Уильям Этти (1787 – 1849)

«Это было время, когда женское тело было надежнейшим образом скрыто от глаз - и когда умение скульптора ваять обнаженный женский торс почиталось мерой его мастерства.

«Это было время, когда женщина почиталась святыней - и когда можно было купить тринадцатилетнюю девочку за несколько фунтов, а на часок-другой - и за несколько шиллингов. Когда в Англии было построено больше церквей, чем за всю ее предыдущую историю - и когда в Лондоне на каждые шестьдесят частных домов приходился один публичный (современное соотношение составляет скорее один на шесть тысяч). ... Когда система уголовных наказаний из года в год смягчалась - и когда телесные наказания в школах приобрели такой широкий размах, что один француз всерьез принялся разыскивать английских предков в родословной маркиза де Сада. Когда женское тело было надежнейшим образом скрыто от глаз - и когда умение скульптора ваять обнаженный женский торс почиталось мерой его мастерства. Когда ни одно значительное литературное произведение - будь то лирика, роман или драма - не позволяло себе по части чувственности заходить дальше поцелуя... - и когда порнографическая литература издавалась в количествах, не превзойденных по сю пору....Когда общепринятое мнение гласило, что женщина по своей природе не может испытывать оргазма - и когда каждую проститутку обучали симулировать оргазм.»
Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта
Хотя Уильям Этти не так уж много прожил в годы правления королевы Виктории, но его работы имели в это время большой успех (Victorian Web). На меня некоторые его картины производят впечатление насыщенных эротизмом и даже странно, что викторианцы так не считали. Впрочем, строки Фаулза, которые я поместила в виде эпиграфа, подчеркивают противоречивость и почти неосознанное лицемерие викторианского отношения к чувственности.
Женщины

+ 5

Воительница Бритомарта спасает прекрасную Аморету.

Две обнаженные женщины.





Мужчины. Такие его картины труднее найти, чем изображения женщин. Мне не удалось разыскать этих борцов в увеличенном виде. Правда, я нашла другую картину с изображением борьбы (1840).

+5

"Отдыхающий гладиатор"

Женщины и мужчины 4

Женщина умоляет пощадить побежденного.

Кандавл показывает Гигу красоту своей жены.

Венера и ее спутники
Амур и Психея

Галерея

@темы: викторианцы, живопись, женщины

---

Е. Ф. Книпович в воспоминаниях о Блоке пишет о том, как после революции она разбирала пьесы в архиве драматической цензуры. «Ход мысли был примерно такой. Раз существовала царская драматическая цензура— значит, именно в ее архиве должно быть погребено всё, что шло «наперекор» официальной идеологии. Увы, на деле всё оказалось не так.»
Большинство пьес оказалось «графоманскими и курьезными». Например, мелодрама из древнеиудейской жизни, в которой некий юноша встретился с девушкой в пустыне и обручился с ней, призвав в качестве свидетелей дикого кота и колодец. Потом он вернулся домой и женился на другой. Жена родила близнецов. В годовщину обручения один из них утонул в колодце, другого загрыз дикий кот. На похоронах детей появляется безумная невеста из пустыни со словами:
«Вот колодесь тот,
Вот сей дикий кот,
Говорит он «няв»—
Знаете, что «няв» сей значит?
Хор собравшихся на похороны отвечает ей:
Знать хотим, зачем кот плачет!»
Е. Ф. Книпович «Об Александре Блоке.» (Литературное наследство. Александр Блок. Новые материалы и исследования. т.92. В 4-х книгах. книга 1. М. Наука 1980г. стр. 23-24.)
Когда я это искала в сети, то сперва ничего не нашла. А потом, уже процитировав из книги, додумалась, что надо было искать в Google не «Раз существовала царская драматическая цензура», а «Знаете, что «няв» сей значит?», набрала — и, естественно, нашла. Там же еще цитируется шуточная опера Сергея Соловьева: «Помню только начало арии героини:
Отец, отец, поправь мне бант,
Сюда идет философ Кант.»

