рисует образ, в котором преобладают более прозаические и будничные черты. Несмотря на отчужденность от окружающего мира, капитан Андерсон умеет к этому миру приспосабливаться, может хитрить и лавировать, заботясь о своей безопасности: достаточно вспомнить, как он старается обелить себя, чувствуя, что пассажиры винят его в болезни и смерти Колли, как смиряется с нарушением правил, допущенным Толботом, узнав, что тот крестник могущественного вельможи, как, получив вызов на дуэль от Девереля, просит Толбота при необходимости засвидетельствовать, что вызов не был принят. (Толбот не понимает смысла этой просьбы, как раньше он не понял отношения капитана к дуэлям — Деверель утверждал, что капитан просто трус и «боится, что его подстрелят» (3) («Я смотрел на него [Девереля] в полном изумлении. Андерсон, пост-капитан, который, говорят, принимал участие в кровавых сражениях! Андерсон, который был принят на борт гардемарином и затем управлял брандером на Баскском рейде под командой Кокрейна!»(4)), но капитан и в этом случае, как и в других, явно боится другого — быть изгнанным с флотской службы. На этот раз ему грозит такая опасность, если возникнет подозрение, что он участвовал в дуэли. А ожидая встречи с неприятельским судном, капитан Андерсон готовится дать бой вовсе не потому, что так уж рвется в сражение (на ветхом корабле с немногочисленной командой и пассажирами, среди которых есть женщины и дети), а лишь потому, что иначе он не избежит обвинений в том, что сдал корабль без боя. Словом, капитан осторожен и предусмотрителен, что и неудивительно — кораблей мало, капитаном в Великобритании того времени (времени побед Нельсона и Кокрейна) быть чрезвычайно престижно и множество младших сыновей из знатных семейств мечтает покрыть свое имя славой — если не в бою, как Нельсон, то в путешествиях, как капитан Кук, на которого постоянно ссылаются герои романа (например, Камбершам о нем говорит, что «он был отъявленный атеист и скорее пустил бы на борт чуму, чем священника» (5)), а теперь, когда война на исходе и много военных моряков будет списано на берег, конкуренция обострится еще больше, так что для продолжения службы будет особенно важно иметь безупречную репутацию.)
     Возможно, такая практичность, «приземленность» капитана и сама по себе мешает некоторым критикам увидеть в нем человека, способного влюбиться. Да и Голдинг ведь не пишет прямо «капитан влюблен», а намеками подталкивает к такому выводу внимательного читателя (в беседах с Байлсом Голдинг говорил, что если «немного не досказать» и через некоторое время «читатель воскликнет: "Боже мой, вот оно что! Автор ничего не сказал, а оказывается, вот что произошло!"», «сила этого сообщения в десять раз превосходит прямое: "А затем он пошел и сделал то-то"»(6)). Как бы то ни было, о том, что капитан Андерсон неравнодушен к лейтенанту Бене, критики упоминают лишь мимоходом. Например, Дж. Х. Стейп, рассуждая о том, что Толбот после смерти Колли неосознанно идентифицирует себя с ним (что подчеркивается его переселением в комнату покойного), вскользь пишет, что отношение «капитана Андерсона к Бене — по словам Толбота, "настоящему морскому Адонису" — доброжелательно пародирует особенности влечения Колли к Билли Роджерсу» (7).
     Ласточкина в диссертации, посвященной нарративным стратегиям в Морской трилогии, пишет о книге Кинкед-Уикса «Golding: A Critical Study of the Novels»: «Кинкед-Уикс указывает на тему, которая намечена в романе тончайшим пунктиром – внешнюю привлекательность Бене как одну из причин его популярности у капитана Андерсона. Подобная мысль, хоть и не находящая сколько-нибудь весомых подтверждений, может появиться, поскольку разговор о возможных гомосексуальных склонностях офицеров заходил в «Ритуалах плавания» во время расследования смерти Колли. На данном примере видно, что наряду со смыслами, выраженными напрямую или при помощи достаточно явных намеков, в трилогии присутствуют и многочисленные темы едва намеченные, на которые обратит внимание не каждый читатель, что еще больше усложняет смысловую нагрузку романа, делая однозначную трактовку произведения невозможной» (8). Я не читала Кинкед-Уикса, не знаю, какие примеры из романа он приводит в подтверждение своей мысли, но в прошлой записи я приводила цитаты (правда, не все — о некоторых пойдет речь дальше), показывающие, почему нам с amethyst deceiver кажется, что Голдинг совершенно недвусмысленно изображает отношение капитана к Бене именно как страсть, основанную во многом на физической привлекательности этого молодого офицера. Однако мне понятно, почему исследовательнице может казаться, будто «подобная мысль» не находит «сколько-нибудь весомых подтверждений»: в ее диссертации о сцене, в которой слуга Виллер (некогда донесший капитану, что пастор Колли в пьяном виде оказался замешан в содомии с Билли Роджерсом и, вероятно, еще кем-то из матросов) рассказывает Толботу, «правду о том, что произошло с Колли» (9), причем, по словам Толбота, «информация эта была такого рода, что я не намерен изложить ее в этом дневнике» (9) (т.е. ясно, что речь идет именно о сексуальных действиях, совершенных Колли на нижней палубе), говорится, будто «Виллер рассказывает Эдмунду правду о причинах смерти Колли» (10), да еще следует заключение: «Читатель заинтригован, но Эдмунд не передает нам этот рассказ. Загадка так и остается загадкой для читателя» (10). Если исследователь настолько не восприимчив к любой информации о гомосексуальности, что не понимает даже вполне прозрачных слов о персонаже, чья причастность к содомии уже напрямую обсуждалась в самом романе, неудивительно, что он склонен объявить несуществующими, не находящими «сколько-нибудь весомых подтверждений», те гомоэротические линии, которые выражены менее открыто, с помощью намеков (на мой взгляд, очень явных, когда Голдинг описывает чувства Саммерса к Толботу и Андерсона к Бене). (Ради справедливости надо добавить, что я считаю эту диссертацию лучшим исследованием о Морской трилогии на русском языке, о тех работах, которые мне не нравятся, обычно не пишу.)
     До сих пор я писала об истории капитана Андерсона и лейтенанта Бене, делая упор на чувстве капитана и не касаясь вопроса, было ли оно взаимным. Пришло время уточнить, что Голдинг, с нашей точки зрения, описывает не одностороннюю влюбленность, а любовную связь. Но переходя от описания чувств к намекам на то, что чувствами дело не ограничилось и любовь капитана не была ни платонической, ни безответной, Голдинг действительно прибегает к таким тонким штрихам, что мы и не ждем от большинства читателей, что наши доказательства покажутся им убедительными. Однако это еще не причина оставить их при себе.
     Голдинг, выстраивая такую сложную конструкцию, как эта история любви, которую рассказчик (Толбот) должен донести до читателя, сам так о ней и не узнав (так что форма тут вполне соответствует сути — тайная однополая связь двух хитрых и изворотливых людей во времена, когда огласка подобных отношений вела к позору и гибели, очень бы потеряла в убедительности, если бы нам на нее прямо указал, назвав вещи свои именами, совершенно посторонний для них человек, к тому же недоброжелатель), дает читателю все ключи к отгадке, для чего не только рисует их привязанность друг к другу и взаимопонимание, показывая их вместе, но и намекает на их гомосексуальные склонности, описывая каждого по отдельности. Это важно, поскольку без намеков на эти склонности мы бы не чувствовали уверенности, что перед нами не страстная дружба, не платоническая любовь, а именно любовная связь.
     О том, как Голдинг намекает на гомосексуальную природу капитана Андерсона, я писала в прошлый раз. Бене, на первый взгляд, кажется его противоположностью. Для капитана характерно отсутствие интереса к женщинам, а у Бене репутация героя-любовника, поэта, воспевающего то одну, то другую Прекрасную Даму. Толбот с восхищением и завистью видит в Бене опытного покорителя женщин, обращается к нему за советом, когда не может понять по письму Мэрион Чамли, подает она ему надежду или прощается навсегда. Голдинг, похоже, играет с читателем — тот сперва поддается убеждению, принимает Бене за героя любовной истории с участием жены его прежнего капитана, леди Сомерсет, с которой был чуть ли не «пойман на месте преступления», и это отвлекает внимание читателя от отношений Бене с капитаном Андерсоном — даже тот, кто заметил, что капитан души не чает в Бене, может решить, что надеяться ему не на что, потому что юноша увлечен то леди Сомерсет, то мисс Гренхем. Правда, как мы знаем, в жизни, если мужчина увлекается женщинами, это вовсе не всегда означает, что он откажется от близости с другим мужчиной, иначе Э.М.Форстер и другие джентльмены, склонные увлекаться гетеросексуальными молодыми людьми, были бы обречены на жизнь без любви. Но это в жизни мы можем довольствоваться ответом «может быть и так», а Голдинг намекает на вполне определенное развитие событий и создает вполне определенный образ — Бене у него не гетеросексуальный молодой человек, который мог бы вступить в связь со своим начальником, к примеру, из карьерных соображений, и даже не молодой человек, испытывающий влечение к обоим полам. Нет, вместо этого Голдинг постепенно разрушает миф о любви Бене к женщинам, показывает, что за его стихами и за всем его куртуазным отношением к дамам не скрывается и тени сексуального интереса. Хотя Толбот, как обычно, не делает выводов, он так подробно записывает все разговоры с Бене и о Бене, что читателю нетрудно и самому во всем разобраться.
     Бене всегда избирает предмет своего поклонения из числа дам, годящихся ему в матери. Пренебрежительный тон, каким он отзывается о красавице Мэрион Чамли, относится, как вскоре становится ясно, к молодым девушкам вообще. Можно было бы подумать, что просто у него такие вкусы — нравятся зрелые, опытные женщины. Но нет, отношение Бене к леди Сомерсет и мисс Гренхем при ближайшем рассмотрении оказывается подчеркнуто не эротично. Он ищет у них только поддержки, понимания, сочувствия, что подразумевает также готовность поговорить о поэзии и выслушивать его стихи (любовь к поэзии — одно из важнейших достоинств женского пола в глазах Бене). А молодость и красота женщины оставляют Бене равнодушным. О юных девушках он отзывается даже недоброжелательно: «У них бесполезно искать сочувствия, понимания или чего-то в этом роде. Их колеблет и увлекает всякий ветер. Ну да, мои собственные сестры последовали бы за любым гвардейцем, если бы дорогая мама не смотрела за ними в оба» (11). В другой раз, когда речь заходит о Мэрион Чамли, Бене, пытаясь объяснить, почему ему не нравилось с ней общаться, спрашивает Толбота, есть ли у него сестры, и, услышав, что нет, замолкает, как бы и не надеясь, что собеседник его поймет (12). Но Толбот не понимает его, разумеется, не поэтому. Он просто не в состоянии представить, что молодой мужчина может смотреть на хорошеньких женщин с тем же отсутствием эротического интереса, что и на своих сестер. Когда Толбот писал о «контрдансе, который мы, молодые мужчины, отплясываем вокруг красотки Брокльбанк» (13), его не удивляло, что к этой красотке не проявлял интереса Саммерс — ведь тот религиозен и его, по мнению Толбота, удерживали вера и мораль. Но почему молодыми женщинами не интересуется Бене? Толбот решает, что дело в интересе к женщинам постарше, он подозревает, что между Бене и леди Сомерсет была настоящая любовная связь. Бене вроде бы должны льстить подобные предположения — он рассуждает о любви к леди Сомерсет, читает посвященные ей стихи, что не может не поддерживать слухи об их романе. Но когда Толбот говорит, что Бене «ухаживал за леди Сомерсет», тот поправляет его: «почитал леди Сомерсет» (14). А когда Толбот заговаривает о физической близости, которая, по его мнению, была между этой дамой и Бене, тот кажется оскорбленным и недоумевающим и затем рассказывает, как единственный раз поцеловал ей руку («Я встал на колени перед леди. Она протянула мне правую руку. Я взял ее и осмелился запечатлеть на ней поцелуй» (15)) и при этом «вспомнил свое детство и милую маму, приходившую в детскую пожелать мне спокойной ночи» (15). Эта версия событий оказывается подтверждена в самом конце романа рассказом Мэрион Чамли. Толбот наконец-то узнает о том, как на самом деле капитан Сомерсет «поймал на месте преступления» свою жену и Бене: Мэрион во время этого свидания стояла на страже в дверях, Бене «встал на колени перед ней, взял ее за руку, все время декламируя свои стихи» (16), затем корабль тряхнуло, Бене и леди Сомерсет полетели друг на друга, и как раз в этот момент, «как в пьесе» (16), по словам Мэрион, капитан Сомерсет вошел в другую дверь.
     Из рассказа Мэрион становится также понятно, что капитан Сомерсет невзлюбил Бене не после того, как приревновал к нему жену — наоборот, он начал третировать его задолго до этого (как можно догадаться, за склонность «умничать»), и Бене именно из-за этого чувствовал себя невыносимо несчастным на «Альционе» (17), как он раньше и говорил Толботу, и был признателен леди Сомерсет за сочувствие и поддержку.
     История отношений Бене с другой его «музой», мисс Гренхем, так же невинна, причем Толбот и тут подозревает обычное волокитство, и даже на мгновение кажется, что он прав — Толбот узнает, что мисс Гренхем дала Бене пощечину (18). Но затем выясняется, что вспылила она по той же причине, по которой когда-то разозлилась на самого Толбота, когда в его словах ей померещился намек на то, что она бывшая гувернантка. Бене в стихах назвал ее Эгерией, т.е. «наставницей» (19), и это для нее тоже прозвучало намеком.
     Кстати, вспомнила, как нас умилил один исследователь, который так близко принял к сердцу историю Бене и леди Сомерсет, что пересказал ее, не удержавшись от восклицательных знаков: «Мэрион раскрыла Толботу глаза на то, что любовь Бене к леди Сомерсет была всего лишь почитанием ее как матери. Сэр Генри ... по ошибке принял случайное объятие своей жены и Бене за страстное. Корабельная качка толкнула их в объятия друг друга!»(20). Он же пишет: «Зависть Эдмунда к тайным любовным связям Бене приводит его к обнаружению поэтической страсти этого юноши к леди Сомерсет, миссис Преттимен и кораблю! Он легко обвиняет Бене в том, что тот любитель флиртовать. В конце концов от Мэрион он узнает правду — этот мальчик с золотыми волосами, слагающий хвалебные стихи, просто чувствительный мальчик с материнским комрлексом...»(21). Дальше этот критик обвиняет Толбота в том, что тот «проецировал на другого свои сексуальные фантазии» (21). Несмотря на то, что такое страстное опровержение «романов» Бене выглядит забавно, этот критик по существу прав: Бене не испытывал сексуального влечения к дамам, которых воспевал, а Толбот действительно судил о Бене по себе, приписывая ему подобное влечение.
     Однако Бене у Голдинга вовсе не так простодушен, как думает этот автор. Некоторые критики даже совсем не верят в его искренность и имеют для этого достаточные основания. Ласточкина, к примеру, пишет: «Бене декламирует стихи, произносит пламенные речи в адрес женщин значительно старше его, при этом оставаясь психологически закрытым как для Эдмунда, так и для читателя. Это похоже, скорее, на красиво сыгранную роль героя-любовника, чем на истинные чувства»; «...его декламация стихов театральна и не похожа на искреннее проявление чувств. Эти наблюдения в некоторой степени подтверждаются словами самого Бене, когда он открыто рассуждает о том, что разные языки соответствуют разным ситуациям общения. Умение говорить на подходящем языке помогает Бене добиваться желаемого: поэзия покорила леди Сомерсет, а убедительная проза — самого капитана Андерсона. Офицер так легко переходит с одного языка на другой, что ощущается дистанцированность и от того, и от другого: «Этот представитель золотой молодежи кажется слишком сияющим и самодовольным для искренних, и уж тем более глубоких чувств» [цитата из Кинкед-Уикса]. ... Мы не видим искренности в проявлении эмоций, потому якобы страдающий Бене кажется Эдмунду вполне счастливым» (22).
     Тут я могу согласиться не со всеми утверждениями. Я не вижу у Голдинга никаких намеков на неискренность Бене по отношению к капитану Андерсону, но к этому я вернусь позже. То, что рассуждения Бене о любви к женщинам кажутся больше похожими «на красиво сыгранную роль героя-любовника, чем на истинные чувства», вполне понятно: исследователь чувствует, что Бене не испытывает к леди Сомерсет и миссис Преттимен тех чувств, которые влюбленные мужчины обычно испытывает к женщинам, поэтому считает Бене притворщиком. Но Бене не совсем притворщик: он никогда не утверждал, что его любовь к дамам — чувственное влечение. Однако кое в чем он все же притворялся, и в этом отношении очень интересна сцена, о которой исследователь пишет, что в ней «страдающий Бене кажется Эдмунду вполне счастливым».
     Бене говорит Толботу о Девереле: «По крайней мере, я должен его благодарить за возможность избрать это печальное изгнание!» (23). Толбот поражен.
     «— Но, мистер Бене... Простите меня. Изгнание! Вы кажетесь счастливым человеком! Ваше обычное поведение, даже само выражение вашего лица — оно солнечное, сэр!
     Лейтенант Бене выглядел изумленным и возмущенным. Он опять натянул зюйдвестку.
     — Вы шутите, мистер Толбот. Это я-то счастлив!
     — Простите меня!
     ...Лицо мистера Бене было влажно, но от дождя или морских брызг, а не от слез. Золотые локоны бились о брови.» (23).

Примечания

1. "... we lost Dashing Jack who was very eager to go and we got Lieutenant Benet who knows far more about everything than a gentleman properly should. They say Captain Anderson can't do enough for him. It's Mr Benet's idea to bring the chronometers up one deck whatever Mr Summers thinks and damn the rating" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 383).
2. "indomitably unheroic" (Ibid, 250).
3. "...he may have a positive horror o being shot at!" (Ibid, 312).
4. "I looked at him in sheer astonishment. Antterson, a post captain who by report had taken part in bloody engagements! Anderson who had boarded as a midshipman and later taken a fire ship into the Basque Roads under Cochrane!"(Ibid, 312).
5. Перевод М.А.Шерешевской, Н.Роговской. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.
6. Отсюда.
7. "Fiction in the Wild, Modern Manner": Metanarrative Gesture in William Golding's To the End of the Earth Trilogy by J. H. Stape. Twentieth Century Literature, Vol. 38, No. 2 (Summer, 1992), pp. 226-239
8. А.С. Ласточкина. Нарративные стратегии в трилогии У.Голдинга "На край земли": дис. на соиск. ученой степени кандидата филологических наук. СПб., 2011, стр. 24.
9. To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 433.
10. А.С. Ласточкина. Нарративные стратегии в трилогии У.Голдинга "На край земли": дис. на соиск. ученой степени кандидата филологических наук. СПб., 2011, , стр. 137.
11. "It is useless to look to them for sympathy or understanding or anything. They are blown by every wind, sir. Why, my own sisters would follow any redcoat if dear Mama did not have an eye to them." (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 422). Blown by every wind — выражение из Библии. Then we will no longer be infants, tossed back and forth by the waves, and blown here and there by every wind of teaching ... (Ephesians 4:14). По-русски «дабы мы не были более младенцами, колеблющимися и увлекающимися всяким ветром учения» (отсюда).
12. To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 437.
13. Перевод М.А.Шерешевской, Н.Роговской. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.
14. "... when you were wooing Lady Somerset —
"Worshipping Lady Somerset." (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 519).
15. To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 634.
16. Ibid, 749.
17.
18. Ibid, 651.
19. Википедия: "Egeria ... Her name is used as an eponym for a female advisor or counselor".
20. The Novels of William Golding by Indu Kulkarni, Atlantic Publishers & Dist, 2003 , p. 91.
21. Ibid, 70.
22. А.С. Ласточкина. Нарративные стратегии в трилогии У.Голдинга "На край земли": дис. на соиск. ученой степени кандидата филологических наук. СПб., 2011, стр. 134-135.
23. '"At least I must thank him for allowing me to choose this melancholy exile!"
"But, Mr Benet — forgive me. Exile! You seem a happy man! Your accustomed attitude, your very facial expression — it is sunny, sir!"
Lieutenant Benet looked astonished and revolted. He put on his sou'wester again.
"You cannot be serious, Mr Talbot. I happy!"
"Forgive me!"
... Mr Benet's face was wet but it was with rain or seaspray not tears. His golden locks beat about his brow." (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 423).

Цитаты из Голдинга, если не указаны другие переводчики, в нашем с amethyst deceiver переводе.

@темы: Голдинг

---

«Мсье»

Во время пожара в цирке не происходило ничего особенного, если не считать того, что ученый пес, сидя в центре арены на еще не тронутой огнем тумбе, кричал: «Женщин и детей пропустите вперед!» — хотя его никто не слушал.
     Несколько дней спустя после пожара, когда Эдгар возвращался из школы зябким декабрьским вечером, он увидел у дверей большого дома дрожавшего от холода пса. Прохожие не обращали на него внимания, торопясь вернуться домой, в тепло. Эдгар остановился и погладил пса.
     — У тебя нет ошейника, бедолага! Плохо без хозяина зимой. Пойдем к нам. Я дам тебе поесть и устрою в корзинке у камина. Пойдешь?
     — Нет, спасибо,— ответил пес.
     Эдгар пожал плечами и пошел своей дорогой. Только завернув за угол, он сообразил, что произошло нечто удивительное. Он тут же побежал обратно, потом позвал: «Мсье!»
     Но Мсье уже не было; тогда Эдгар, сгорая от любопытства, пошел по его следам, похожим на четверки треф,— одна, еще одна и еще... Следы привели мальчика к лачуге на окраине городка. Эдгар заглянул в щелку, и вот что он увидел.
     В одном углу лошадь занималась счетом; в другом пели два селезня; две маленькие собачки ходили по комнате на передних лапах; одна обезьяна,наряженная горничной, занималась уборкой, другая притворялась, что читает газету, а Мсье, сидя на обгоревшей тумбе, курил трубку.
     Эдгар долго рассматривал этих спасшихся цирковых актеров. Возвращаться домой совсем не хотелось — жизнь без этих чудесных зверей, которые умеют курить, читать, подметать, казалась ему скучной.
     На следующий день он снова пришел к лачуге, но не один, а со своим лучшим другом Альбером, который поклялся хранить все в тайне.
     Через день Альбер пришел туда уже без Эдгара, зато со своим лучшим другом, а тот назавтра привел своего лучшего друга, и пошло, и пошло... Надо полагать, беда случилась только потому, что Эдгар не был лучшим другом своего лучшего друга, Альбера, а то тайна осталась бы между ними. Цепочка «лучших друзей» привела к одному бездушному человеку, который быстро сообразил, какую выгоду можно извлечь из этих зверей.
     Эдгар был очень огорчен тем, что лачуга внезапно опустела, а когда в город приехал новый цирк, он пошел на его представление. После неловкого жонглера и поднявших тучу пыли акробатов появились дрессированные обезьяны, которые насмешили всех, кроме Эдгара. Поющие селезни заставили его побледнеть, а когда вышла считающая лошадь, сомнений не оставалось.
     В антракте Эдгар, вне себя от гнева, побежал к директору цирка.
     — По какому праву вы завладели этими животными?
     — Но я их честно купил — вот расписка! Кстати, меня порядком надули с этим вот псом,— Эдгар узнал Мсье! — он только и знает, что целый день курит свою трубку, настоящий бездельник... Вот пусть и делает самую грязную работу, мерзкая тварь!
     Наконец хозяин ушел, и мальчик остался наедине с псом.
     Эдгар прошептал, наклоняясь к Мсье:
     — Пойдем,пойдем!.. Пойдемте!..
     — Это вы нас продали, не так ли? — спросил пес.
     — Нет, нет, клянусь вам! Я просто проболтался.
     — Кому довелось увидеть рай, тот должен помалкивать,— сказал пес.— Прощайте.
     И он повернулся к Эдгару спиной.
     У мальчика не хватило сил досмотреть представление до конца. Но не успел он отойти от шатра, как услышал страшный крик: «Пожар! Пожар!» — и увидел, что цирк вспыхнул. «Это он! Конечно, это он! Мерзкая тварь, этот пес со своей трубкой,— кричал директор,— он нарочно поджег канистры с бензином! Спасайся кто может! Женщин и детей...»
     Закончить он не успел: цирк превратился в огромный, затрепетавший на ветру факел, и никто не вышел живым из этого ада.

Перевод М. Ильховской
Жильбер Сесброн. Елисейские поля. М. 1987 г.
В сети не нашла, сканировала из книги.

@темы: французская литература, рассказ, сказки

---

По словам биографа Джона Кэри, когда Голдинг писал «На край света», он перечитывал книги, помогавшие ему лучше почувствовать атмосферу начала XIX века. «Жизнь Джонсона» Босуэлла настраивала его на нужный лад, когда он писал от лица Толбота, приверженца классицизма, а «Прелюдия» Вордсворта помогала воспроизвести романтическую манеру повествования пастора Колли. А для своей «социальной комедии», вроде разговоров Толбота с мисс Гренхем, Голдинг многое почерпнул у Джейн Остин. «В 1979 году во время бессонницы Голдинг перечитал все шесть ее романов, а "Эмму" — три раза: "с каждым разом книга становилась все восхитительнее"»*.

*William Golding: The Man Who Wrote Lord of the Flies by John Carey, Simon and Schuster, 2010, 397.

@темы: Голдинг, английская литература

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

У меня было несколько записей (тут, тут и тут) об отношении Голдинга к гомосексуальности и о гомоэротических мотивах не в Морской трилогии, а в других его произведениях, но я забыла упомянуть об одном незавершенном романе — Голдинг писал его с сентября по декабрь 1974 года, а когда в романе было уже 60 тысяч слов, сжег две трети написанного. Уцелевшая часть романа до сих пор не издана, хотя биограф Джон Кэри называет ее шедевром.
Первоначально Голдинг собирался писать роман о Телегоне, сыне Одиссея (под названием «В поисках моего отца»), затем перенес действие в XX век и назвал героя Ники. Ники переживает бурную молодость, а затем становится богатым судовладельцем, имеющим собственный остров и дома в разных греческих городах. Сохранившаяся часть романа представляет собой историю жизни Ники, которую он записал на магнитофон для своего сына Йоргиса. В начале этой истории Ники — беспризорник, который пытается украсть еду на пристани и встречает там капитана каика, парусного рыболовного судна. «Капитан, мягкий и добрый человек, берет его на борт, и он становится любовником капитана. В семнадцать лет Ники закалывает ножом пьяного английского морского офицера, который его домогался и, получив отказ, обозвал ублюдком. Это произошло во время вторжения на Крит немцев, от которых офицер пытался ускользнуть. Капитан не осуждает Ники. Этот удар ножом был несомненно поступком, делающим ему честь, к тому же восхитительно быстрым. Но это может навлечь неприятности на команду каика, если власти начнут расследование, поэтому капитан с сожалением должен отправить Ники на берег. В их последнюю ночь любви он дает Ники совет, как выжить. В мирное время, объясняет он, на острова приезжают англичанки и американки. Они уже не молоды и не красивы, зато богаты и со странностями. Например, они кормят кошек и птиц, покупают книги и воображают, что умеют говорить по-гречески. Капитан советует Ники выбрать одну из них и постараться ей понравиться. Он должен сделать вид, будто не может говорить по-английски, чтобы она могла его учить, и должен притвориться, будто любит детей: «Ты можешь сделать так, чтобы она застала тебя во время игры с детьми — скажем, с тремя маленькими мальчиками.
— Тогда она решит, что я такой же полоумный, как и она.
— Нет, нет. Ты знаешь какие-нибудь детские игры?
— Мало. Откуда мне их знать, капитан?»
<...>
Вторая часть истории, посвященная первым шагам Ники к процветанию и успеху, это повествование о бессердечной эксплуатации, изложенное им рассудительно, тоном полной уверенности в собственной правоте. В заключение ледяной юмор уступает место более нежной интонации. В Линдосе в конце войны Ники встречает голодающего мальчика Андреаса, семью которого убили немцы. Ники заботится о нем и дает ему есть, что вызывает у того рвоту и обморок, поскольку он не ел много дней. Поэтому он находит для него свободную кровать в борделе и, пока Андреас спит в его объятьях, Ники вспоминает собственную мать и на что это было похоже — знать любовь».
Голдинг писал в дневнике, что в романе должны были появиться некая леди, занимающаяся теософией и «милый старый гомосек» (gentle old homo), прототипом которого был Роджер Сенхауз. В архиве сохранились и наброски к роману — описания средиземноморских борделей на основе рассказов, которые он слышал во время службы на флоте и позже. Голдинг писал об этих историях, что они вполне могли быть выдумками и попытками выдать желаемое за действительное, так как узнал он их от «необразованных матросов с исключительно грязными мыслями» (Кэри цитирует одну запись, причем про гомосексуальный бордель).
Это все, что уцелело от романа, а сожжено было в два раза больше. Голдинг объяснил в дневнике, что ему потребовалась «церемония сожжения» рукописи, потому, что он не хотел, чтобы кто-нибудь ее видел — по его мнению, она вышла слишком непристойной («это так скучно — воображать грязь и распространяться о ней»). Оставил он только то, что сравнил с «побегами, пробившимися между камней». Кэри восхищается сохранившейся частью романа: «Почти невероятно, что эта замечательная история могла быть написана в тот период времени, когда Голдинг жаловался на творческое бесплодие. ... Столь же поразительно, что написав это произведение, он не только его не опубликовал, но даже не сообщил о его существовании Монтейту в издательстве «Фейбер и Фейбер». Возможно, он думал, что произведение не закончено, и понятно, что его можно было увеличить в объеме. История завершилась, а леди-теософка и Роджер Сенхауз в ней так и не появились. Но в истории 20 тысяч слов, она имеет свои собственные очертания — заканчивается, как и начиналась, встречей с голодающим мальчиком, и это шедевр, который так и просится в печать».
Мне кажется, биограф несколько лукавит, удивляясь, что Голдинг никому не рассказывал об этой рукописи. Голдинг в интервью обычно открещивался от слишком большого интереса к гомосексуальности (пример этого был в одной из моих прежних записей), а в этом романе гомоэротических мотивов больше, чем где бы то ни было еще в его произведениях, за исключением Морской трилогии, но в ней почти все эти мотивы обозначены намеками (романы, составившие трилогию, и были задуманы как произведения со множеством загадок), на виду оставлена лишь история пастора Колли.

William Golding: The Man Who Wrote Lord of the Flies by John Carey, Simon and Schuster, 2010, 358-361.

@темы: Голдинг, гомосексуальность

---

Алан Камминг: «Из-за меня мой муж на нашей свадьбе прочел монолог из «Как вам это понравится». Тот, где Розалинда говорит Селии: "О, сестричка, моя маленькая, дорогая сестричка! Если бы ты знала, на сколько футов глубины я погрузилась в любовь! Но достать ее дно невозможно. Оно неизведано, как дно Португальского залива" (1). Я часто говорил это ему» (2).
Тут мне вспомнилось, как Эдмунд Толбот, описывая похороны пастора Колли, процитировал строки из «Бури» («на дно морской пучины, куда еще не опускался лот» (3)) и добавил: «В такие неизбежно ритуальные моменты жизни, если не можете прибегнуть к молитвеннику, призовите на помощь Шекспира! Больше ничто не подойдет».
1) Пер.В.Левика
2) "I made my husband read a speech from As You Like It at our wedding. It's when Rosalind says to Celia: "O coz, coz, coz, my pretty little coz, that thou didst know how many fathom deep I am in love. But it cannot be sounded. My affection hath an unknown bottom, like the Bay of Portugal." I used to say it to him" (отсюда).
3) Пер. М.Донского.
4) "At these necessarily ritualistic moments of life, if you cannot use the prayer book, have recourse to Shakespeare! Nothing else will do" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 231).

@темы: Голдинг, ассоциации, Шекспир

---

Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 7

Эти записи опираются, помимо текста Голдинга, на исследования литературоведов, в основном англоязычных. Источники указаны в примечаниях.

— ...мрачный капитан...
— Не такой уж мрачный, сэр. Мистер Бене, думаю, — говоря без предубеждений — осветил его жизнь.

Наконец я могу перейти к истории, ради которой (и ради связанной с ней истории лейтенанта Саммерса) и начала писать о морской трилогии Голдинга, — то есть рассказать о взаимоотношениях капитана Андерсона с лейтенантом Бене. Если все, о чем я писала до сих пор, было более или менее полно и точно показано в экранизации, то эта сюжетная линия там выглядит совсем иначе — между героями остались, в сущности, лишь служебные взаимоотношения, а личные почти не рассматриваются, в то время как у Голдинга они важнее всего. Правда, и в книгах повествователь (Толбот) не понимает сути этих личных взаимоотношений, зато при этом так внимательно всматривается в окружающих (отмечая, к примеру, моменты, когда собеседник меняется в лице, делает какой-то странный жест и т.д.) и так подробно записывает все увиденное и услышанное, что читатель может догадаться о происходящем и без пояснения Толбота. А в экранизации отсутствуют эти подсказки и намеки, с помощью которых Голдинг раскрывает перед читателем больше, чем способен увидеть главный герой, и, кроме того, Бене там выглядит иначе, чем в книгах, где часто подчеркивается его красота, заметно влияющая на то, как к нему относятся окружающие.

1.

     Толбот во время первой встречи с лейтенантом Бене замечает, как привлекателен этот молодой офицер: «Он стянул зюйдвестку, рассыпав больше золотых локонов, чем пристало иметь мужчине. Он был меньше меня ростом. Впрочем, это можно сказать о многих. Он очень жизнерадостно мне улыбнулся, когда мимо нас выстрелило залпом брызг. Я мгновенно отметил голубые глаза, розовые щеки и алые губы, такие нежные, словно их пощадил суровый ветер и не коснулся ни единый луч тропического солнца» (1).
     Толбот потом еще много раз будет упоминать о красивой внешности Бене, особенно о его нежной коже и золотистых локонах (только о них он напишет 15 раз (2)).
Бене не только красив и изящен, он подвижен и ловок — например, в то время как другие моряки спускаются с мачты по вантам, он лихо соскальзывает по канату, что кроме него проделывает только четырнадцатилетний гардемарин Томми Тейлор. Бене — поразительно одаренный юноша. Хотя он, по общему мнению, прирожденный мореплаватель, морская служба лишь одна из сфер деятельности, в которых он мог бы добиться успеха: он имеет математические способности, превосходно разбирается в технике и сочиняет стихи, которые одобряют даже разборчивые Преттимен и мисс Гренхем. Еще Бене наделен легким характером и обаянием, он может, если захочет, найти общий язык с самыми разными людьми. Вскоре после его появления на корабле артиллерист Аскью шутливо говорит Толботу: «Огромным успехом пользуется мистер Бене у офицеров, старушек, детей и гардемаринов, не говоря уж об обожженных порохом старых клячах, ответственных за корабельную артиллерию» (3). «Старой клячей» Аскью, явно прибедняясь, называет самого себя, а вот упоминая о старушках, он, похоже, намекает на леди Сомерсет, жену капитана того корабля, на котором до этого служил Бене. У Бене, по слухам, был роман с этой дамой, отчего капитан Сомерсет и постарался от него избавиться, обменяв на Девереля. На самом деле история отношений Бене с леди Сомерсет выглядит не совсем так, как все думают (о чем я напишу позже), но репутация героя-любовника, разумеется, добавляет ему еще больше блеска.
     Впрочем, Аскью, похоже, капитана и имеет в виду, говоря об офицерах, ведь на корабле, кроме Бене, есть только три офицера — капитан Андерсон, его первый помощник Саммерс и лейтенант Камбершам. Об отношении Камбершама к Бене мы можем лишь догадываться, а Саммерс видит в Бене соперника, отнявшего его «законное место» (4) возле капитана — это вырвалось у Саммерса, когда он обвинял Толбота в том, что и тот «перенес свое покровительство на нового друга», Бене, который теперь «владеет всем», причем под «законным местом» тут подразумевается не официальная должность первого помощника капитана, которую продолжает занимать Саммерс, а реальная близость к капитану, которую обеспечивала ему эта должность до появления Бене. Обычаи британского флота, направленные на то, чтобы утвердить авторитет капитана, ограничивали его возможность общаться с членами команды, и связующим звеном между ними и капитаном оказывался первый лейтенант. Но ведь эта роль сохраняется за Саммерсом и после появления Бене — капитан Андерсон открыто не нарушает традиций. Что же изменилось? Прежде капитан, при всей своей нелюдимости, все-таки поддерживал с Саммерсом более близкие отношения, чем с кем-либо еще на корабле. Мне встретилось мнение, что будто бы с самого начала отношения между капитаном и его первым помощником были не очень хорошими, но в тексте Голдинга я не нахожу оснований для такой точки зрения. К примеру, автор одной из диссертаций по морской трилогии усмотрел пренебрежение в том, что на обеде у капитана, где были Саммерс, Толбот и армейский офицер Олдмедоу, капитан не поинтересовался, какой алкогольный напиток предпочтет его первый лейтенант (5). Но слуга капитана начал разливать вино именно с Саммерса, что принято по отношению к почетному гостю (и это понятно, ведь тот — второе по значению лицо на корабле): «Хоукинс принес графин с широким донышком и налил сперва Саммерсу, как бы не сомневаясь в его выборе, а затем и Олдмедоу» (6). Я думаю, слуга капитана просто слишком хорошо знает вкусы Саммерса, в отличие от вкусов Олдмедоу. Это должно показать читателю, что Саммерс проводит в капитанской каюте гораздо больше времени, чем другие. Есть и другие указания на то, что капитан вполне благоволит к своему первому помощнику: когда Колли служит молебны, Саммерс — единственный из команды, кто на них приходит, и непохоже, что он действует вопреки воле капитана, которому хорошо известна религиозность Саммерса. Однако с появлением Бене между капитаном и первым лейтенантом начинается разлад. В экранизации это было представлено прежде всего как служебный конфликт, и если о том, что Саммерс не только расходится с Бене во мнениях, но испытывает зависть и ревность, еще можно было догадаться, то отношение капитана к Бене почти целиком (если не считать нескольких двусмысленных моментов) сведено к восхищению талантами нового подчиненного.
     Однако из того, что пишет Голдинг, видно, что Бене завоевал расположение капитана (стал «фаворитом капитана», как говорят Саммерс и Толбот) еще до того, как показал все, на что способен — да и показать-то это вряд ли смог бы, если бы капитан в него не поверил так, как обычно верят лишь в людей, которых давно и хорошо знают. Ведь проекты Бене необычны, рискованны, а то и явно опасны, а капитан — осторожный, не склонный к новациям человек, что Голдинг показывает в частности в сцене обсуждения паровых буксиров во время обеда у капитана Сомерсета, то есть как раз перед переходом Бене с «Альционы» на корабль Андерсона: «Слишком много огня внизу, — сказал Андерсон. — Не нравятся мне такие вещи» (7). И он же потом позволит Бене починить мачту раскаленным железом, разжечь «огонь внизу», хотя это будет пугать не только Саммерса, но и Камбершама, и плотника Гиббса (лишь Аскью скажет «Да что за беда между друзьями — чуть расплавленного железа?»(8)). План, предложенный Бене, опасен не только тем, что связан с огнем. Саммерс объясняет Толботу: «Стоит лишь ошибиться, и шпор мачты может сдвинуться и пробить подводную часть корабля» (9). Судно старое, с ним надо быть очень осторожным, но и раньше, во время очистки судна от водорослей, Бене применяет меры, пугающие и плотника Гиббса, и капитана, и всю команду. Даже лихой артиллерист Аскью говорит: «Будут отрывать водоросли, могут с ними и днище оторвать» (10).
     Готовность капитана одобрить все эти рискованные операции не кажется неправдоподобной лишь потому, что из множества мелких деталей, рассыпанных по тексту, ясно, насколько капитан Андерсон очарован лейтенантом Бене. Причем Голдинг дает понять, что Бене произвел сильнейшее впечатление на капитана уже во время первой их встречи. Мрачный, нелюдимый капитан Андерсон, «обыкновенно ... встречал своих офицеров с таким лицом, которое, можно сказать, выражало приветливость тюремных врат» (6), а Бене, вспоминая в разговоре с Толботом о том, как перешел на этот корабль, упоминает о «сердечном приеме, оказанном мне вашим добрым капитаном» (11).
     Толбот не верит своим ушам: «Добрый! Мы имеем в виду одного и того же человека?»(11)