@темы: русская литература, Я ничего говорить не буду, а то опять чего-нибудь скажу (с)

---

Вальс "Пустыня"

Блещет вода в колодце,
Чистом, как недра, горном.
На раскаленном камне
Сохнут кофейные зерна.
Красные тени зноя
Косо плывут над садом.
Ярым огнем пустыня
Загнанно дышит рядом.

Вечер картину зноя
Перьями пальмы смажет,
Ночь поперек порога
Черной овчаркой ляжет.
Голову вдруг на лапы,
Вслушиваясь, уронит.
Сердце свои невзгоды
Снова забудет во сне.

Новелла Матвеева
Отсюда
Ссылку нашла у  aretania

@темы: стихи, музыка

---

«Все хорошее, все удавшееся новый переводчик должен полною горстью брать из прежних переводов. ... В основу своего перевода я кладу перевод Гнедича везде, где он удачен, везде, где его можно сохранять.»

«Когда новый переводчик берется за перевод классического художественного произведения, то первая его забота и главнейшая тревога,-- как бы не оказаться в чем-нибудь похожим на кого-нибудь из предыдущих переводчиков. Какое-нибудь выражение, какой-нибудь стих или двустишие, скажем даже,-- целая строфа, переданы у его предшественника нельзя лучше и точнее. Все равно! Собственность священна! И переводчик дает свой собственный перевод этого места, сам сознавая, что он и хуже, и дальше от подлинника. Все достижения прежних переводчиков перечеркиваются, и каждый начинает все сначала.
Такое отношение к делу представляется мне в корне неправильным. Главная, всеоправдывающая и всепокрывающая цель -- максимально точный и максимально художественный перевод подлинника. Если мы допускаем коллективное сотрудничество, так сказать, в пространстве, то почему не допускаем такого же коллективного сотрудничества и во времени, между всею цепью следующих один за другим переводчиков? Все хорошее, все удавшееся новый переводчик должен полною горстью брать из прежних переводов,-- конечно, с одним условием: не перенося их механически в свой перевод, а органически перерабатывая в свой собственный стиль, точнее,-- в стиль подлинника, как его воспринимает данный переводчик.»
«Игнорировать при переводе "Илиады" достижения Гнедича - это значит заранее отказаться от перевода, более или менее достойного подлинника.
В основу своего перевода я кладу перевод Гнедича везде, где он удачен, везде, где его можно сохранять. "Илиада", например, кончается у Гнедича таким стихом:

Так погребали они конеборного Гектора тело.

Лучше не скажешь. Зачем же, как Минский, напрягать усилия, чтоб сказать хоть хуже, да иначе, и дать такое окончание:

Так погребен был троянцами Гектор, коней укротитель.

Многие стихи Гнедича я перерабатывал, исходя из его перевода. Например:

Гнедич:

Долго, доколе эгид Аполлон держал неподвижно,
Стрелы равно между воинств летали, и падали вой;
Но едва аргивянам в лице он воззревши, эгидом
Бурным потряс и воскликнул и звучно и грозно, смутились
Души в их персях, забыли аргивцы кипящую храбрость.

Новый перевод:

Долго, покуда эгиду держал Аполлон неподвижно,
Тучами копья и стрелы летали, народ поражая.
Но лишь, данайцам в лицо заглянувши, потряс он эгидой,
Грозно и сам закричав в это время - в груди у ахейцев
Дух ослабел, и забыли они про кипящую храбрость.
(XV, 318) »
Рассуждения Викентия Вересаева о переводе меня всегда ставили в тупик. Каждый раз, как их читаю, начинаю думать о том, что такое плагиат в переводе. Плагиат в любом виде искусства это, как я понимаю, заимствование без указания источников. Если же кто-то открыто указывает, где он что-то позаимствовал, то это уже не плагиат. Но все-таки такой метод перевода кажется очень странным.

«Каждый, кто преподавал античную литературу на первом курсе филологических факультетов, знает, что студентам всегда рекомендуют читать "Илиаду" по Гнедичу, а студенты тем не менее в большинстве читают ее по Вересаеву.»