2.

     Но Толбот не умеет делать выводы из увиденного, а то бы удивился куда меньше. Ведь он и сам уже неоднократно замечал, что с Бене капитан становится совсем другим человеком.
     Некогда Камбершам и Деверель (такие же лейтенанты, как Бене), не решались сами обращаться к капитану с советами и предложениями и «подбивали Саммерса убедить капитана Андерсона, что целесообразней изменить курс и направиться к заливу Ла Плата, где можно откренговать судно и очистить днище» (12), а Бене, проведя совсем немного времени на этом корабле, рассказывает Толботу (в качестве примера к своим словам, что женщин следует убеждать на языке поэзии, а на мужчин лучше воздействует проза): «Ну вот, не далее как вчера мне удалось убедить капитана, что небольшая перемена курса пошла бы нам на пользу. А начни я в стихах доказывать капитану, что он не прав...» (13)
     До Толбота, похоже, не сразу доходит главное — Бене добился своего:
«— Удивляюсь, что вы еще живы.
— Нет... Нет! Разве вы не замечаете, что мы движемся более плавно?» (13)
     Толбот своими глазами замечает перемены в капитане и при этом оказывается достаточно проницателен, чтобы связать их с Бене. Как я уже писала, сильная сторона Толбота как наблюдателя — внимание к деталям, его слабые стороны — ограниченный жизненный опыт, не позволяющий правильно понять многое из увиденного, и недостаточно развитые аналитические способности, которые могли бы компенсировать отсутствие опыта. Но Голдинг наделил Толбота творческим воображением и интуицией, благодаря которым ему порой удается почувствовать то, чего он не понимает. Толбот в этих случаях записывает образы, возникающие в его сознании, не вдумываясь в их суть, но эти "прозрения" главного героя, "видения, которые он видит, но не понимает" (14) (как писал Честертон о Диккенсе) помогают Голдингу донести до читателя ту информацию, которую он хочет утаить от главного героя.
     Вот Толбот встречается с капитаном на палубе: «Он улыбнулся! ... Все же он улыбнулся мне, хотя и короткой искусственной улыбкой. Неслыханное дело! Словно во сне я увидел золотистые волосы, свежий цвет лица, и услышал голос лейтенанта Бене, говорящий "Осмелюсь заметить, сэр, в этой сложной ситуации вам следует взять за обыкновение жизнерадостно приветствовать пассажиров"» (15).
     Толбот, увидев улыбку капитана Андерсона, не только ощутил влияние Бене на капитана (причем даже не просто подумав о Бене, а мысленно нарисовав его образ), но, как мне кажется, даже почувствовал, на чем основано это влияние ("словно во сне я увидел золотистые волосы, свежий цвет лица"), только не позволил себе задуматься об этом. Вот когда Толбот думает о том, как к Бене относится какая-нибудь женщина, он не только первым делом вспоминает о его красоте, но и заключает, что женщина, конечно же, не смогла перед этой красотой устоять. Увидев Бене и узнав, что тот с "Альционы", Толбот приходит в отчаянье: «Юноша с золотыми локонами, красивым лицом и несколькими неделями близости к мисс Чамли! Теперь я в полной мере испытал то страдание, о котором раньше думал, что поэты его преувеличивают» (16). Позже его вновь мучают подобные мысли: «Бене был красив. Намного красивее меня. Он — поэт... А его волосы... Белый цвет его лица... Его живость...» (17) Толбот уверен, что внешность Бене может покорить не только юную Мэрион Чамли, но и рассудительную немолодую мисс Гренхем. Собственно, если насчет Мэрион он еще сомневается, то в том, что мисс Гренхем очарована красотой Бене, совершенно уверен. Особенно ярко это проявляется в истории с гамаками. В третьей книге дочь одного из пассажиров так страдает из-за качки, что опасаются за ее жизнь. Бене приходит мысль подвесить для детей гамаки, как в свое время сделали для Нельсона, тоже страдавшего от морской болезни: качка будет не так ощутима и появится элемент игры. Так и сделали, и девочке стало лучше. Толбот еще раньше вспомнил о Нельсоне и предложил повесить гамаки, но его даже не стали слушать, потому что к тому времени он всем, кроме Саммерса, надоел своей бестолковостью. В результате Толбот разозлился и на Бене, которого обвинил в краже своей идеи, и на мисс Гренхем — ведь та отмахнулась от него и выслушала лейтенанта «только потому, что у него золотистые волосы и лицо, как у девушки» (18). «Я удушу эту женщину!» (18)— вырывается у Толбота в разговоре с отцом спасенной девочки (а тот никак не может уразуметь, какая разница, чья это идея, ведь главное, что благодаря ей спасена жизнь его дочери). Затем Толбот вместе с Бене, с которым он только что поругался, пытается передвинуть больного Преттимена, чтобы тому было удобнее лежать, нечаянно падает на него, и решив, что убил несчастного, размышляет, нельзя ли искупить вину перед его вдовой, на ней женившись. Но Толбот сомневается, что миссис Преттимен (бывшая мисс Гренхем) согласится: ведь она получит наследство, станет состоятельной женщиной и «сможет купить Бене с его золотистыми волосами» (19).
     По этим подозрениям можно судить, насколько Бене привлекателен в глазах Толбота — тот ведь считает, что перед этими «золотыми локонами и лицом, как у девушки» не смогли устоять две умные и добродетельные женщины, наиболее желанные для него самого. Но необыкновенную благосклонность к Бене со стороны капитана Андерсона Толбот не пытается объяснить красотой лейтенанта даже частично (впрочем, он эту благосклонность вообще никак не объясняет), хотя описывая свои "прозрения", словно бы что-то чувствует и даже проговаривается — подумав о том, что капитан прислушивается к советам Бене, и тут же вспомнив «золотистые волосы, свежий цвет лица» (то, что во внешности Бене особенно нравится ему самому).
     И не то чтобы он вообще не представлял, что красивый юноша вроде Бене может увлечь не только женщин, но и некоторых мужчин. Как я писала в прошлый раз, Толбот, размышляя о поэзии (кстати, после разговора о ней с Бене), среди других стихов о любви вспоминает и те, в которых мужчины выражают это чувство по отношению к мужчинам. Причем в обоих пришедших Толботу на ум таких примерах речь идет о любви мужчины постарше к белокожему, как Бене, юноше (20) (уж не знаю, вышло ли это у Голдинга случайно или нет). Но Толбот не допускает и мысли, что капитан Андерсон и другие офицеры могут иметь хоть какое-то отношение к этому роду любви, как не мог подумать этого о священнике, даже читая дневник Колли с восхвалениями красоты Билли Роджерса.
     Тут проявляется прямолинейность и ограниченность мышления Толбота, его склонность игнорировать те черты, которые не согласуются с его «картиной мира» и уже сложившемся представлением о каком-то человеке. Он, по замечанию одного из критиков, видит в мисс Чамли «исключительно апофеоз вечной красоты» (21), «богиню»(21), в Саммерсе — «олицетворение стальной мужественности»(21), в офицерах вообще — лишь профессионалов, оставаясь «слепым к тому факту, что каждый, даже тот, кто свободнее всех говорит на морском жаргоне, обладает качествами, свойственными всему человеческому роду» (21). Оценки, которые Толбот выносит окружающим, и впрямь часто напоминают суждения толпы из статьи Гегеля «Кто мыслит абстрактно?», не видящей «в убийце ничего сверх того абстрактного, что он убийца, устраняя в нем посредством этого простого качества все прочие качества человеческого существа» (22). Толботу пришлось переменить первоначальное представление о капитане Андерсоне («ни чувства приязни, ни уважения он у меня не вызывал, и я не мог относиться к нему иначе как к мелкому деспоту» (23)), убедившись во время всевозможных напастей и в его смелости, и в профессионализме, но постепенно возникшее уважение к капитану, видимо, еще больше мешает Толботу представить, что тот способен влюбиться в юношу. Вот если бы этот нелюдимый капитан так же внезапно начал проявлять симпатию к женщине, слушаться ее советов, злиться, когда ее критикуют, для Толбота все было бы ясно — ведь не кажется же ему странной мысль, что строгая миссис Преттимен могла влюбиться в красавчика Бене. Кстати, какими бы преувеличенными ни казались нам догадки Толбота о чувстве миссис Преттимен к Бене, они тоже подтверждают наличие у него интуиции: Бене и правда ей нравится, а в конце плавания, когда Толбот читает вслух для больного Преттимена, она, сперва тоже слушавшая, потом извинилась и ушла — как выяснилось, чтобы совершить прогулку в компании Бене. Но Толбот трактует их отношение друг к другу, как обычно, поверхностно и несправедливо.

3.

     Дальнейшее описание перемен, происходящих с капитаном Андерсоном, выдержано в той же манере: верные ощущения, многозначительные образы — и отсутствие анализа увиденного. Но Голдинг помогает читателям понять происходящее глубже, чем судит о нем главный герой: в этих описаниях видно множество отсылок к тем страницам первого романа, которые чуть раскрывают некоторые стороны загадочного для Толбота характера капитана, — к описанию разговора этих двух героев в маленьком саду капитана, его «парадизе». Хотя этот разговор происходит в напряженный момент — оба персонажа обеспокоены состоянием пастора Колли (скоро он умрет и начнется расследование, которому положит конец сам капитан в ответ на скрытую угрозу Билли Роджерса обвинить в содомии кого-то из офицеров), но именно там Толбот в первый и в последний (до появления Бене) раз видел, как капитан улыбался искренне, при этом не той злой улыбкой, которая была для него обычна, когда неприятные ему люди, вроде Колли и Толбота, ставили себя в глупое положение. Только там, среди своих любимых цветов, капитан оттаивал и даже, как сказал в интервью сам Голдинг, из-за этого отношения к своим растениям оказался «довольно приятным (rather lovable) персонажем» (24). Он даже более откровенно заговорил о себе: оказалось, что обособленное положение капитана на корабле его вовсе не угнетает — он не любит находиться в обществе, не нуждается в общении, не нуждается в семье: «Вам не понять, каким счастьем, нет, больше, потребностью может стать для иных натур одиночество. По мне, пусть наше путешествие длится целую вечность!
— Но ведь нельзя же отрицать, что человек всегда связан с берегом, с обществом, с семьей, наконец…
— С семьей? Семьей? — переспросил капитан довольно воинственно. — А почему, собственно, человеку нельзя прожить без семьи? Что семья, зачем семья, скажите на милость?
— Человек не… э-э… не гирляндовое дерево, капитан, ему не дано самому себя опылять.
Мы оба надолго замолчали...» (25)
     Мне кажется, что в этой сцене Голдинг впервые намекает на гомосексуальные склонности капитана, хотя пока еще двусмысленно: все может быть истолковано как-то иначе — например, капитану ненавистна мысль о семье из-за его незаконнорожденности. Однако во второй книге появится Бене и разговор в каюте капитане окажется частью головоломки, которая продолжит складываться из эпизодов, в которых упоминаются вместе Бене и капитан. Кстати, мотивы незаконнорожденности и гомосексуальности, на мой взгляд, не противоречат друг другу, а скорее друг друга дополняют. В частности, подробности жизни Т.Э.Лоуренса убеждают меня, что незаконнорожденность могла помочь ему принять свою гомосексуальность. Лоуренс подростком узнал, что рожден вне брака, и разочаровался в религиозных и моральных принципах, которые внушала ему глубоко верующая мать. Его незаконнорожденность оставалась тайной для окружающих, и в дальнейшем он должен был их обманывать, чтобы не чувствовать себя стоящим ниже других, не бояться, что о нем думают что-то подобное тому, что говорила героине романа Диккенса «Холодный дом» ее тетя, религиозная фанатичка: «Твоя мать покрыла тебя позором, Эстер, а ты навлекла позор на нее. ... и была опозорена в тот день, когда родилась — в первый же из этих твоих постыдных дней рождения; так молись каждодневно о том, чтобы чужие грехи не пали на твою голову, как сказано в писании. ...Ты не такая, как другие дети, Эстер, — потому что они рождены в узаконенном грехе и вожделении, а ты — в незаконном» (26). Тот, кто ребенком ощутил себя наказанным за грех, который не совершал, может потерять желание соответствовать требованиям общества, которое и так его отвергло, и утратить веру, если и не в Бога, то в ту религию, которая обрекла его на унижения, а ведь религиозная мораль была главным аргументом против «извращенности». Другим важным соображением, заставлявшим некоторых гомосексуальных и бисексуальных людей подавлять свои склонности, было желание иметь детей, привычную семью, но эти ценности могли и не привлекать человека, в сознании которого представление о семье и детях связалось с обидой и унижениями. В соответствии с этим и Лоуренс отвергал христианство и неприязненно относился к деторождению и гетеросексуальным отношениям (я много писала об этом в записях о нем, там имеются цитаты и ссылки на источники). С другой стороны, сама по себе незаконнорожденность не могла бы отвратить от гетеросексуальности того, кому она была свойственна, влечение к женщине все равно победило бы (скажем, Корней Чуковский, чрезвычайно тяжело переносивший свое внебрачное происхождение, был любящим мужем и отцом). Об отношении капитана к религии мы знаем, что он ненавидит официальную церковь и священников, о своем отношении к женщинам он умалчивает, однако Голдинг подробно описывает, как лейтенанты Деверель и Камбершам соперничают друг с другом из-за «красотки Брокльбанк», а капитан и Саммерс остаются безразличны и к ней, и к другим дамам.
     Сразу же после разговора об одиночестве, о семье и о том, что люди сами себя не опыляют (думаю, капитан ничего не ответил на это потому, что и так уже сказал слишком много), Толбот испытал одно из своих озарений, почувствовав, как обычно больше, чем способен был понять: «Внезапно меня поразила мысль, достойная пера какого-нибудь беллетриста романтического толка, что грозовое или сумеречное выражение его лица, когда он [Андерсон] покидал пределы своего парадиза, было, может статься, точь-в-точь лицо Адама, изгнанного из райского сада» (27). (Надо иметь в виду, что по-английски вместо слов «парадиз» и «райский сад», которые использовали переводчики, тут одно слово — paradise, это и «рай», и «декоративный сад» (устар.), поэтому игра слов выходит более естественная, чем на русском (28).) Сравнение Андерсона с Адамом на первый взгляд выражает лишь то, что капитан счастлив только среди своих растений, но еще раньше, когда Толбот вошел в каюту капитана, между ними состоялся диалог, в котором были затронуты мотивы рая и грехопадения:
«— Я и не знал, что у вас имеется свой собственный парадиз, капитан.
Капитан улыбался! Да-да, сомнений быть не могло — он улыбался!
— Вообразите, мистер Тальбот, вот это растение, усыпанное цветами, — сейчас мы его польем, — нетронутыми, невинными цветами, — быть может, то самое, из которого Ева сплела себе венок в день своего сотворения.
— Не было ли это предвестием грядущей утраты невинности, предтечей фигового листка?
— Весьма возможно. Тонко вы все подмечаете, мистер Тальбот» (29).
     Капитана на мысль о Еве навело упоминание рая Толботом, а тот в ответ заговорил о символическом смысле венка просто для того, чтобы поддержать разговор и показать свою ученость, но в контексте даже этого романа («Ритуалы плавания»), не говоря уже обо всей трилогии, разговор не случаен: герои встретились, чтобы обсудить тяжелое состояние пастора Колли, в которое его повергло именно сознание своего грехопадения, хотя читатель, как и Толбот, об этом еще не знает. Упоминание о венке Евы, «предвестии утраты невинности» бросает отсвет и на самую первую запись Толбота о Колли, в которой о молодом священнике сказано, что он за общей трапезой «смущаясь, как новобрачная, принялся за еду» (30). Кстати, критики обращали внимание на то, что некоторые случайные сравнения Толбота невольно обнаруживают нечто женственное в мужчинах, в которых он никогда бы не решился сознательно искать подобные черты — вот и в сцене разговора в саду Толбот замечает, что капитан поливает цветы из изящной маленькой лейки, «хрупкой безделушки» (31), которую скорее можно было бы ожидать увидеть в руках леди, а самого Толбота капитан приветствует так любезно, словно к нему явилась леди (31). Эти мелочи не всегда можно истолковать однозначно, скорее такие проявления интуиции Толбота создают противовес его слишком плоским сознательным выводам.
     Цветы в венке или букете невесты, рай, грехопадение — эти мотивы в дальнейшем вновь встретятся в трилогии, причем опять окажутся связаны с капитаном. И на этот раз будет прямо обозначена еще одна тема, не названная во время разговора в саду, хотя все остальное указывало именно на нее, — любовь. Толбот встречает на «Альционе» Мэрион Чамли, за обедом сидит рядом с ней, затем, в соответствии с английскими обычаями, дамы уходят, а капитан Сомерсет показывает Толботу и капитану Андерсону, «куда можно выйти» (32), т.е. нужник. Толбот вспоминает: «И вот я там, изгнанник из рая (paradise), стою рядом с капитаном Андерсоном и справляю малую надобность в «темно-синий океан» лорда Байрона. Меня лишили этого изогнутого рта — это было непереносимо и ... О, Господи, как же мне быть! Это было то, что я всегда считал мифом, сценическая условность, любовь с первого взгляда, coup de foudre, волшебная сказка — но, как она сказала, некоторые в них верят!» (32).
     Толбот называет себя «изгнанником из рая» — параллель с Андерсоном очевидна и осталась бы очевидна, даже если бы он не упоминался в том же предложении. Для Толбота рай там, где предмет его любви — Мэрион Чамли, для Андерсона, каким мы его знали в первом романе, рай это его сад, а его любовь сосредоточилась на цветах. Только среди них он улыбается, смеется от счастья и более откровенно говорит о себе, а за пределами своего парадиза вновь становится хмурым и замкнутым — описывая его, Толбот постоянно прибегает к выражениям вроде "наш мрачный капитан" (33).