Переводы Вересаева упрекали в том, что в них нет единства стиля, хотя сам он и пишет, что заимствования надо не переносить «механически в свой перевод», а перерабатывать «в свой собственный стиль, точнее,— в стиль подлинника, как его воспринимает данный переводчик». М.Л. Гаспаров писал: "Для человека, обладающего вкусом, не может быть сомнения, что перевод Гнедича неизмеримо больше дает понять и почувствовать Гомера, чем более поздние переводы Минского и Вересаева. Но перевод Гнедича труден, он не сгибается до читателя, а требует, чтобы читатель подтягивался до него; а это не всякому читателю по вкусу. Каждый, кто преподавал античную литературу на первом курсе филологических факультетов, знает, что студентам всегда рекомендуют читать "Илиаду" по Гнедичу, а студенты тем не менее в большинстве читают ее по Вересаеву. В этом и сказывается разница переводов русского Гомера: Минский переводил для неискушенного читателя надсоновской эпохи, Вересаев - для неискушенного читателя современной эпохи, а Гнедич - для искушенного читателя пушкинской эпохи".
Переводы Вересаева:
«Илиада»
«Одиссея»

@темы: переводы, античность

---

Фредерик Карл Фрисеке.1874-1939

Кенион Кокс. 1856-1919

@темы: живопись, женщины, красота

---

К ВАМ, ПАНИ

Горький чай люблю я, пани,
Из твоих прохладных кубков,
И твою седую крысу
Видеть возле ног привык,

С кочергой веду беседы,
И с карбидной лампой ссорюсь:
Непристойна эта дама,
Ни к селу в твоем дворце.

Ах, и все-таки прекрасны
Пыль, созвездья паутины,
Пыточная тьма подвала,
Где грудинка на крюке...

Нравится мне дом твой, пани,
Потускневший, феодальный,
Твоего ребра служитель
И вассал твоих волос.

Станислав Гроховяк (1934-1976) (Перевод с польского Булата Окуджавы)

@темы: стихи

---

Слово из четырех букв.

У меня был пост о том, как один шофер обругал Зигфрида Сэссуна: «b..y f.....g t..t», как стыдливо сообщалось в источнике. То, что «b..y » значит «bloody», а «f.....g»— «fucking», это понятно, а «t..t» я поняла ошибочно. Зато  sige_vic увидела вчера и сразу догадалась.
А ведь если бы я прочла эти слова с пропущенными буквами не в июле, а теперь, я поняла бы правильно. Лоуренс и в "Чеканке" упоминает слово «twat», и даже в письме жалуется одному другу-летчику (рассказывая о том, как ему плохо в танковом корпусе): «The crowd talk a great deal of twats! and the rest of the time about ballocks».

@темы: язык, Зигфрид Сассун, Лоуренс Аравийский

---

«Вся проблема французов в их ужасном картезианстве. Для них ты либо согласен, либо нет. И это абсолютно логично. Но здесь нет места иррациональному элементу, который присутствует в жизни. (...) Идея лояльной оппозиции им чужда. »
У.Х. Оден. («Застольные беседы с Аланом Ансеном»)
«Французы — картезианцы по духу, не склонные к иррациональному, к абсурдному, мало чувствительные к волшебному. Возьмем британцев: Шекспир, Свифт, Стерн, большинство английских поэтов, Льюис Кэрролл — я обожаю автора “Алисы” и отдал бы правую руку, чтобы написать такую книгу, — научили их чувствовать себя как дома в царстве причудливого, необъяснимого-нелепого…»
Генри Миллер. («Генри Миллер. Портрет в полный рост» Брассаи) Отсюда

@темы: Англия, Оден

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Солдатская традиция

Вот тут тут и тут я упоминала о том, что в Англии в 19 веке и в первой половине 20 века обычным явлением была солдатская проституция, которая воспринималась солдатами как занятие, не отрицающее их мужественность, т.к. они либо играли активную роль во время акта, либо ограничивались взаимной мастурбацией и т.п. действиями, которые до поправки Лабушера даже не нарушали закона.Джентльмены, готовые платить деньги за сексуальные услуги солдат, особенно высоко ценили гвардейцев. Цитирую свой пост: «Тамэйн пишет, что новобранцы, по-видимому, узнавали о возможности такого заработка от старослужащих. В других источниках упоминается о том, что солдаты вовлекались в это занятие некоторыми офицерами, знакомившими их со своими друзьями» (ссылки на источники указаны в том посте).
Благодаря этим сведениям я поняла строчки из одного письма Т.Э.Лоуренса Лайонелу Кертису, в котором он как раз жалуется на нравы армии. Лайонел Кертис (1872–1955), английский литератор и государственный служащий, был другом Лоуренса и в 1923 году получил от него несколько длинных и взволнованных писем — тогда Лоуренса изгнали из военно-воздушных сил (поскольку его анонимность раскрылась и журналисты подняли шум), но разрешили под другой фамилией служить рядовым в танковых войсках. В этих письмах Лоуренс описывает свое отвращение к армии после ВВС и свое сложное отношение к сексуальности. Дело в том, что как раз тогда он переживал мучительную ломку прежних, романтических представлений о возвышенной любви, противостоящей животной чувственности. Такой любовью он любил юношу Дахума, которому посвятил "Семь столпов мудрости" (напоминаю, что Дахум как адресат посвящения это не "слэш" и не мои домыслы, а факт, признанный авторизированным биографом ТЭЛ Джереми Уилсоном, который наотрез отказывается признать Лоуренса гомосексуалистом, — но тем ценнее его доказательства того, что "С.А."это Дахум, о котором все-таки до сих пор спорят, был ли он Селим Ахмед или Ахмед, который звал себя "Шейх" (Sheikh).
Здесь не время описывать, какие переживания привели Лоуренса к перемене во взглядах на сексуальность (не время, т.к. я тогда еще больше напишу про Лоуренса и окончательно уйду от темы), но он по-настоящему страдал из-за этого, к чему добавилось и отчаяние от разлуки с военно-воздушными силами. А солдаты, окружавшие его в танковых войсках, казались ему поначалу животными, одержимыми похотью.
Лайонел Кертис, которому Лоуренс в этот период изливал душу, был то ли гомосексуален, то ли бисексуален, — в Википедии об этом не говорится, как, впрочем, и вообще о его личной жизни, но об этом можно прочитать в других источниках. Например, в книге про Дженет Эшби (жену дизайнера Чарльза Роберта Эшби) перечисляются ее друзья — Голди Лоуэнс Дикинсон, Джордж Ивс, Доуренс Хаусман (брат поэта)— "кроме того, там был и Лайонел Кертис со своим партнером, художником Максом Бэлфуром... Все они были геями" («Janet Ashbee: love, marriage, and the arts & crafts movement» by Felicity Ashbee 2002. стр.37)
Я сама уже не понимаю, то ли такой была половина всей художественной интеллигенции в Англии того периода, то ли это Лоуренс выбирал себе такой круг общения. Вспомнилось замечание одной гомофобно настроенной поклонницы ТЭЛ, написавшей, что люди, о которых она узнает, читая про Лоуренса, почти все «пидарасы» (видимо, Сассун, Э.Марш, Форстер, Вивиан Ричардс, Алтунян и т.п.). Наверное, по ее мнению, один Лоуренс выделялся на общем мрачном фоне.
Но все же правда, что среди англичан того времени, учившихся в частных школах, Оксфорде и Кембридже, процент гомосексуалов и бисексуалов был очень высок. Вот недавно я прочитала в трех не зависящих друг от друга источниках (но все равно буду проверять эти данные, т.к. два отзыва исходят от врагов), что тайным гомосексуалистом был и сэр Рональд Сторрс, колониальный служащий, в разное время губернатор Иерусалима, Северной Родезии и Кипра, о котором Лоуренс в "Семи столпах" писал: "Рональд Сторрс, секретарь резиденции по делам Востока, самый блестящий англичанин на Ближнем Востоке, обладающий тонкой эффективностью, несмотря то, что его энергия отвлекалась на музыку, литературу, скульптуру, живопись и вообще все прекрасное из плодов мира. Тем не менее, Сторрс сеял то, что мы пожинали, и был всегда первым, величайшим среди нас. Его тень закрыла бы собой, как покрывало, всю нашу работу и всю британскую политику на Востоке, будь он способен отречься от мира, закаляя свой ум и тело с суровостью атлета перед великим боем." (перевод  FleetinG_). Он был одним из шести поддерживающих концы покрова на похоронах Лоуренса, а также написал в мемуарах о его генцианово-синих глазах (а в его записях 1917 года я нашла слова "my little genius Lawrence"— The Memoirs of Sir Ronald Storrs 2008, стр.202, 238 ) — нет, плохое друг о друге они тоже писали, но об этом как-нибудь потом. Я как раз прочла в мемуарах Сторрса слова о том, что Первая мировая, может, и явила миру более великие фигуры, «но никого более отважного и романтического, чем застенчивое, легкое и непостижимое излучение творческой энергии духа, которое останется в истории под именем Лоуренса Аравийского».