4.

     Но когда в следующий раз в трилогии возникнут знакомые мотивы рая и райских цветов, капитан будет уже иным, хотя Толбот этого не поймет — он вообще замечает перемены в капитане медленнее большинства других людей на корабле. Капитан должен провести свадебную церемонию между Преттименом и мисс Гренхем и появляется «мрачный, как обычно, или даже еще мрачнее» (34), что понятно, учитывая его неприязнь к англиканству (или вообще к религии) и к самой идее семьи. Сопровождает его лейтенант Бене.
     «На капитане был тот же великолепный мундир, в котором он посетил ужин на "Альционе". Мне мысленно представился мистер Бене (вылитый флаг-адьютант), тихо говорящий капитану: "Думаю, сэр, будет уместно, если вы наденете ваш лучший мундир"» (35). Толбот называет Бене флаг-адьютантом, т.е. адьютантом адмирала, видимо, потому что тот постоянно находится рядом с капитаном Андерсоном, хотя это не соответствует его положению лейтенанта (даже не первого лейтенанта) на корабле, которым командует пост-капитан.
     Мисс Гренхем не знает, что делать с букетом невесты — у нее нет подружки, которой она могла бы его отдать. На свадьбе вообще нет ни одной незамужней женщины (мисс Брокльбанк больна). Наконец мисс Гренхем сует букет Толботу.
      «Всему свету известно, что ждет счастливую девушку, получившую такой букет, и Олдмедоу издал какое-то восклицание, затем раздался взрыв хохота среди собравшихся. Тотчас же мое лицо покраснело сильнее, чем у мисс Гренхем.
     Я стиснул букет и ощутил нежность и прохладу настоящих листьев и цветов. Они были — просто должны были быть — из личного парадиза капитана Андерсона! Бене, должно быть, склонил его к этой жертве."Думаю, сэр, весь корабль будет признателен, если вы почтите даму цветком или двумя из вашего сада!"» (36).
     Толбот потрясен тем, что цветы настоящие (это так его поразило, что и весь рассказ о том, как невеста отдала ему букет, он предварил словами: «Он был из настоящих цветов и зелени! Я знаю это»), ведь они могут быть только из «личного рая» капитана, а тот души не чает в своих растениях, к людям же относится холодно и отчужденно. Но Толбота эта загадка не ставит в тупик — надо отдать ему должное, он верно чувствует, что за всеми необычными поступками капитана стоит лейтенант Бене. Толбот, как обычно, не пытается понять суть того, что он видит и чувствует, но находит верные слова — «Бене ... склонил его к этой жертве» ("Mr. Talbot used the word", как говорит Саммерс Бене, когда Толбот характеризует их корабль словом 'hulk' (37)). Отдать свои цветы на какую-то свадьбу — конечно, это жертва для капитана, причем не ради хорошего мнения пассажиров о нем, как, видимо, думает Толбот. Капитан Андерсон опытный и умный человек (о чем я еще буду писать), ему не нужен совет Бене, чтобы понять, что он расположит к себе пассажиров, отдав цветы на свадьбу. В том-то и дело, что он никогда не искал их расположения, за исключением разве что тех случаев, когда угрожала опасность, что пассажиры могут на него пожаловаться — так было во время истории с пастором Колли. А уж жертвовать ради их одобрения своими цветами он не стал бы и тогда. (Он лишь однажды позволил цветам погибнуть — перестал поливать, когда возникла угроза, что пресной воды не хватит команде. Голдинг упоминает об этом, чтобы показать — капитан Андерсон выше всего ставит свои обязанности капитана, он и правда очень хороший капитан, как говорят о нем члены его команды (38). Между удовольствием и долгом он выбирает долг, хотя и не против сочетать одно с другим, если получается.) И цветы на букет невесты он отдал явно не ради пассажиров, а ради Бене. При этом, мне кажется, и жертва была не такая уж большая: ведь это раньше у капитана Андерсона не было в жизни ничего более любимого, чем «нежность и прохлада настоящих листьев и цветов», а теперь, когда Толбот по старой привычке называет капитана «мрачным», ему возражает проницательный юрист мистер Боулз: «Не такой уж мрачный, сэр. Мистер Бене, думаю, — говоря без предубеждений — осветил его жизнь» (39).
     «Осветил его жизнь» — так не говорят о чисто служебных отношениях. Каким бы умным и инициативным ни был сотрудник, вряд ли о нем скажут, что он осветил жизнь своего начальника, если не хотят намекнуть на нечто иное. Толбот не понимает намека и возмущается: «Фаворитизм!», в ответ на что мистер Боулз повторяет «Без предубеждений, сэр» (39). Думаю, Голдинг не случайно именно Боулзу доверил одно из немногих замечаний, прямо характеризующих отношение капитана Андерсона к Бене (в большинстве случаев это отношение показано через действия и слова капитана и Бене, но, как я уже писала, от выводов Толбот обычно воздерживается, только называет Бене фаворитом Андерсона) — Боулз не только один из самых умных персонажей, он хорошо знает жизнь, причем, как можно догадаться, понимает и то, чего не может знать старая дева мисс Гренхем или парящий в облаках Преттимен. А самое главное, Боулз точен в выражении своих мыслей, не склонен к преувеличениям и домыслам. Когда Толбот спрашивает Боулза, на чьей он стороне в споре Саммерса и Бене об определении долготы, тот отвечает, что не до такой степени в этом разбирается, чтобы судить, и вообще удивляется, как это другие, не являясь специалистами в каком-то вопросе, могут горячо спорить о нем, убежденно отстаивая ту или иную точку зрения (40). Толбот именно так и поступает — совершенно не разбираясь ни в том, как чинить мачты, ни в том, как чистить днище корабля, ни в том, как определять долготу, он, тем не менее, всегда готов сказать, что Бене все это делает неправильно, и даже назвать его за это дураком (41).

5.

      А Толбот настолько далек от каких-либо подозрений относительно капитана, что наивно говорит ему вещи, от которых тому явно не по себе. Капитан давно имеет причины опасаться Толбота с его дневником и могущественным крестным и знает по опыту, что этот молодой человек может шантажировать и угрожать, как в тот раз, когда пытался вынудить капитана навестить умирающего пастора Колли. И вот Толбот заводит с капитаном разговор о Бене:
«— Вы выиграли благодаря этому обмену офицерами.
Капитан Андерсон на миг сердито посмотрел на меня. Но потом, мне показалось, он не смог устоять перед приглашением поговорить еще о своем фаворите» (42).
     Похоже, капитан насторожился уже после замечания о выгодном обмене. Знал бы он, что будет дальше! Кстати, Толбот писал, что ужасно хочет поговорить с кем-нибудь о мисс Чамли, в которую безумно влюблен, и ради таких разговоров буквально преследовал знакомого с ней Бене, даже когда тот стал его раздражать. Однако Толбот не увидел сходства ситуаций, когда и Андерсон не смог преодолеть соблазн поговорить о своем любимце, пусть и с неприятным, даже опасным собеседником.
Капитан начал хвалить Бене с профессиональной стороны — как истинного мореплавателя.
«Капитан заговорил с подлинным воодушевлением.
— Он далеко пойдет!
— По-французски он во всяком случае говорит, как парижанин.
— Естественно, мистер Толбот. Его родители — французские эмигранты.
— Вне всякого сомнения, его внешность, его манеры очень привлекательны. Золотые волосы, цвет лица, которому, кажется, и соленая вода не вредит, — он настоящий морской Адонис!
Капитан сурово взглянул на меня и повторил, словно вдумываясь в смысл слова: «Адонис. А теперь извините меня, мистер Толбот. Я занят».
Господи, он вообразил, что дал мне разрешение уйти!
— Не позволяйте мне мешать вам, капитан Андерсон. Мне очень интересно наблюдать за тем, что вы делаете.
А сделал капитан Андерсон вот что — издал что-то вроде приглушенного рычания, отвернулся, шагнул к переднему поручню и вцепился в него двумя руками, словно хотел выломать и использовать как дубинку» (43).
     Толбот без всякой задней мысли хвалит внешность Бене, отчасти восхищаясь, отчасти завидуя, но капитан, похоже, решил, что это намек на причину его благосклонности к новому подчиненному, — иначе почему внезапно оборвал разговор, который только что охотно поддерживал, да еще и вцепился руками в поручень, словно подавляя ярость?
Капитана можно понять — Толбот присутствовал при том, как капитан прекратил расследование, стоило Билли Роджерсу в ответ на вопрос, кого можно подозревать в склонности к содомии (это Толбот так нечаянно переформулировал более конкретный вопрос капитана, кто мог быть замешан в содомии с Колли), спросить, начать ли ему перечень с офицеров. Мог ли капитан быть уверенным в том, что Толбот его не заподозрил? А Толбот ведь и правда заподозрил, пусть и ненадолго: «Этот Роджерс поймал нас в ловушку! Понимает ли Ваша светлость в полной мере, что зерна подозрения уже пошли прорастать в моем мозгу, хотел я этого или нет, и мысль моя уже перескакивала с имени на имя, с одного джентльмена на другого?» (44) Толбот затем отверг все подобные сомнения, но капитан этого знать никак не мог. И даже если капитан не боялся подозрений со стороны самого Толбота, видя его наивность, то ведь имелся еще его крестный, опытный немолодой человек, который прочитает отчет крестника и может посчитать подозрительным прекращение расследования.
     А разговор о Бене, должно быть, поколебал уверенность капитана в наивности Толбота, он же не знает, в отличие от читателя, что Толбот и не думал ни на что намекать. В фильме показали эту беседу, но совершенно изменили поведение капитана в конце, видимо, справедливо посчитав его саморазоблачительным — ведь будь отношение капитана к Бене лишено эротизма, его вряд ли встревожили бы слова Толбота. Толбот назвал Бене Адонисом — ну и что? Мужчина, не испытывающий влечения к красоте Бене, скорее всего счел бы, что Толбот намекает на предположительный роман леди Сомерсет и Бене, уподобляя их Венере и Адонису. Поскольку в экранизации всю линию, связанную с отношениями капитана и Бене, максимально сократили, убрав намеки на то, что это история любви, в этой сцене капитан в ответ на слова Толбота об Адонисе не прерывает беседу и не вцепляется в поручень, «словно хотел его выломать и использовать как дубинку». Вместо этого он спокойно, чуть иронически, отвечает: «Адонис? Затейливо вы подбираете слова, сэр. Надеюсь, он попадет в ваш дневник» (45).

6.

     Понятно, что Толбот о некоторых вещах знает в основном из книг, ведь он еще так молод. Поэтому он и не может связать с современным ему миром представления о любви между мужчинами (и платонической, и чувственной), почерпнутые им из античных и возрожденческих источников. Нашего современника — по крайней мере, не меньше начитанного, чем Толбот, — мысль о британском офицере, испытывающим влечение к своему полу, не удивляет, потому что уже много было написано о соответствующих склонностях генерала Китчинера, генерала Гордона, полковника Баден-Пауэлла и т.д. (Обычно эта сторона их личности служит предметом споров среди биографов, но относительно большинства из них широко распространено мнение, что можно уверенно говорить по меньшей мере о латентной форме гомосексуальности. Хочется подчеркнуть, что подозрения такого рода возникли не недавно, а среди современников этих выдающихся людей — к примеру, вызывало толки то, что Китчинер окружал себя красивыми молодыми офицерами и избегал женщин.)
Толбот, по-видимому, представляет гомосексуальность в современном ему обществе лишь как разврат, вроде чувственных развлечений простых матросов, которым содомия заменяет близость с женщиной, или как несчастье, тяжкое бремя, губящее совестливых людей, подобных Колли. А вот гомосексуальная любовь, включенная в повседневную жизнь, не мешающая быть счастливым, а, напротив, приносящая счастье, не целиком плотская, не целиком духовная, а обычная человеческая любовь, такая же, как любовь между Толботом и мисс Чамли, между Преттименом и его женой, это, похоже, для Толбота нечто, всецело принадлежащее античности, как тот обычай надевать на пир венки, о котором он разговаривал с капитаном, разглядывая выращенные тем цветы (46).
     Разумеется, гомосексуальность в Европе 19 века имела совсем иные формы, чем в античности, но глубоко заблуждались те, кто считал, что лишь у древних греков «любовь между мужчинами, освященная мифом Ганимеда, — могла существовать не как крайний разврат чувственности (единственное условие, под которым она могла бы являться в наше время), а как выражение жизни сердца» (В.Белинский) (47). Белинский, думаю, очень удивился бы, узнав, что цикл стихов Байрона «К Тирзе» (Белинский знал по крайней мере одно стихотворение из этого цикла — он читал его в переводе Ивана Козлова (48)), как тогда считалось, посвященный памяти возлюбленной, на самом деле был написан на смерть юного кембриджского певчего Джона Эдльстона. А ведь там говорится не только о «поцелуе, таком невинном и чистом», но и о глазах, которые «обнаруживали такую чистую душу, что страсть стыдилась молить о большем» (чем поцелуй) (49). Я когда-то интересовалась биографией Байрона, прочитала о нем довольно много, и у меня сложилось впечатление, что в его жизни были проявления и «разврата чувственности», и «жизни сердца», причем в отношениях с обоими полами, но его известные любовные увлечения юношами (Клэром в Харроу, Эдльстоном в Кембридже, Николо Жиро и Лукасом Чаландрицаносом) так же поэтичны и так же страстны, как его чувства к Мэри Чатворт или к Августе Ли. Это не разврат и не дружба (которая тоже была важна для Байрона), это именно то, что обычно понимают под романтической любовью, что особенно видно в стихах, посвященных Эдльстону и Лукасу Чаландрицаносу (например, последние любовные стихи Байрона «I watched thee when the foe was at our side» (50)).
     Я написала именно о Байроне, потому что в морской трилогии упоминается его имя, что очень кстати в английском романе, в котором есть море, эпоха наполеоновских войн, герои пишут стихи о любви к женщинам, а автор вводит в текст множество гомоэротических намеков. Можно было бы вспомнить и такого современника Белинского, как Август фон Платен, раз уж речь зашла о «жизни сердца» (С.К. Апт в биографии Томаса Манна пишет: «Здесь, в Венеции, сочинил известные строки своего «Тристана» («Кто увидел красоту воочию, тот уже отмечен знаком смерти») любимый поэт нашего автора — Август фон Платен (1796—1835)» (51)), но разве только поэты, писатели, художники и вообще чем-то прославившие себя люди влюбляются в людей своего пола? О выдающихся людях мы просто больше знаем: о них пишут биографии (пусть чаще всего и замалчивая скользкие вопросы), их личные бумаги изучают, многие из них выражают себя в творчестве. Да и то о гомосексуальных склонностях большинства из них мы знаем, прежде всего, по скандалам: о философе Френсисе Беконе — по обстоятельствам, сопровождавшим его отставку с поста лорда-канцлера (52), о композиторе Люлли (имевшем, кстати, жену и детей) — по скандалу, рассердившему Людовика XIV (53) и т.д. А узнать о том, что в мужчину был влюблен обычный, не знаменитый человек, мы и вовсе, как правило, можем только по судебным архивам. Ведь если не было ареста и суда, откуда мы можем узнать, что какой-нибудь врач или портной имел склонность к своему полу? А вопреки распространенным представлениям эта склонность совсем не обязательно вела к аресту. В Европе начала 19 века в больших городах у мужчин, склонных к однополой любви, уже было довольно много возможностей найти партнера и при некоторой осторожности сохранить эту связь в тайне. Конечно, в Англии, в отличие от Франции и Италии, был закон, по которому уличенного содомита могли повесить, и как раз в период войны с Францией этот закон применялся всерьез. Но арестовывали и осуждали по нему обычно не джентльменов. Деньги, хорошее происхождение, образование и связи обычно помогали избежать даже ареста, не говоря уже об осуждении. Английское общество 19 века на самом деле больше стремилось сохранять видимость благопристойности, чем разоблачать и карать «содомитов», в особенности тех из них, которые принадлежали к его привилегированным слоям. Азартные их разоблачители, вроде Лабушера, были редки и не пользовались любовью современников, хотя временами сильно влияли на умонастроения в обществе, вызывая вспышки гомофобии. Но традиционный для англичан культ неприкосновенности частной жизни помогал осторожным людям избежать опасности.
     Нежелание впускать в свой мир посторонних обычно воспринималось не как попытка скрыть преступные тайны, а как естественное следование правилу «мой дом — моя крепость», которое мне хочется проиллюстрировать моим любимым примером из романа Милна «Двое» (хотя краски тут немного сгущены):
«– Я не могу позволить, чтобы кто-то глазел на мой дом. Не хочу, чтобы эти гадкие домики уставились на Вестауэйз. Я не...
– Им будут видны только трубы.
– Вполне достаточно. Они станут говорить: “Уэлларды сегодня затопили камин в гостиной”. Это полностью разрушит мою частную жизнь. Будь я проклят, если допущу это» (54).
     Гомосексуальные склонности были опасны для человека именно постольку, поскольку выводили его из дома в окружающий опасный мир в поисках партнера. Но сложившаяся к тому времени в больших городах Европы гомосексуальная субкультура уменьшала риск таких поисков, а добровольная связь двоих, имеющих возможность укрыться от посторонних глаз, в том числе и от слуг, была практически полностью безопасна. Иногда наши современники, пытающиеся представить жизнь мужчин с гомосексуальными склонностями в Англии XIX века, либо решают под впечатлением от слова "виселица" и "каторга", что почти никто, конечно же, не смел нарушать закон, а тех, кто нарушал, тут же ловили и судили (забывая, что Уайльд, например, первый обратился в суд, обвинив к клевете маркиза Куинсберри), либо ударяются в противоположную крайность, задавая вопросы вроде «Если этот писатель испытывал влечение к лицам своего пола, то почему он прямо так и не писал?» (55), хотя человеку тогда было гораздо проще уступить такой склонности, чем написать о чем-то подобном в книге.


Я еще не дописала про капитана Андерсона и лейтенанта Бене, а также про лейтенанта Саммерса.

Цитаты из Голдинга приведены в нашем с amethyst deceiver переводе (за исключением особо оговоренных случаев).

Примечания

1. 'He pulled off his sou'wester and shook out far more golden locks than a man ought to have. He was smaller than I. But then — so are most people. He smiled up at me with great cheerfulness as a volley of spray shot past us. I had an instant impression of blue eyes, pink cheeks and ruddy lips which seemed by their delicacy to have evaded of wildness of the weather and even the touch of the tropic sun' (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 268).
2. Close Quarters: golden locks (Close Quarters by William Golding, Faber & Faber, 146), golden locks (148), yellow hair (178), his locks (182), yellow hair (190), golden fleece (207), golden locks (209), his hair (217), golden hair (229); Fire Down Below: yellow hair (Fire Down Below by William Golding, Faber & Faber, 4), our yellow-haired friend (7), his long locks (53), yellow hair (143), his yellow hair (144), his yellow hair (149)
3. 'Very popular Mr Benet is with officers, old ladies, children and midshipmen — let alone powder-burnt old horses in charge of the ship's artillery' (Ibid, 383).
4. Об этой сцене я писала тут.
5. «В обращении с Саммерсом мы продолжаем часто видеть некоторое пренебрежение со стороны окружающих. Так, его одного не спросили, что он будет пить: "Хоукинс принес графин… и налил сперва Саммерсу, как бы не сомневаясь в его выборе"» (А.С. Ласточкина. Нарративные стратегии в трилогии У.Голдинга "На край земли": дис. на соиск. ученой степени кандидата филологических наук. СПб., 2011, стр. 75)
6. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г. (в сети)
7. '"There is too much fire below," said Anderson. "I cannot like the things' (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 327).
8. "'What's a bit of hot metal between friends?'" (Ibid, 515).
9. "Any mistake and the foot of the mast may slip and go through the ship's bottom. That is all" (Ibid, 505).
10. Ibid, 454.
11. "...the warmth of your genial captain's welcome—"
"Genial! Are we thinking of the same man?" (Fire Down Below by William Golding, Faber & Faber, 35).
12. Отсюда.
13. "Prose will do for persuading men, sir. Why, only yesterday I was able to persuade the captain that a small alteration of course would be beneficial. Now had I represented in verse to the captain that he was wrong —"
"I am surprised you are still alive." "No — no! Do you not see that our motion is easier?" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 421-422).
14. Перевод Н. Трауберг. Целиком это суждение выглядит так: «Он умел нагнетать ощущение тайны и зла — вспомним миссис Кленнэм, прикованную к креслу, или мисс Хэвишем в зловещем и смешном подвенечном уборе. И здесь атмосфера важнее всего, а сюжет нередко разочаровывает. Таинственность потрясает нас, тайна банальна. Внешность событий страшнее, чем их суть. Порою кажется, что сумрачные фигуры миссис Чедбенд и миссис Кленнэм, мисс Хэвишем и мисс Флайт, Немо и Салли Брасс скрывают что–то и от автора, не только от читателя. Закрывая книгу, мы так и не знаем их тайны. Чтобы успокоить оптимиста Диккенса, герои эти подсунули ему утешительную ложь. Мрачный дом, где томился в детстве Артур Кленнэм, поистине подавляет нас; читая о нем, мы заглядываем в тот тихий уголок ада, где обитают споспешники странной веры, которую теологи зовут кальвинизмом, а простые христиане — культом сатаны. Там сделали что–то очень страшное — чудовищно оскорбили бога или заклали человека, а не просто уничтожили глупые бумаги, нужные глупым Дорритам. Что–то худшее, чем любовное предательство, таится за безумием и нарядом мисс Хэвишем. Уродец Квилп со зловещей Салли замышлял в заброшенной, сырой хибарке что–то пострашней, чем неуклюжие козни против неуклюжего Кита. Эти мрачные картины и впрямь кажутся видениями — Диккенс видел их, но не понимал» (отсюда).
15. "He smiled! ... Yet he had smiled at me, however briefly and artificially, a thing not known before.
As in a dream, I imagened yellow hair, a fresh complexion, and heard the voice of Mr Benet say: I submit, sir, in this difficulty you should habitually greet the passengers with cheerfulness" (Close Quarters by William Golding, Faber & Faber, 190).
16. "A young man with golden locks, fair face and weeks of acess to Miss Chumley! Now I experienced all that anguish which I had thought exaggerated by poets!" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 370).
17. "Benét was personable. He was far more personable than I. He was a poet—his hair—his fair complexion—his agility—" (Ibid, )
18. ""Like I say, Edmund, it doesn't matter whose idea it was, does it? They're better, you see."
"I will strangle that woman!"
"Who, Edmund?"
"Just because he has yellow hair and a face like a girl's—God damn and blast my soul to eternal bloody perdition!"" (Ibid, 609-610).
19. "He would buy Benet with his yellow hair!" (Ibid, 615).
20. В одном случае речь идет о сонетах Шекспира, в которых воспет юноша с белым цветом кожи (см. например, сонет 99), как часто называют его литературоведы, "Fair Youth" (слово "fair" имеет много значений, Толбот несколько раз описывает этим словом лицо или цвет лица Бене), более молодой, чем Шекспир, в другом — об античной буколической поэзии, причем Толбот явно имеет в виду известную эклогу Вергилия о любви богатого пастуха Коридона к более молодому и работающему на него белокожему Алексису, но по ошибке называет "предметом любви" Коридона.
21. William Golding by Kevin McCarron, 1994, p. 55.
22. «Ведут на казнь убийцу. Для обычной публики он убийца, и только. Дамы, присутствующие при этом, может статься, отметят, что он сильный, красивый, интересный мужчина. Публика найдет это замечание предосудительным: «Как? убийца красив? как можно думать столь дурно, как можно называть убийцу красивым? сами, должно быть, не намного лучше!» «Это – проявление нравственной испорченности, царящей в высшем свете», – прибавит, может быть, священник, привыкший заглядывать в глубину вещей и сердец.
По-иному поступит знаток людей. Он рассмотрит ход событий, сформировавший этого преступника, откроет в истории его жизни, в его воспитании влияния дурных отношений между отцом и матерью, обнаружит, что некогда этот человек за легкую провинность был наказан с чрезмерной суровостью, которая ожесточила ею против гражданского порядка, вызвала с его стороны противодействие, поставившее его вне общества и в конце концов сделавшее путь преступления единственно возможным для него способом самосохранения.
Упомянутая публика, случись ей это услышать, непременно скажет: «Он хочет оправдать убийцу!»
Однако мне вспоминается, как в дни моей молодости некий бургомистр жаловался на сочинителей, которые дошли-де до того, что пытаются потрясать основы христианства и правопорядка. Один из них даже защищает самоубийство! Подумать страшно! Из дальнейших разъяснений выяснилось, что бургомистр имел в виду «Страдания молодого Вертера».
Это и называется мыслить абстрактно – не видеть в убийце ничего сверх того абстрактного, что он убийца, устраняя в нем посредством этого простого качества все прочие качества человеческого существа» (отсюда).
23. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.
24. Novelists in Interview by John Haffenden, 1985, p. 102.
25. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.
26. Перевод М. И. Клягиной-Кондратьевой.
27. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.
28. По-русски «парадиз» звучит архаично, но в данном случае подходит больше, чем «рай», т.к. у слова «парадиз» есть редкое значение «древнеперсидский сад, характерной особенностью которого являлось обилие роз, фонтанов, водоемов» (Ландшафтный дизайн. Словарь терминов), что, хоть и не совпадает с английским значением paradise — «декоративный сад», но хотя бы ближе к нему.
29. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.
30. Ibid
31. "The can was the sort of flimsy trifle you might find a lady using in the orangery-not indeed, to serve the trees in their enormous vats, but some quaintness of Dame Nature's own ingenuity. The morose captain might be thought to befit such a picture ill; but as he turned I saw to my astonishment that he was looking positively amiable, as if I were a lady come to visit him" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 140).
32. The ladies departed and Sir Henry showed us where to go. So there I was, an exile from paradise, standing by Captain Anderson and relieving nature into Lord Byron's "dark blue ocean". l found my deprivation from that upturned mouth insupportable and — oh, Lord, how I do go on! It was what I had always thought a myth, a stage convention, love at first sight, the coup de foudre, a fairy tale — but as she said, some people believe them! (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 329-330).
33. Оur gloomy Captain (СQ, 7), our moody captain (CQ, 58), our glum captain (CQ, 189), our grim captain (FDB, 193) и т.д.
34. "Captain Anderson appeared, glum as ever, if not indeed more so. Benét followed him, carrying under his arm a large brown-covered volume which I supposed rightly to be ship's log" (Fire Down Below by William Golding, Faber & Faber, 100).
35. "The captain wore the rather splendid uniform in which he had dined in Alcyone. I had a mental picture of Mr Benét (the image of flag lieutenant) murmuring to him, "I think, sir, it would be appropriate if you was to wear your number ones"" (Ibid).
36. "I clutched the thing and felt the softness and coolness of real leaves and flowers. They were, they must have been, from Captain Anderson's private paradise! Benet must have induced the sacrifice. "I think, sir, the whole ship would be gratified if you was to honour the lady with a flower or two from your garden!"" (Ibid, 102)
37. Close Quarters by William Golding, Faber & Faber, 177.
38. "Captain Anderson is a good captain, sir, nobody denies it" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 404).
39. "...a sullen captain — "
"Not so sullen, sir. Mr Benet, I think— speaking without prejudice— has brightened his life."
"Mr. Bowles! Favouritism!"
"Without prejudice, sir." (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 515).
40. "I am astonished at the ease with which uninformed persons come to a settled, a passionate opinion when they have no grounds for judgement." (Ibid, 527).
41. To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 515.
42.""You have profited by the exchange of officers."
Captain Anderson lowered at me for a moment. But then it seemed to me as if the invitation to continue talking about his favourite was irresistible" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 439).
43."The captain spoke with positive animation.
"He will go far!"
"His French at all events sounds much as they speak it in Paris."
"That is natural, Mr Talbot. His parents are émigrés."
"Certainly his general appearance and air are very pleasing. Golden hair and a complexion which seems wholly resistant to salt—he is a veritable marine Adonis!"
The captain looked at me sternly as he tried the word in his mouth.
"Adonis. You will excuse me now, Mr Talbot. I am busy."
Good God, the man thought he had given me my congé!
"Do not allow me to interrupt you, Captain Anderson. I am deeply interested to see what you do."
What Captain Anderson did was to utter a kind of subdued snarl, turn, take a step to the forrard rail and hold it with both hands as if he would like to pick it up and use it as a club." (Ibid, 440).
44. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.
45. "You have a fancy way with words, sir.
I trust he will find a way into your journal."
46. «Древние, мне говорили, увенчивали себя ими» — слышит он от капитана.
«— Тогда и мы можем надеть их на пиру подобно грекам.
— Не думаю, что этот обычай подходит англичанам» (Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.).
47. В.Белинский. Сочинения Александра Пушкина. Статья вторая.
48. В.Белинский. Собрание стихотворений Ивана Козлова.
49. The pressure of the thrilling hand.
The kiss, so guiltless and refined,
That Love each warmer wish forbore;
Those eyes proclaim’d so pure a mind
Even Passion blush’d to plead for more.
50.
51. С.К.Апт. Томас Манн.
52. Мишель Дюшен. Герцог Бекингем. Серия "ЖЗЛ". М. 2007. Стр. 96.
53. Жорж Монгредьен. Повседневная жизнь комедиантов во времена Мольера.М. 2008. Стр. 255.
54.Алан Александр Милн. Двое.
55. В одной отечественной статье об упомянутом выше байроновском цикле «К Тирзе» говорится: «Как уверяет автор статьи о Байроне в электронном ресурсе Wikipedia, английский поэт «изменил окончания, чтобы не оскорблять чувств современников»... Такая тактичность Байрона в отношении своих сограждан вряд ли покажется достоверной любому, кто владеет информацией о жизни и «подвигах» «буйного лорда», который в свои неполные тридцать лет умудрился поссориться с целой страной. Скорее, логично предположить, что, по мере стирания непосредственной реакции на смерть конкретного человека, притупления острого чувства тоски и одиночества, Байрон счел возможным вступить с современниками в некую игру «Угадай кто», результатом которой стало двухвековое заблуждение читателей, исследователей, переводчиков относительно адресата стихотворения» (Ю.А. Тихомирова. Парадоксы романтического перевода: цикл элегий «К Тирзе» И.И.Козлова - Д.Г. Байрона, отсюда). Но я не представляю, как можно было бы в то время не анонимно, не в частной типографии для друзей, опубликовать стихи, в которых автор признавался бы, что целовал юношу, удерживаясь от чего-то большего, на что его толкала страсть. В том-то и дело, что Байрон не «в отношении своих сограждан» проявлял «тактичность», а заботился о самом себе. Одно дело — обрести известность как политический вольнодумец и покоритель дамских сердец, совсем другое — прослыть содомитом (Байрон, как понятно, в частности, по письмам к Хобхаузу, не скрывал гомоэротических эпизодов своей жизни только от самых близких друзей, которые никогда бы не проговорились посторонним, тем более, что этим бросили бы тень и на собственные репутации).

@темы: Голдинг, гомосексуальность, английская литература, Байрон

---

"Ричард II"-2

В предыдущей записи я упоминала о том, что первая с шекспировских времен по-настоящему успешная постановка "Ричарда II" появилась в конце 19 века, а в 20 веке эта пьеса стала очень популярна на английской сцене, причем этот успех совпал с тем, что постановщики стали подчеркивать гомосексуальность Ричарда. Иногда сдержанно, так что одни зрители могли ничего не заметить, а другие — гадать, латентная ли это гомосексуальность или нет, а иногда и очень откровенно.
     Я писала в прошлый раз о Фрэнке Бенсоне, актере, который еще до Гилгуда имел успех в роли Ричарда, акцентируя "женственные" черты его образа настолько, что это отметили критики. Автор, у которого я это прочитала, добавлял, что хотя использованное этими критиками слово "женоподобный" ("effeminate") не обязательно подразумевает гомосексуальность, но похоже на эвфемизм, помогающий избежать более прямого упоминания этой темы"(1). Мне смутно вспомнилось, что я когда-то читала об этом исполнении роли Ричарда, причем оно связывалось с процессом Уайльда. Я нашла это в книге А.В. Бартошевича "Шекспир. Англия. XX век". Бартошевич пишет о Фрэнке Бенсоне как о типичном викторианце, противнике эстетического движения 90-х годов: "Нетрудно представить себе, с каким отчаянием Фрэнк Бенсон взирал на оргию, учиненную энтузиастами «нового гедонизма» и «нового язычества», осквернявшими и осмеивавшими все, что было для него свято"(2). Но "после процесса Уайльда в эстетическом стане воцарилось молчание, полное страха. Те, кто вчера еще щеголял в костюмах вызывающе яркого цвета, сегодня надевали черный сюртук. Длинноволосые спешно стриглись. Это было «торжество человека улицы», истинного патриота Империи и хранителя домашних добродетелей.
На сокрушительное поражение опасного противника, которое ему должно было представляться триумфом справедливости, Бенсон отозвался вовсе не злорадством или лицемерным сокрушением. Как джентльмен и спортсмен, он не захотел добивать побежденного. Как художник, он попытался понять чуждое ему поколение и передать его трагедию в своем искусстве. Это он сделал в роли Ричарда II, сыгранной им в 1896 году, через год после процесса Уайльда. <...> В истории шекспировского короля, сыгранного актером, современники увидели трагедию эстетического миросозерцания в его величии и в его нравственной опасности" (2).

1

     Учитывая эти обстоятельства, думаю, что связь между эстетизмом и гомосексуальностью в спектакле несомненно присутствовала, хотя и в подтексте, и критики ее уловили. Кстати, мне вспомнилось, что сам Уайльд писал в "Истине масок" о "женственности нарядов, характерных для периода правления Ричарда II," и о том, что Шекспир намекнул на любовь этого короля к эффектной одежде. Стала искать текст в оригинале и наткнулась в книге по истории на замечание (в связи с этим отрывком), что в душе Уайльда "несомненно также нашел отклик эстет и позер из пьесы Шекспира"(3), каким, по мнению автора статьи, исторический Ричард не был (Джон Гарднер, кстати, считал иначе — реальный Ричард, пишет он в биографии Чосера, вполне мог произносить речи, по смыслу близкие к монологам, вложенным в его уста Шекспиром (4)).

Ф. Р. Бенсон в роли Ричарда II.
     На других фотографиях у Бенсона в роли Ричарда есть усы и бородка, предполагаю, что так он выглядел до возвращения в Англию. Гилгуд в роли Ричарда тоже появлялся и с бородкой, и с бритым лицом.
     Кстати, когда мне не понравилось, как Бен Уишоу играет Ричарда, я подумала, что могу быть необъективна: возможно, воспринимать Уишоу в этой роли мне мешает то, что я любила эту пьесу еще в школе (точнее говоря, любила в основном сцену отречения — особенно Ричарда с зеркалом), и привыкла к образу Ричарда, который сложился под впечатлением не только от текста, но и от фотографий Джона Гилгуда в этой роли — их я увидела впервые, возможно, в его автобиографии, изданной у нас. Сейчас этой книги под рукой нет (осталась у родителей, как и книга Майкла Редгрейва (5)), не могу проверить, какие именно там фотографии, а в сети сейчас нашла, кажется, другие.