Зато Лайонел Кертис назвал Лоуренса «"tragic little being!"» Кажется, сам он был уравновешенным человеком и немного терялся, получая длинные, витиеватые и жалобные письма, которые могли начинаться с обращения «My Lord» и заканчиваться «There, my letters always end in tears!»
Сперва Лайонел Кертис решил, что Лоуренса просто напугала нецензурная ругань, которой он наслушался в казарме. Но тот отвечал, что нецензурная ругань его вовсе и не пугает — летчики тоже так ругались, но при этом были чисты. А у солдат не только речи грязные, но и поступки: «тут принято считать, что совершенно естественно или взять внаём тело женщины, или сдать внаём самого себя, или еще как-то над собой надругаться. Я плакался на это отчасти из жалости к себе, потому что сам обрек себя на то, чтобы уподобиться им, отчасти в предчувствии неудачи, потому что мой мазохизм остается и останется только духовным. Телесный не для меня: на самом деле то наслаждение, которое они находят в потворстве своим желаниям, я нахожу в самоограничении. Наперекор их примеру я обращаюсь к воздержанию еще более строгому, чем раньше. Все телесное теперь мне ненавистно (и в моем случае ненавистно — то же самое, что невозможно). На занятиях спортом недавно (они изводят нас постоянными упражнениями) меня заставляли прыгнуть, а я отказался, потому что это была активность плоти. Позже я спросил сам себя, в этом ли была причина или же я боялся позорной неудачи— поэтому я спустился туда один и втайне от всех прыгнул на 20 футов...»(перевод мой)
...it's taken for granted as natural, that you should job a woman's body, or hire out yourself, or abuse yourself in any way. I cried out against it, partly in self-pity because I've condemned myself to grow like them, and partly in premonition of failure, for my masochism remains and will remain, only moral. Physically I can't do it: indeed I get in denial the gratification they get in indulgence. I react against their example into an abstention even more rigorous than of old. Everything bodily is now hateful to me (and in my case hateful is the same as impossible). In the sports lately (they vex us with set exercises) I was put down to jump, and refused because it was an activity of the flesh. Afterwards to myself I wondered if that was the reason, or was I afraid of failing ridiculously: so I went down alone and privily cleared over twenty feet...T. E. Lawrence to Lionel Curtis. 14.V.23
Кстати, сперва я не поняла, как это Лоуренс ухитрился воздерживаться еще строже, чем раньше, если предполагается, что он и так настолько чистый и целомудренный, «что самая чистая лилия кажется, по сравнению с ним, бурой свиньей»(с). Потом поняла, что он теперь решил еще и не заниматься спортом. А дальше пишет, что и от музыки, по которой ужасно тоскует, тоже решил отказаться: вот неподалеку сейчас находится художник Чарльз Лэм, который может сыграть для него на фортепиано, если он к нему пойдет, но он взял себя в руки и не пойдет. К счастью, воздержание от музыки долго не продлилось. А вскоре и Джон Брюс согласился высечь Лоуренса, что немного привело его нервы в порядок. Как выразился Брюс много-много лет спустя, он помог Лоуренсу сохранить рассудок, безопасность и самоуважение. ('I helped him regain his sanity, security and self-respect.' (The secret lives of Lawrence of Arabia by Phillip Knightley, Colin Simpson - 1970,Стр. 190 )
Слова «сдать внаём самого себя» в контексте этого письма, посвященного сексуальности, да еще и после слов о женщине, у которой тело «берут внаём», по-моему, говорят именно о солдатской проституции. В тех источниках, откуда я брала сведения об этом явлении, так и описывается обычный для многих солдат способ проведения досуга: свидание с мужчиной, который платит за секс, а в следующий раз — свидание с женщиной, которой можно самому заплатить этими деньгами (и почувствовать себя «настоящим мужчиной»). В авиации не было такой практики. Это был молодой вид вооруженных сил, созданный за четыре года до того, как туда захотел попасть Лоуренс. Там не было таких традиций, как в армии и во флоте, не было старослужащих, посвящающих новичков в такой способ заработать. Кроме того, из написанного Лоуренсом в "Чеканке" складывается впечатление, что летчики гордились своей профессией и с большим уважением, чем солдаты, относились к самим себе.
Надо отметить, что обычно жалобы ТЭЛ на грубую чувственность солдат толкуют как относящиеся к их разговорам о женщинах. Да, Лоуренс особенно отрицательно относился к гетеросексуальным актам (даже его брат это подтверждал) и к продолжению рода. Он и Кертису в других письмах пишет именно о своем отвращении к репродуктивной деятельности человека. Но, думаю, и гомосексуальное поведение солдат могло его, хотя бы отчасти и в первое время, оттолкнуть: секс за деньги, презрительное отношение солдат к джентльменам-pansies — словом, профанация той возвышенной однополой любви, которой он восхищался в "Семи столпах мудрости".