Гилгуд в роли Ричарда II. 1940-е.

+2

Гилгуд в роли Ричарда II. 1936. Фотография Карла Ван Вехтена.
     Нашла также фотографии Гилгуда в роли Ричарда II в пьесе "Ричард Бордоский" Элизабет Макинтош (свои детективы она издавала под псевдонимом "Джозефин Тэй", а пьеса подписана псевдонимом "Гордон Девиот"). "Ричард Бордоский" имел даже больший успех у зрителя, чем пьеса Шекспира. В пьесе Макинтош много внимания уделялось отношениям между молодым Ричардом и его первой женой, Анной Богемской, но, тем не менее, судя по отзывам (я не читала эту пьесу), писательница не стремилась изобразить короля гетеросексуалом. Что и неудивительно — она написала эту пьесу под впечатлением от игры Гилгуда в "Ричарде II". Писательница отослала пьесу Гилгуду, он захотел в ней сыграть, и этот спектакль имел необыкновенный успех. "Лондонцы 1933 г. выстаивали в длинных очередях, чтобы достать билет на «Ричарда Бордоского», они ходили на представление по 30 — 40 раз" (6) (А.В.Бартошевич). Гилгуд мечтал об экранизации этой пьесы, естественно, с собой в главной роли, но ничего не вышло. Позднее он хотел, чтобы фильм сняли с Дирком Богардом, но и это не осуществилось. Шеридан Морли в авторизованной биографии Гилгуда пишет, что в самом тексте "о его [Ричарда] гомосексуальности можно только догадываться по образу его друга Роберта (своего рода сплав из шекспировских Буши, Бегота и Грина)" (7). Морли, похоже, не знает о том, что до событий, описанных в пьесе Шекспира, у Ричарда был фаворит, Роберт де Вер (я писала о нем в прошлый раз), так что "друг Роберт" — вовсе не собирательный образ, изобретенный Макинтош, как, кажется, думает Морли.

+2

     Спектакли, в которых Гилгуд играл Ричарда, не были записаны, и о том, каким он там был, можно судить только по воспоминаниям очевидцев, по записи голоса уже немолодого Гилгуда в этой роли, по другим его ролям. Судя по отзывам зрителей, несправедливые поступки в начале пьесы Ричард Гилгуда совершал не из жестокости, а по легкомыслию, почти как маленькая королева в сказке Маршака, которая пишет "казнить", потому что слово "помиловать" длиннее. Этот Ричард был воплощением "музыкальности, грации, осторожно демонстрируемого изящества"(8), которые современники привыкли связывать с именем Гилгуда. "Томная женственность" (languid effeminacy) (9), которой был отмечен его Ричард, еще не казалась карикатурной, как у другого великого шекспировского актера, Майкла Редгрейва, в 1951 году изобразившего Ричарда утрированно женоподобным — по словам Лоуренса Оливье, "out-and-out pussy queer (что мне посоветовали перевести "махровой пидовкой") "с соответствующими манерными жестами" (10). Оливье, конечно, выразился резко (в то время и queer было обидным словом), но и критики, использующие более мягкие выражения, пишут примерно то же самое. Правда, они отмечают, что Редгрейв относился к своему герою резко и насмешливо лишь в начале спектакля, когда тот был злым и коварным, а затем Ричард становился жалким и вызывал сочувствие.

     Надо отметить, критики разошлись во взглядах на вопрос, был ли Редгрейв таким же царственным Ричардом, как Гилгуд. Малколм Пейдж отмечал: "Вместо доброй, лиричной жертвы, изображенной Гилгудом, Редгрейв показал безжалостный, несентиментальный образ, полный жестокости, злобы и зависти; хотя этот по-кошачьи хитрый гомосексуалист из начала спектакля был, несмотря на всю его вредность и слабость, истинным королем, истинным Плантагенетом"(11). А Ричард Дэвид, напротив, писал, что "как изображение своенравного и слабого человека это было превосходно, но не хватало существенного качества шекспировского Ричарда — царственности"(12). Примерно то же я почувствовала, посмотрев фильм с Беном Уишоу в этой роли. А вот Дерек Джейкоби, помню, показался мне больше похожим на короля, хотя и не на Ричарда II (все же мне надо пересмотреть спектакль с Джейкоби, возможно, я была несправедлива).

2

Алек Гинесс в роли Ричарда. 1947. В спектакле с Гилгудом-Ричардом Гинесс играл Омерля.
     Между постановками с Гилгудом и Редгрейвом было еще несколько — пьеса стала популярна, а, как полушутливо жаловался Гилгуд, у него "не было авторских прав" (13) на образ Ричарда II. Гилгуд это написал в письме другу, когда узнал, что Ричарда собирается сыграть Морис Эванс, популярный тогда актер, добившийся успеха не только в Англии, но и на Бродвее. В Википедии он назван вторым после Гилгуда "легендарным Ричардом". Морис Эванс осуществил эту постановку после того, как Эдуард VIII отрекся от престола. Актер рассчитывал, что зрители (особенно американцы) увидят сходство между двумя королями, что будет хорошей рекламой для спектакля (14).

Фотография из журнала "Лайф" (1937). Забавная деталь — подпись гласит: "Maurice Evans as Shakespeare's Richard II, plays that other gay young English king who came to grief and had to abdicate", причем, конечно же, слово "gay" значит совсем не то, что сейчас.
     Этот спектакль был, кстати, записан на американском телевидении. Морис Эванс, как нетрудно догадаться, не играл Ричарда открытым геем, но, когда я читала рассуждения актера об этой роли и описания спектакля, мне показалось, что в созданном Эвансом образе наряду с нарциссизмом могла присутствовать и латентная гомосексуальность (или даже проявившаяся, но тайная). Думаю, Эванс в любом случае проявил бы осторожность в этом отношении, поскольку был геем, тщательно скрывавшим свою личную жизнь. Майкл Редгрейв мог осмелиться изобразить Ричарда открыто гомосексуальным, потому что чувствовал себя почти в безопасности, будучи отцом семейства (в двойной жизни, которую он вел из-за своей бисексуальности, он признался лишь в старости, в автобиографии).
     Кстати, обнаружила, что в разных книгах и статьях о Ричарде II в театре и в кино авторы с некоторым удивлением отмечают, что среди лучших исполнителей этой роли много геев (и бисексуалов), причем ведь речь идет только о тех, о ком мы это теперь точно знаем: Джон Гилгуд, Морис Эванс, Майкл Редгрейв, Иэн Маккеллен (игравший попеременно Ричарда II и Эдуарда II, подчеркивая их сходство), Патрис Шеро, Дерек Джейкоби и т.д. Но ведь не только же у них Ричард показан открыто или завуалированно гомосексуальным. Именно так трактует эту роль большинство актеров и режиссеров. Более того, как написал один критик, "актеры не одиноки в своем подчеркивании гомоэротизма [этого образа]", т.к. "есть в Ричарде что-то взывающее к латентной гомосексуальности критиков"(15).
     В 1954 Джоан Литтлвуд поставила смелый спектакль, в котором Ричарда сыграл Гарри Х. Корбет, создавший "сложный психологический портрет человека, который разрывается между своей публичной ролью и гомосексуальностью в частной жизни"(16). Корбет не идеализировал своего героя. Некоторые критики были шокированы — в "Ивнинг Стандарт" Ричарда из этого спектакля назвали "заносчивым, капризным и злым гомосексуалистом"(17), не вызывающим жалости даже в конце пьесы. Другие называли Корбета "английским Марлоном Брандо" (но после того, как актер стал звездой популярного ситкома "Степто и сын", критика перестала принимать его всерьез как шекспировского актера) (18).
     Среди самых знаменитых постановок, в которых была откровенно показана гомосексуальность Ричарда, можно еще назвать те, где главную роль играли Джон Джастин (1959), Патрис Шеро (1970, во Франции), Иэн Ричардсон (1974), сыгравший, по отзывам критики "безвкусного манерного педика" (19), "своего рода драг-квин"(19) (интересно, что когда Ричардсон сыграл Болингброка, и тот у него вышел "женоподобным злодеем"(20)). В спектакле, поставленном Зоэ Колдуэлл в США в 1979 с тремя актерами, поочередно игравшими Ричарда, король и его фавориты обнимались, клали руки друг другу на колено и т.д.

Ричард II (Джон Джастин) и королева (Мэгги Смит). 1959.

Иэн Ричардсон в роли Ричарда. 1974.

Тут Иэн Ричардсон (слева) играет Болингброка, а Ричард Паско — Ричарда. Эта постановка примечательна еще и тем, что Ричардсон и Паско играли эти роли по очереди.

Ричард (Ричард Паско) и Болингброк (Иэн Ричардсон). В этой постановке Болингброк навестил Ричарда в тюрьме, переодевшись в конюха.

Ричард II (Ричард Паско). К сожалению, я больше не нашла изображений Иэна Ричардсона в этой роли.
     С тех пор было много других постановок, трактующих образ Ричарда в этом же духе (и еще больше таких, где на его склонности лишь намекалось), но то, что казалось дерзким до 80-х, сейчас уже привычно, поэтому упомяну лишь несколько недавних версий. Хотелось бы подчеркнуть, что далеко не во всех спектаклях, где Ричард гомосексуален, это показано открыто и вызывающе. Иногда об этой стороне его личности можно только догадываться. Кевин Спейси, сыгравший Ричарда в 2005 году, на вопрос, как он относится к предположению, что Ричард гей, ответил, что "он и режиссер почувствовали, что пьеса в этом вопросе двусмысленна, и не захотели делать это более значимым, чем есть" (21). Один из обозревателей писал в связи с этим спектаклем в The Guardian, что в наше время чаще встречаются интерпретации "Ричарда II", в которых на передний план выходят политические мотивы, а старая трактовка "в духе высокого кэмпа" (то есть такая, где все крутится вокруг гомосексуальности короля) стала сравнительно редка (22). Но прошло несколько лет, и другой обозреватель The Guardian в рецензии на спектакль с Эдди Редмэйном констатирует, что никуда эта трактовка не делась (23).

Марк Райленс. 2003. Один из наиболее ярких примеров "традиции высокого кэмпа" в трактовке "Ричарда II".

Еще один пример. Джонатан Слингер. 2007.
     Вспомнив также и знаменитых актеров-геев, игравших Ричарда, этот критик добавляет, что Эдди Редмэйн, мол, очень кстати начал свою карьеру шекспировского актера с роли Виолы (24). Он больше ничего не пишет на этот счет, но другой критик отмечает, что этот Ричард похож на женственного гея, "что подразумевает — мужественность короля, как и его величие, находятся под угрозой со стороны грубого, жестокого и переполненного тестотероном Болингброка" (25).

Эдди Редмэйн в спектакле "Ричард II". 2011 г.
     Нечто похожее было и в других интерпретациях пьесы: "В более поздних постановках актеры, чтобы объяснить быструю капитуляцию Ричарда перед Болингброком, показывают его слабым и женоподобным. Например, Дэвид Уорнер, Иэн Маккелен, Джереми Айронс, Рейф Файнс, каждый по-своему, подчеркивают физическую и эмоциональную хрупкость Ричарда" (26).

Рейф Файнс в роли Ричарда. 2000 г.
     В фильме с Беном Уишоу, как мне кажется, Болингброка тоже тянет к Ричарду — между ними чувствуется гомоэротическое напряжение.
     Любопытно, что этот аспект пьесы признают и Дебора Уорнер, режиссер постановки (1995), которая была задумана в противовес "долгой традиции интерпретировать заглавного героя как гомосексуалиста" (27), и Фиона Шоу, сыгравшая там роль Ричарда.
     Фиона Шоу, думаю, даже сильно преувеличивает любовь Ричарда к Болингброку, причем, исходя из мысли об этой любви, приходит к совсем уж непонятному мне выводу. Она так объяснила суть этой постановки: "Отношения между Болингброком и Ричардом часто оказываются слабым местом этой пьесы. Ричард отдает свою корону тому, кого он любит больше всех на свете. Также он должен ненавидеть его сильнее всего. Его кузен любит его больше, чем кто-нибудь еще в мире, но берет корону и должен его убить. Эти противоречия невероятно разрастаются в эмоциональном поле каждого. Если это играют двое мужчин, это неизбежно оказывается сведено всего лишь к гомосексуальной истории, а пьеса не об этом. Когда я ее играю, вы не можете так это назвать. Это не гомосексуально. Как это может быть гомосексуально? Я ведь женщина".
     Я, наверное, до конца не поняла, что Фиона Шоу хочет сказать, настолько иначе смотрю на вещи. Если даже допустить, что отношения между Ричардом и Болингброком в пьесе и правда выглядят так, как она описывает (на мой взгляд, это лишь интерпретация), то уж совершенно точно, что в той же пьесе они оба мужчины. И если из сочетания того и другого неизбежно вытекает "гомосексуальная история", значит, это заложено в самой пьесе. И это вовсе не означает, что пьеса только об этом. И вместо того, чтобы делать пол героя непонятным, можно попытаться не сводить пьесу лишь к одному мотиву.
     (А то так и про "Макбета" можно сказать: "Леди Макбет хочет, чтобы корону получил тот, кого она любит больше всех на свете. Ее муж любит ее больше, чем кто-нибудь еще в мире, но должен также и возненавидеть, потому что она подтолкнула его к преступлению. Если это играют мужчина и женщина, это неизбежно оказывается сведено всего лишь к гетеросексуальной истории, а пьеса не об этом. А вот если леди Макбет сыграет Бен Уишоу, вам и в голову не придет, что это гетеросексуально" и т.д.)

Примечания

1. Looking for Sex in Shakespeare by Stanley Wells, Cambridge University Press, 2004, 73-74.
2. Бартошевич А. В. Шекспир. Англия. XX век. М., 1994, стр.116.
3. Travels and Translations in the Sixteenth Century: Selected Papers from the Second International Conference of the Tudor Symposium (2000) ed. by Michael Pincombe - 2004, p. 148.
4. Жизнь и время Чосера. Джон Гарднер. М., 1986, стр. 411.
5. 1) Редгрейв М. Маска или лицо. М., 1965; Д. Гилгуд. На сцене и за кулисами. Л, 1969.
Сделала примечание, потому что в статьях Википедии об этих актерах не отмечено, что их книги издавались на русском. К слову сказать, в статье о Редгрейве не написано и о
его бисексуальности, но этому я не удивляюсь.
Кстати, я нашла любопытную фотографию Ангуса Макбина, изображающую семью Редгрейва в викторианских нарядах.

6. Бартошевич А. Шекспир в английском театре в период между двумя войнами // Шекспировские чтения 1978 / Под ред. А. Аникста. М.: Наука, 1981, стр. 220. Оттуда же: "Гилгуд, кажется, больше любил Ричарда из пьесы Г. Девиот, чем из пьесы В. Шекспира.
Нет нужды доказывать преимущество второго, но посредственное сочинение Девиот в чем-то важном ответило нуждам англичан начала 30-х годов и мироощущению Гилгуда. Субъект хроники Шекспира — государство, его участь — точка отсчета для частных судеб. Личность поверяется ходами истории; король Ричард требований истории знать не хочет, приносит Англии всевозможные беды, автором строго судим и обретает человечность, только утратив трон.
В пьесе Девиот Ричард над историей потешается, политику терпеть не может, и, как выясняется, правильно делает. Вмеото исполнения государственных обязанностей он играет с пажом в расшибалочку и снова кругом прав, поскольку таким способом «профанирует Необходимость», враждебную, как следует из пьесы, интересам человеческой личности. Его главный враг— политик Глостер («Да здравствует Глостер — человек действия!» — кричит толпа). Ричард исповедует философию экстравагантности, находя в ней единственно возможный способ отстоять неповторимость своей личности, он бежит в экстравагантность, спасаясь в ее лоне от истории. Его норма поведения— последовательный антиутилитаризм, т. е., в сущности, эстетическая форма существования, ведь он творит «свой образ», как произведение искусства. («Мы тратили деньги;— говорит он,— на красоту вместо войны. Мы были экстравагантны»).
Он вносит искусство в самую свою жизнь, он двигается и говорит, как актер на сцене, наблюдая за эстетическим совершенством своих жестов, слушая звуки своего голоса. «Ричард II— одна из редких ролей, где актер может наслаждаться словами, которые должен произносить, и намеренно принимать картинные позы. Но в то же время зрителю должно казаться, что Ричард все время настороже, что он как бы пытается — и словами, и движениями — защитить себя от страшного удара судьбы, которая, как он чувствует, ждет лишь своего часа, чтоб настигнуть и сразить его».
7.John Gielgud: The Authorized Biography by Sheridan Morley, 2002, p. 115.
8. Бартошевич А. Шекспир в английском театре в период между двумя войнами // Шекспировские чтения 1978 / Под ред. А. Аникста. М.: Наука, 1981, стр. 221.
9. Shakespearean Criticism: Excerpts from the Criticism of William Shakespeare's plays and poetry, from the first published appraisals to current evaluations, 2004, 243.
10. "as an out-and-out pussy queer, with mincing gestures to match" (Looking for sex in Shakespeare by Stanley W. Wells - 2004, p. 74).
11. 'Instead of Gielgud's kindly, lyrical victim, Redgrave presented a harsh, unsentimentalized portrait, sharp with cruelty, spite and envy; yet the feline homosexual of the early scenes was, for all his malicious weakness, a right royal Plantagenet' (King Richard II by Margaret Shewring, Manchester University Press, 1998, p. 97).
12. Ibid.
13. Sir John Gielgud: A Life In Letters by John Gielgud, Richard Mangan - 2005, p. 35.
14 Shakespeare on screen: Television Shakespeare : Essays in honour of Michčle Willems by Sarah Hatchuel, Nathalie Vienne-Guerrin, Publication Univ Rouen Havre, 2008, 112.
15. Shakespearean Criticism: Excerpts from the Criticism of William Shakespeare's plays and poetry, from the first published appraisals to current evaluations, 2004, 243.
16. Joan Littlewood's Theatre by Nadine Holdsworth, Cambridge University Press, 2011, p. 95.
17. Cross-Cultural Performances: Differences in Women's Re-Visions of Shakespeare by Marianne Novy, University of Illinois Press, 1993, 118.
18. «Before the series began Corbett had played Shakespeare's Richard II to great acclaim; however, when he played Hamlet in 1970 he felt both critics and audiences alike were not taking him seriously, because they could only see him as Harold Steptoe» (отсюда).
19. Shakespearean Criticism: Excerpts from the Criticism of William Shakespeare's plays and poetry, from the first published appraisals to current evaluations, 2004, 243.
20. New York Magazine, 28 January 1974, p.62.
21. "Kevin said that he and the director felt that the play is very ambiguous about this and so they didn't want to make it bigger than it is" (отсюда).
22. "For decades, Richard was viewed as the conscious verbal artist, tipsy with grief and homosexually inclined; a tradition kept alive only by Mark Rylance in a recent performance at Shakespeare's Globe. But latterly the trend has been to politicise the play and see Richard and the usurping Bolingbroke as parallel rather than antithetical figures: two men who, although radically different in temperament, discover the solitude of kingship and the limitations of power" (Michael Billington, The Guardian, Wednesday 5 October 2005).
23. "Without such gestures towards immediate topicality to ground their performances, Mark Rylance's Richard (at the Globe in 2003) and Jonathan Slinger's (at the RSC in 2007) mainly fell back into the role's older, alternative tradition of high camp" ( Michael Dobson, The Guardian, Friday 25 November 2011 ).
24. "Equally, some of the greatest Richards in the theatre have been gay or bisexual: John Gielgud, Michael Redgrave, Ian McKellen, Derek Jacobi and, in Deborah Warner's 1995 National Theatre production, a cross-dressed Fiona Shaw. The fact that Grandage's Richard, Eddie Redmayne, made his Shakespearean debut as Viola in Twelfth Night may stand him in good stead" (Ibid).
25. "There is also a whiff of feyness to his characterisation, which suggests the king’s masculinity as much as his majesty is under threat from Andrew Buchan’s surly, brutish and testosterone-fuelled Henry Bolingbroke" ( Tim WalkerThe Telegraph, 09 Dec 2011).
26. "More recent productions have explained Richard's easy surrender to Bolingbroke by having actors portray him as weak and effeminate. In their different ways, for instance, David Warner, Ian McKellen, Jeremy Irons and Ralph Fiennes all emphasized Richard's physical and emotional fragility" (Essential Shakespeare handbook by Leslie Dunton-Downer, Alan Riding - 2004).
27. "Deborah Warner's controversial Royal National Theatre production of 1995 attempted to counter the long tradition of interpreting the title character as homosexual by casting the Irish actress Fiona Shaw as the King..." (Shakespearean Criticism: Excerpts from the Criticism of William Shakespeare's plays and poetry, from the first published appraisals to current evaluations, 2004, 243).
28. Shakespeare on screen: Television Shakespeare : Essays in honour of Michčle Willems by Sarah Hatchuel, Nathalie Vienne-Guerrin, Publication Univ Rouen Havre, 2008, p. 105).

@темы: кино, гомосексуальность, театр, гомоэротизм, Oscar Wilde, Шекспир

---

"Ричарда II"-1

Хотела написать после The Hollow Crown: Richard II, но отвлеклась.
Сразу после "Ричарда II" с Беном Уишоу видела в каком-то англоязычном блоге рецензию, в которой промелькнуло не только удивление от того, что Ричард там гомосексуален, но и уверенность в том, что это какое-то новшество. Я удивилась, но потом подумала, что автор отзыва, наверное, впервые видит постановку этой пьесы, потому что в английском театре это традиционная трактовка образа Ричарда II, существующая, как я раньше думала, с 1929 года, с Джона Гилгуда.

1

     Обычно пишут, что "долговременная традиция в сценической истории "Ричарда II", восходящая по меньшей мере к знаменитому гилгудовскому возрождению этой роли в 1929 году и, помимо этого, к замечанию Кольриджа о том, что этот образ воплощает "духовную женственность, которой всегда необходимо припадать к чей-то груди", поощряет актеров и режиссеров показывать заглавного героя как гея"(1). Этот историк театра называет исполнение Гилгудом роли Ричарда II "возрождением", потому что до начала 20 века эту хронику Шекспира редко ставили на сцене, а потом, хотя положение уже начало меняться, именно Гилгуд сделал эту пьесу по-настоящему популярной среди постановщиков (как об этом пишут в Википедии, "пьеса была умеренно популярна в начале 20-го века, но Джон Гилгуд, сыграв Ричарда в 1929 году в Олд Вик, произвел переворот в мировом театральном сознании..."(2)).
     Причем я не думаю, что традиция играть Ричарда как гея (причем часто ярко выраженного, flamboyant) объясняется лишь впечатлением, произведенным трактовкой, предложенной Гилгудом, его сильной индивидуальностью, повлиявшей на дальнейшую судьбу этой роли. Мне кажется, Ричард в исполнении Гилгуда и не имел бы такого успеха, если бы не это понимание роли — заложенное, надо отметить, в самой пьесе, о чем я напишу дальше. Сейчас я хочу вернуться к концу 19 века — к концу викторианской эпохи, когда эта пьеса получила упоминавшуюся выше умеренную популярность. То, что она была редка в репертуаре театров до 19 века, объясняют иногда возможностью нежелательных политических аллюзий, но и в викторианские времена, когда подобные опасения отошли в прошлое, ее редко ставили на сцене. Это объясняют по-разному, в том числе и тем, что для викторианцев, привыкших к эвфемизмам и чтению между строк, в этой пьесе было слишком много того, что они воспринимали как намеки на гомосексуальность, даже и помимо почти прямого упоминания о ней в речи Болингброка, обвиняющего фаворитов короля в том, что они "короля на путь дурной толкнули":
     Втянув его в свой мерзостный разврат,
     Его вы от супруги оттолкнули,
     Нарушили мир царственного ложа
     И юной королевы красоту
     Заставили от едких слез поблекнуть.
          (перевод М.Донского)
     "Возможно именно по этой причине "Ричарда II" редко ставили на сцене в 19 веке. Точно известно, что критики часто выражали моральное неодобрение в отношении Ричарда за то, что он отклоняется от стандартов мужественности. Популярность пьесы началась с постановки, продержавшейся на сцене почти тридцать лет, а впервые состоявшейся в 1896 году — главную роль в ней играл Фрэнк Бенсон, в отзывах о котором отмечали, что он подчеркивал "женоподобную" ("effeminate") сторону натуры Ричарда. Это не обязательно подразумевает гомосексуальность, но похоже на эвфемизм, помогающий избежать более прямого упоминания этой темы в те времена, когда в приличном обществе это считалось недопустимым" (3). Я согласна с мнением этого критика: в устах викторианцев "effeminate" действительно часто служило намеком на "особые склонности". И в любом случае, как пишет тот же автор, "по меньшей мере, это предполагало некоторую двусмысленность или открытость для интерпретаций, что соответствует неопределенностям в самом тексте"(3).
     Если не считать процитированных выше слов Болингброка, в пьесе и впрямь нет таких откровенных упоминаний гомосексуальности, как в "Эдуарде II" Кристофера Марло. Эта пьеса появилась за три года до "Ричарда II", и исследователи обычно пишут о влиянии Марло на Шекспира: «"Ричард II" своей структурой напоминает "Эдуарда II" (1593) Марло. Подлинным достижением Марло является то, каким образом в его пьесе исторические события служат раскрытию слабой, но все же привлекательной личности. Шекспир позаимствовал и усовершенствовал формулу Марло в "Ричарде II"» (4).
     Если в целом влияние Марло на Шекспира отрицать трудно, то предположение А.Азимова о том, что Шекспир ввел в свою пьесу гомосексуальные мотивы в подражание Марло и лишь для привлечения публики (5), кажется мне очень несправедливым. Может, о них и не стоило бы упоминать, если бы похожие мнения я не встречала и у других авторов. Вот и Чарльз Р. Форкер пишет, будто «ясно, что "Эдуард II" Марло почти наверное повлиял» (3) на гомоэротическую трактовку отношений Ричарда с фаворитами, потому что "нигде в известных нам источниках, которыми пользовался Шекспир"(3), нет для этого оснований. Уточнение Форкера насчет источников вызвано тем, что хронист Томас Уолсингем (6) считал гомосексуальными отношения Ричарда II с его фаворитом Робертом де Вером (умершим за 8 лет до свержения Ричарда с престола). О де Вере процитирую два отрывка из биографии Джеффри Чосера, написанной Джоном Гарднером: "Пожалуй, худшим в этой компании был юный любимец Ричарда Роберт де Вер, граф Оксфордский,— глуповатый хлыщ, которого Ричард возвышал и баловал, подобно тому как Эдуард II возвышал и баловал Гейвстона"; "Распространились странные слухи. Рассказывали, что, когда в Англию было доставлено тело бывшего королевского фаворита Роберта де Вера, Ричард велел открыть гроб и долго и внимательно вглядывался в лицо забальзамированного покойника, стискивая унизанные перстнями пальцы [Уолсингем пишет, что Ричард целовал руки покойного]. Душевная неуравновешенность короля Ричарда в конце 90-х годов придавала правдоподобие такого рода историям" (7). ("Бывшим фаворитом" де Вер назван потому, что ранее он был обвинен парламентом в измене и выслан. Надо уточнить, что хотя Роберт де Вер тут назван "юным любимцем" Ричарда (не знаю, как в оригинале), но он был старше Ричарда на пять лет).
     Слухи о гомосексуальных склонностях Ричарда ходили не только в связи с де Вером, но в хрониках о других любимцах отзываются двусмысленно, а про де Вера Уолсингем пишет: "tantum afficiebatur eidem, tantum coluit et amavit eundum, non sine nota, prout fertur, familiaritatis obscoenae", т.е. "он [Ричард] был так к нему [де Веру] привязан, он так обожал и любил его, не исключая и позора, как говорят, непристойной близости" (8). Пусть в доступных Шекспиру письменных источниках не говорилось о подобных подозрениях, значит ли это, что он и слышать о них не мог?

2

     Сходство можно найти не только между пьесами о Ричарде II и Эдуарде II, но и между историями этих королей. Приведу несколько отрывков из жизнеописания Чосера, написанного Джоном Гарднером, который считает, что судьба Эдуарда II "имеет ... самое прямое отношение к линии поведения Ричарда II": "Во время правления Эдуарда II (1307 — 1327) король и многие из наиболее могущественных его баронов ... часто враждовали — как будут враждовать в конце столетия Ричард II и его вассалы-бароны, и притом отчасти по тем же самым причинам. Но имелись и различия: тогда как Ричарда глубоко интересовала идея и государственная практика монархии (Джеффри Чосер разделял его интерес и высказывался в своих произведениях на эту тему), Эдуард II видел во всем этом одну докуку. ...он обладал атлетическим телосложением, большой физической силой и целым рядом более или менее привлекательных качеств. Эдуард II любил плавать, кататься на лодке, смотреть театральные представления, проводить время в компании менестрелей и простолюдинов (которым, по сообщениям враждебно настроенных летописцев, он рассказывал неприличные анекдоты), увлекался зодчеством и кораблестроением, по-видимому, писал стихи и, может быть, побуждаемый той самой религиозностью, которой будет придавать такое большое значение Ричард II, взял почитать из церкви Христа в Кентербери жития св. Ансельма и св. Фомы — и не вернул. Но при всех своих привлекательных чертах Эдуард II был слабым, бездарным политиком, человеком, который в силу своих гомосексуальных наклонностей всю жизнь фатально находился под влиянием того или иного обворожительного молодого человека";
     "Вопреки мнению некоторых историков Эдуард II пользовался всеобщей любовью, когда, двадцатичетырехлетний, он только взошел на престол. Поразительно красивый, сильный, ловкий, отменно образованный принц вот уже несколько лет состоял в законном браке с Изабеллой, дочерью французского короля Филиппа IV, четыре раза участвовал под началом отца в походах на Шотландию и, как мог бы сказать Чосер, «себя вполне достойно он держал»";
     "В средние века утвердилось мнение о гомосексуалистах как о людях надменных, мстительных, попирающих приличия, безжалостных и подлых, таких, как выведенный Чосером продавец папских индульгенций. Гомосексуализм считался «внешним признаком разложения души», еретическим нарушением первой заповеди бога: «плодитесь и размножайтесь». Может быть, под воздействием общего мнения карикатура оборачивалась реальным портретом, на что намекает Чосер в «Кентерберийских рассказах». Так или иначе, король [Эдуард II] до самой смерти выставлял напоказ свое пренебрежение к знати и к нуждам государственного управления, назначая и смещая должностных лиц не по политическим соображениям, а по собственной прихоти";
     "Что до Ричарда, то при всех своих недостатках этот золотоволосый красавец был король. Порой чрезмерно властный (подобно восточному властителю, он любил, чтобы люди простирались перед ним ниц), он вместе с тем был щедрым покровителем, человеком, которого Джеффри Чосер мог легко понять и которому мог сочувствовать, даже если не во всем соглашался с проводимой Ричардом политикой";
     "Храбрость, которую Ричард проявил перед лицом бунтующей толпы [во время восстания Уота Тайлера], сама по себе служит достаточным опровержением клеветнических утверждений, будто он был от природы трусом или тряпкой; однако удивительная готовность восставших следовать за ним, чрезвычайно лестная для его самомнения, вскружила ему голову. Казалось, один лишь он способен совладать с ними и лишь одному ему дано решать их судьбу. В Майл-Энде он видел, как толпа крестьян опустилась перед ним на колени с возгласом: «Здравствуй, король Ричард! Мы не хотим никакого другого короля, кроме тебя». Он помиловал их, как помиловал и на следующий день на Смитфилдской площади, и спас положение, когда его советники были бессильны. А потом эти же советники заставили его, словно он был не королем, а нашкодившим мальчишкой, униженно наблюдать, как в нарушение его обещаний судят и казнят людей, которых он обещал пощадить. Отныне он замкнется в себе и никогда не будет столь открытым. За этим унижением последовали другие: советы при короле контролировали каждое его мало-мальски важное решение, парламент выносил свой суд по каждому его политическому предложению и зачастую отвергал их. Его дед в пятнадцать лет самостоятельно вел войну; его отца в двадцать лет провозгласили самым блистательным воином во всей Европе. Ричард же стал действующим в одиночку интриганом, который, впрочем, умел подбирать и блестяще использовать лучших советников, какие только имелись в королевстве. Он стал фанатиком шахматной игры, проницательным искусствоведом (еще одно проявление его умственной самостоятельности), человеком, злопамятно вынашивавшим мстительные чувства и поражавшим современников тем, что, когда он в конце концов осуществлял свою месть, делал он это с большой умеренностью и сдержанностью. В первые годы общения Чосера с Ричардом как с королем в личности последнего получили развитие свойства классического неврастеника — но отнюдь не психопата, каковым считали его большинство историков. Его невротические свойства выражались как в той неистовой одержимости, с которой он занимался изучением истории, просиживая дни и ночи над старинными книгами, взвешивая, обдумывая, теоретизируя, так и в его чрезмерном преклонении перед памятью своего убитого прадеда Эдуарда II. Подобно своему кумиру, Ричард станет противником войны — что, конечно, было политически правильно. По совету друзей он выбрал в жены Анну Богемскую, связав себя с папой римским и политикой установления мира в Европе. В подражание Эдуарду II он будет с презрением отвергать вмешательство парламента в хозяйственные дела его двора, насаждать фаворитизм, увлекаться охотой. <...> ...Ричард действительно имел склонность к меланхолии, как называли в ту пору невротические расстройства. Эта меланхолия наиболее явственно обнаруживалась то в накатывавших на него время от времени бурных приступах гнева, то во вспышках слезливой чувствительности, казавшихся совершенно необъяснимыми, если только не предположить, что король пьян. Рассказы о его странностях, вероятно, сильно преувеличены, а в некоторых случаях, как это было доказано историками, от начала до конца вымышлены; они распространялись заговорщиками — сторонниками узурпатора Генриха IV — с целью опорочить Ричарда, изобразив его гомосексуалистом и неспособным правителем, как Эдуард II, и безнадежно помешанным, как королева Изабелла. Но в этих россказнях, вероятно, содержалась по меньшей мере крупица правды: Ричард, как видно, и впрямь был способен совершать необъяснимые поступки и впадать в припадки бешеного гнева";
     "У него появилась привычка с горячностью одержимого разглагольствовать, публично и в частных беседах, о своем убиенном прадеде Эдуарде II, которого он стал считать — и из соображений политической выгоды, и из глубокой личной симпатии — святым, принявшим мученический венец. Ричард много лет имитировал стиль Эдуарда, каким он его себе представлял: фаворитизм, расточительно щедрые подарки, благочестие, пышные зрелища, соколиная охота, надменное презрение к вмешательству парламента в личные дела короля. Враги Ричарда с радостью использовали это пристрастие Ричарда против него же самого. Его умную и неоднократно разъяснявшуюся подданным политику мира они объявляли порождением лени и неспособности— таких же, как у Эдуарда II. Любовь Ричарда к искусству, его женитьбу на маленькой девочке, с которой исключалась супружеская жизнь, даже то, что он пользовался носовым платком, этим завезенным из Франции новшеством,— все это преподносилось распространителями враждебных слухов как доказательства того, что Ричард, как и Эдуард II, гомосексуалист. Ричард презрительно игнорировал эти слухи, настойчиво проводил те параллели, которые считал правомерными, и гнул свою линию, запугивая противников. Это была опасная идея, и король при всем его актерстве действовал достаточно сознательно, чтобы полностью отдавать себе отчет в возможных конечных последствиях избранного им курса на воспроизведение исторического прецедента: или он оправдает в глазах истории абсолютизм, заставив ее пересмотреть свою оценку Эдуарда II и перечеркнув своей собственной судьбой печальную судьбу Эдуарда, или трагедия Эдуарда неминуемо повторится еще раз. Он смело продолжал вести эту странную игру, но, может быть, только лишь перед самым ее концом по-настоящему понял, что может проиграть"(9).
     Гарднер считает Ричарда, в отличие от Эдуарда, жертвой клеветы, особенно когда речь заходит о сексуальности. Другой автор в связи с пьесой более осторожно пишет: "Мой совет, который не принимает большинство режиссеров, сводится к тому, чтобы показывать гомосексуальность [Ричарда] двусмысленно. Предоставьте зрителям решать. Ни в истории, ни в пьесе нет неоспоримых доказательств того, что Ричард был геем. ... У нас есть все основания считать, что Ричард I (Ричард Львиное сердце) был геем, хотя Шекспир приписал ему внебрачного сына [странное замечание — почему бы Ричарду и не иметь внебрачного ребенка?], и мы точно знаем, что геем был Эдуард II, но в отношении Ричарда II окончательное решение не вынесено". Однако оснований считать, что Ричард был гомосексуален, на мой взгляд, во всяком случае не меньше, чем оснований считать обратное.
Будет окончание.