@темы: ТЭЛ, джентльмены и простые парни, гомосексуальность, Лоуренс Аравийский, a very British story

---

"Противно было смотреть на эту гадость".

Знаю с детства это мнение Викентия Вересаева: «Как будто совсем одно и то же,-- и как оно может быть совсем различным, совсем друг на друга непохожим! "Леда в объятиях Юпитера" Микеланджело или "Ио в объятиях Юпитера" Корреджио -- какая высокая, какая чистая красота! А изображается акт совокупления! А в той же берлинской Национальной галерее картина того же Корреджио "Леда и Юпитер" -- чистейшая порнография. В числе других снимков я купил и снимок с этой картины — и очень быстро уничтожил: противно было смотреть на эту гадость.»
Но я и раньше не понимала и теперь не понимаю. Вот обе картины Корреджо — из Берлина. Почему эта «Леда» порнография? Я Корреджо никогда особенно не любила (но и плохо к нему не относилась), поэтому, может быть, я и не понимаю, чем его «Ио» лучше его же «Леды».

Я в детстве вообще думала, что Корреджо написал еще одну «Леду» — неприличную — настолько эта мне казалась невинной. Вот "Леда" Микеланджело меня как раз-таки смутила, когда я в юности впервые ее увидела (этой картины и рисунка нет в тех альбомах, что у меня были в детстве). Смутила, потому что я вспомнила эти слова, вспомнила Корреджо, и опять не поняла, чем его трактовка этого сюжета порнографичнее?

@темы: эротика, живопись

---

Жизнь в бараке номер четыре.