Примечания

1. Richard II on the Screen by Charles R. Forker in Shakespeare on Screen:The Henriad, Publication Univ Rouen Havre, 2008, p. 28.
2. Отсюда.
3.Looking for Sex in Shakespeare by Stanley Wells, Cambridge University Press, 2004, 73-74.
4. A Shakespeare Encyclopaedia, ed. by Oscar James Campbell, Edward Quinn, 1966, p. 691.
5. «Армия Солсбери перестала существовать, а тем временем повстанцы взяли Бристоль. Буши и Грин схвачены, их ведут на казнь. Чтобы придать этому видимость справедливости, Болингброк обвиняет фаворитов в том, что они обманывали и развращали Ричарда. Среди прочих обвинений звучит и такое:

Своим порочным времяпровожденьем
Расторгли брак меж ним и королевой,
Нарушив царственного ложа мир...
Акт III сцена 1, строки 11 — 13

     Это прозрачный намек на то, что между королем и фаворитами существовали гомосексуальные отношения. Когда молодой король окружает себя молодыми фаворитами, подобному обвинению легко поверить; иногда оно действительно подтверждается.
     Именно так и было с Эдуардом II, отцом Эдуарда Ш и прадедом Ричарда II. Эдуард был таким же слабым и сумасбродным королем, как и Ричард. У него тоже были фавориты, ненавистные знати. Против него тоже восставали. Однако то, что Эдуард II состоял в гомосексуальной связи со своими фаворитами, не подлежит сомнению. Оскорбленная королева Изабелла («французская волчица») составила заговор,жертвой которого и пал Эдуард.
     Всего за три года до написания «Ричарда II» появилась и была поставлена на сцене историческая пьеса «ЭдуардII» Кристофера Марло. Возможно, Шекспир не смог противиться соблазну добавить привкус скандальности пьесе, которой предстояло конкурировать с написанной ранее.
Однако прием был нечестный. «Оскорбленной королеве» в то время было всего десять лет, так что ни о каком «царственном ложе» не могло быть и речи. Следует вспомнить первую жену Ричарда, Анну Богемскую; во всех источниках говорится, что Ричард страстно любил Анну, а она любила его» (Путеводитель по Шекспиру. Английские пьесы. Айзек Азимов. 2007, стр. 302-303). В связи с последним замечанием можно вспомнить, что Уайльд в молодости был влюблен во Флоренс Болкомб, затем в будущую жену, и это не единственный случай, когда у некоторых мужчин с течением времени интерес к женщинам сменился склонностью к своему полу. Ричард женился на Анне, когда ему было 15, она умерла, когда ему было 27. Детей у них не было, но Ричард не спешил дать стране наследника престола — он женился второй раз, но на семилетней девочке, с которой, естественно, ему не нужно было вступать в супружеские отношения еще лет 8, а то и больше. Интереса к другим женщинам он тоже не выказывал.
6. «"Английская история" и другие хроники Уолсингема главный источник по английской истории 1377- 1422, в частности по истории восстания Уота Тайлера» (отсюда).
7. Жизнь и время Чосера. Джон Гарднер. М., 1986, стр. 350; 403.
8. The Legend of Good Women: Context And Reception by Carolyn P. Collette, 2006, p. 79-80;
Homoeroticism and Chivalry: Discourses of Male Same-Sex Desire in the 14th Century by Richard E. Zeikowitz, 2003, p. 126. В статьях Википедии упоминается, но не цитируется точка зрения Уолсингема (например, тут
9.Жизнь и время Чосера. Джон Гарднер. М., 1986, стр. 67-69, 352-353, 403.
10.A Lifetime with Shakespeare: Notes from an American Director of All 38 Plays
by Paul Barry, McFarland, 2010, p. 137.

@темы: кино, история, гомосексуальность, театр, Шекспир

---

Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 6

Эти записи опираются, помимо текста Голдинга, на исследования литературоведов, в основном англоязычных. Источники указаны в примечаниях.

Продолжение этой записи.
Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 1.
В третьем романе трилогии есть сцена, в которой Толбот по приглашению лейтенанта Саммерса несет вместе с ним ночную вахту. Поскольку дежурство не входит в обязанности первого помощника капитана, ясно, что Саммерс затеял это для того, чтобы деликатно избавить Толбота от необходимости ночевать в своей каюте — в бывшей каюте Колли, в которой недавно умер еще и Виллер (1). Толбот, очарованный красотой ночи, слышит бой корабельных склянок: "музыка — ибо это была она, гармония и все остальное — плыла вокруг нас, легкая, как струя за кормой, как ветер, волшебная, как лунный свет"(2). Звуки смолкают, "но тут все еще были луна, и звезды, и блеск моря" (3). Толбот задумывается о величии природы — веру Саммерса в то, что оно напоминает людям о существовании Творца, он считает наивной. Саммерс в подтверждении своих взглядов вспоминает строки псалма. Они кажутся Толботу не более убедительными, но поэтичными. А поэзия в его мыслях теперь неразрывно связана с его любовью к Мэрион Чамли.
"— ... О, Чарльз, Чарльз, я так безумно, так отчаянно, так безумно, безумно влюблен!
Чарльз Саммерс молчал. Маски лунного света, скрывавшие наши лица, сделали неизбежным это ночное признание. Оно вырвалось против моей воли.
— Ты ничего не говоришь, Чарльз. Я тебе надоел? Прости, что примешиваю такой, должно быть, кажущийся тривиальным предмет ко всему тому, что нас сейчас окружает — и даже к разговору о так волнующей тебя религии. В сущности, не знаю, почему ты настолько добр, что меня выслушиваешь. Но ты ведь именно такой.
Первый лейтенант отошел к штурвалу и заговорил там с матросами. Он долго смотрел в нактоуз. Я забеспокоился, не случилось ли чего, но через несколько минут он, медленно ступая, вернулся ко мне.
— Это та молодая леди, которую ты встретил на борту "Альционы"?
— Кто же еще?
Казалось, он погрузился в мрачное раздумье, затем ответил.
— В самом деле, кто же еще? Не сомневаюсь, она так же добродетельна, как и хороша собой..." (4)
     Толбот в очередной раз проявил и свою наблюдательность, и свою непонятливость. Это сочетание качеств делает его идеальным рассказчиком, когда Голдингу нужно донести до читателя то, что должно остаться неизвестным для самого Толбота. Иногда — неизвестным до поры до времени, как в случае с Колли, о гомосексуальности которого в конце концов (после множества подсказок) догадался даже Толбот. Но многого он так и не поймет — ни того, что Зенобия была беременна, ни того, что в подслушанном им разговоре мисс Грэнхем называла "дремучим средневековьем"(5) именно его понятия (добавив "Остается уповать на время — когда-нибудь и до него дойдет, будем надеяться!"(5)), ни, тем более, того, что первый лейтенант Чарльз Саммерс был в него влюблен. (Напоминаю, что литературовед Джон Кэри, автор биографии Голдинга, писал: «бедный лейтенант Чарльз Саммерс, ... очевидно (для читателя, хотя и не для Толбота) влюблен в Толбота» (William Golding: The Man Who Wrote Lord of the Flies by John Carey, 2010, p. 455), а также отметил, что после первой публикации романа критик Питер Кэмп написал в рецензии, опубликованной «Санди таймс», что Саммерс влюблен в Толбота (Ibid, p. 488).)
     Толбот видит, что друг не рад его признанию, но не может объяснить это ревностью и подыскивает другие причины: Саммерсу стало скучно от его излияний или же он оскорблен тем, что вместо религии они заговорили о таком несерьезном предмете, как романтическая любовь, которая Саммерса, по мнению Толбота, совершенно не интересует. Какое-то время Толбот даже боится, что что-то стряслось. Саммерс тем временем, очевидно, собрался с силами и готов сыграть свою роль наперсника главного героя — выслушать рассказ о его безумной любви. Толбот делится с ним горестями: он не знает, как Мэрион к нему относится, сомневается, такая ли она, какой ему показалась, а главное — он страдает из-за того, что она плывет в Индию, а он — в Австралию.
"Мир не мог бы дальше разбросать людей. Ты не знаешь, что это такое" (6) — говорит он, не подозревая, что и Саммерс почти лишен возможности объясниться с предметом своей любви, хотя тот не плывет на другом корабле, а стоит рядом с ним. Но Саммерс в ответ пытается его утешить.
"— Как бы то ни было, я знаю эту молодую леди. Я видел ее. Помнишь, я решил стоять на вахте во время званого вечера и бала, потому что не танцую? Я видел, как вы танцевали вместе.
— И что?
— Что ты хочешь от меня услышать?
— Не знаю." (7)
Саммерс уверяет Толбота, что Мэрион его не забудет, тому эти слова кажутся простой любезностью.
"— Нет. Я знаю женщин.
Это заставило меня рассмеяться.
— Так уж и знаешь! Каким это образом? Ты настоящий морской волк, моряк с колыбели, мастер своего благородного дела, знающий все о ходе корабля!
— У кораблей женский характер, сам знаешь. Но я понимаю женщин. Я понимаю их пассивность, нежность, способность воспринимать впечатления, как воск — отпечатки... И больше всего их страстную потребность отдавать...
— Мисс Грэнхем, миссис Брокльбанк! А разве нет синих чулков? Это вовсе не отличительный признак женского ума!
Он молчал некоторое время, затем ответил — так вяло, словно я разбил его в споре и привел в уныние.
— Пожалуй, да."(8)
     Я уже упоминала этот эпизод, связав его с другим, из полуавтобиографического романа Голдинга "Пирамида" — там режиссер и актер Ивлин де Трейси, разговаривая с главным героем, наивным юношей, о женщинах, объясняет, почему так хорошо их понимает: "Во мне много женского, Оливер. Так что уж я-то знаю". Оливер не догадывается, что Ивлин де Трейси гей, а тот так и не решается намекнуть на свои чувства к нему. Вернее, уже приближается к этому, как, похоже, и Саммерс, но, так же, как и тот, натыкается на полное непонимание со стороны собеседника, "приходит в уныние" и не решается продолжить. При этом Оливер относится к Ивлину де Трейси с любовью и восхищением (как и Толбот к Саммерсу): "Я его обожал", "Я глядел на него и преданно улыбался. Вокруг него всклубился легкий туман, а сам он, четкий и милый, оставался в середке" (они выпили в театре перед выходом героя на сцену) (9).
     Эдмунд Толбот имеет представление не только о чисто физической стороне однополого влечения, но и о возможности любви мужчины к мужчине, как это становится понятно из одного его размышления о поэзии: "Все мы безумцы! Это правда, я свидетель тому, что не только поэзия, но даже попытка сочинить стихи — замена, какой бы жалкой она ни была, присутствия предмета любви. Будь то Бог Мильтона или Темная Леди и еще более темный Джентльмен Шекспира, будь то Лесбия или Амариллис — или, черт возьми, Коридон, предмет любви возносит разум в ту сферу, где лишь иррациональное в языке имеет какой-то смысл" (10). (Я еще буду писать о тех обстоятельствах, при которых эти мысли приходят в голову Толботу, сейчас лишь хочу пояснить, что, по моему мнению, он называет адресата сонетов Шекспира "еще более темным [в сравнении с Леди] Джентльменом" не потому, что не помнит о белой коже этого молодого человека, описанной в сонетах, но прежде всего потому, что играет со значениями слова dark (темный, смуглый, темноволосый, порочный, сомнительный, неизвестный и т.д.). Чтобы сохранить хотя бы намек на эту игру слов, я написала "Темная Леди", хотя у нас более распространен вариант "Смуглая Леди".)
     Но одно дело — знать о любви мужчины к мужчине, связывая ее с античностью или с сонетами Шекспира, другое — объяснить ею поступки своего друга, о котором, к тому же, у Толбота сложилось мнение как о человеке, пусть и очень занятом своей "драгоценной карьерой" (11), но непреклонно добродетельном и верном своим религиозным принципам. Саммерс иногда пытается намекнуть Толботу, что совсем не так добродетелен, как тот думает. К примеру, когда Толбот страдает оттого, что думает, будто нечаянно приблизил смерть больного мистера Преттимена, а заодно вспоминает и Колли с Виллером, которым не помог, Саммерс замечает: "Тебе не в чем раскаиваться. Господи, хотел бы я, чтобы и у меня было так же мало поводов чувствовать себя виновным, как у тебя" (Толбот горячо возражает, что не встречал человека лучше Саммерса) (12).
     Впрочем к тайному чувству вины, мучающему лейтенанта Саммерса, я вернусь позднее.

     В фильме тоже есть сцена ночного дежурства, но отсутствует приведенный выше диалог. Вместо этого герои обсуждают служебные неприятности Саммерса, к которым пора перейти и мне. Даже Толбот замечает, хотя и не сразу, что переживания Саммерса из-за того, что капитан приблизил к себе лейтенанта Бене, объясняются не только тем, что планы Бене (особенно по ремонту мачты) кажутся Саммерсу опасными для корабля. Трудно не заметить, что первым лейтенантом руководят также зависть и ревность. И очень показательно, что Толбот, хотя и считает эту ревность чисто служебной, боится произнести вслух само слово "ревность" в применении к Саммерсу. Читатель узнает об этом из описания разговора Толбота с казначеем Джонсом (персонажем, играющем довольно значительную роль в романе, но не в фильме). В ответ на замечание Джонса, что Саммерс не одобряет то, что предлагает Бене, Толбот начинает говорить "Да. Но ведь он..." и замолкает.
     "Мне не хотелось произносить это слово. Оно, казалось, могло приписать Чарльзу Саммерсу почти женскую слабость. Казначей повернул голову на толстой шее, взглянул мне в глаза и тихо произнес: "Он...?" Я промолчал. "Ревнует" — опасное слово." (13)

Перевод цитат везде, кроме особо оговоренных случаев, мой.

Примечания

1)Толбот занял эту каюту, чтобы свою отдать Мэрион, когда надеялся, что она перейдет на их корабль, а потом в его бывшую каюту перешла больная Зенобия. Толбот сперва даже самому себе не признается, что ночью ему там жутко, но Голдинг намекает на это читателю.
"Повествование подчеркнуто фактологично, поэтому об эмоциональном состоянии Эдмунда можно судить только по косвенным данным, и то не сразу. Сначала не понятно, почему юноша вдруг хочет, вопреки правилам, оставить у себя на ночь лампу (p.51). Кроме того, остается без авторских комментариев тот факт, что Эдмунд не спешит лечь спать вечером и отправляется гулять по кораблю. Ситуация проясняется лишь благодаря проницательности Саммерса: молодой человек боится спать в каюте с трагическим прошлым (p.55-56). <...> Эдмунд живет в каюте, где умерли два человека, которых он мог бы спасти, которые надеялись на его помощь, и хотя он не говорит об угрызениях совести, но сон выдает его переживания: «Ты мог спасти нас» (p.63)" (А.С. Ласточкина. Нарративные стратегии в трилогии У.Голдинга "На край земли": дис. на соиск. ученой степени кандидата филологических наук. СПб., 2011, стр.155)
2) 'The music — for such it was, harmony and all — drifted about us, gentle as the wake and the wind, magic as the moonlight' (Fire Down Below by William Golding, Faber & Faber, 89).
3) 'But there were still the moon and stars and the glitter of the sea (Ibid, 90)
4) "... Oh, Charles, Charles, I am so deeply, so desperately, so deeply, deeply in love!"
Charles Summers was silent. The masks of moonlight which were hiding our faces made the night-time confession inevitable. It has burst from me without any volution.
"You say nothing, Charles. Have I annoyed you? I beg your pardon for mixing what must seem a trivial matter in all this going on round us—mixing it too into talk of the religion which is your deepest concern. In fact I do not know why you should be so kind as to listen to me. But so you are."
The first lieutenant went to the wheel and talked with the men there. He stared long into the binnacle. I wondered if anything was wrong, but after a few minutes he came back to me slowly.
"It is the young lady you met aboard Alcyone."
"Who else could it be?"
He seemed to brood. Then—
"Who else indeed? I have no doubt she is as virtuous as lovely—" (Ibid, 91-92)
5) Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г. (в сети)
6) 'The world could hardly thrust people farther apart. You cannot know what it is like' (Fire Down Below by William Golding, Faber & Faber, 93)
7) "I know the young lady, at all events. I saw her. You remember how, since I do not dance, I elected to take the watch for the period of the entertainment and ball? I saw you dancing together."
"Well?"
"What do you expect me to say?"
"I do not know."(Ibid, 93)
8) "She will not forget you."
"It is good of you to say so."
"No. I understand women."
It made me laugh.
"Do you say so indeed? How can that be? You are a proper old tarry breeks, a son of a gun, a man master of an honourable profession and skilled in the way of a ship!"
"Ships are feminine, you know. But I understand women. I understand their passivity, gentleness, receiving impressions as in wax—most of all their passionate need to give—"
"Miss Granham, Mrs Brocklebank! And are there not bluestockings? This is no character of a female wit!"
He was silent for a while, then spoke heavily enough, as though I had defeated him in argument and dispirited him.
"I suppose not." (Ibid, 94-95)
9) "Пирамида" (пер. Елена Александровна Суриц). (в сети)
10) 'We are all madmen! It is true—I am a witness to it that not poetry but the attempt at poetry is a substitute however poor for the presence of the beloved. I was above myself and saw things plainly as from a mountain top. Whether it be Milton's God or Shakespeare's Dark Lady and even darker Gentleman—whether it be Lesbia or Amaryllis or devil take it, Corydon, the Object lifts the mind to a sphere where only the irrational in language makes any sense' (Close Quarters by William Golding, Faber & Faber, 213).
11) Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г. (в сети)
12) Fire Down Below by William Golding, Faber & Faber, 156-157.
13) "I observe that the first lieutenant is co-operating in the business under protest."
"Yes. But then he is—"
I did not like to say the word. It would seem to credit Charles Summers with an almost feminine weakness. The purser turned his head on his thick neck and looked me in the eye. He spoke the words softly.
"He is?"
I said nothing. 'Jealous' is a dangerous word. (Close Quarters by William Golding, Faber & Faber, 244)


Чтобы не смешивать записи о трилогии "На край земли" и записи об отношении Уильяма Голдинга к гомосексуальности (с переводами отрывков из его дневников и т.п.), вот ссылки на несколько записей второго типа: 1, 2, 3, 4. Цитаты из дневника и статей Голдинга помогли мне немного понять то, что казалось странным в его романах. (Помню, например, как меня, когда я меньше знала о нем как о человеке, удивил тот эпизод из "Свободного падения", в котором повествователь вспоминает священника, подавлявшего свое влечение к нему, и говорит, что не осудил бы его, если бы тот решился его поцеловать, и более того: «И будь у него даже более варварские желания – что ж, они достаточно обычны в нашем мире и причинили меньше вреда, чем какая-нибудь религиозная догма или политическая утопия. По крайней мере я мог бы потом, в мои сегодняшние дни, порадовать себя, говоря: я дал радость и утешение такому-то человеку» (Уильям Голдинг, «Свободное падение», перевод Шерешевской, Сухарева). Текст "Свободного падения" в сети).

@темы: Голдинг, кино, Шекспир