«Застенчивость среди людей была теперь раз и навсегда пройдена, всего после четырнадцати дней; долгих дней: но моя душа, которой вечно требуется какой-нибудь страх, чтобы приправить свое существование, задавалась вопросом, что же сделают целых семь лет служения с опрометчивым своеволием, которое до настоящего времени служило опорой моим ценностям. Вопрос принял оттенок жалости к себе, и слезы мои тихо капали, в тишине белых стен, под минорный аккомпанемент оркестра из кино, который, проходя через два здания и сто ярдов воздуха, был едва слышен. Видимо, должен был начаться дождь. В сигнале трубы была почти прозрачная красота.»

1.«Моряк сегодня, в пятницу вечером, был слегка навеселе. Он пришел из пьяного бара и потащил Кока на трибунал за содомию. «Он бросил полкроны, сэр, на пол туалета перед мальчишкой из оркестра. Остальное можно понять». Но Хордер не обладал обходительностью Китаезы, о котором мы в последнее время тоскуем, в качестве председателя суда. Так что веселье увяло.
Только не для Моряка. Внезапно он схватил Кока и борцовским приемом перебросил все тринадцать стоунов его веса через плечо. Кок развернулся и выпрямился, оседлав его шею. Моряк доковылял до ближайшей кровати за его коленями и рухнул на нее со своей ношей. Трое, четверо, пятеро других прыгнули на них. Из этой кучи-малы донесся его веселый удивленный возглас: «Эй, что там за дрянь в кровати?» — и показалось жалкое лицо малыша Нобби, выкарабкивающегося из-под них, вялое и отупелое со сна. Это напомнило мне Зигфрида в хватке Фафнира.

Они распутались. Моряк поймал Нобби за шиворот сильной рукой, а другой стащил с него трусы и носки, одним движением, как перчатку. Маленькие, желтые, как у птенца, ноги отчаянно замолотили по воздуху. Кок усмехнулся, схватил у кого-то банку ваксы и тремя быстрыми взмахами щетки раскрасил его штуки угольно-черным. Гром аплодисментов. Нобби ушел, чертыхаясь, в темную холодную душевую. Оркестр грянул «Господь, в веках ты помощь нам».

Вошел Уайт с чаем и песочным печеньем для Моряка, тот забрал их, накрыл чашку печеньем, ловко ее перевернул и крикнул: «Элементарная, бля, наука». Кок снова вскочил ему на спину. Разбита чашка, разлит чай. Джаз запел в проходе, где Кок поскользнулся. Одно слово, и Моряк вдавил ему голову в грудь. Кок одним прыжком оказался у него на плечах.

Моряк заковылял вперед. «Мы идем, мы идем», — заорал он; наша грязная пародия на известную балладу. Кок рухнул на пол так, что чуть все кости не переломал. «Пришли», — сказал он едва слышным шепотом, когда вслед за падением наступила тишина. Наша мандолина разразилась этой песней, и расстегнутый балет хрипло подхватил ее, сверкая животами. «Стар», «Ивнинг Ньюс», «Стандард»!» — взвыл Мэдден, когда-то бывший газетчиком. Теперь барак был охвачен пламенем. » Кстати, несправедливо: за содомию судили одного, а ваксой измазали другого.
2.«Редкая привилегия – половинный день – заставляет меня волноваться, как бы не упустить какой-нибудь клочок из его удовольствия. Я снова забрел в парк, чтобы почувствовать его увядающую красоту: но это чувство было уже не таким острым. Мое теперешнее родство с обитателями в форме склонило мой глаз извлекать более длительное удовольствие из группы парней в голубом, которые лежали, растянувшись, и играли на траве, чем даже из зелени дикой травы. Я приглядывался, такие ли очертания у их брюк, как у наших: и мое настороженное ухо находило их радостную брань более подходящей, чем щебет птиц.

Подошло время чая, и я пропустил его, упиваясь тем, что заставляю трубу звучать для меня понапрасну. Паек у нас обильный, трудовой, неаппетитный из-за одинаковости вида и вкуса. Поэтому меня захватила тоска по неофициальной пище. В моем кармане лежал недельный заработок. Пойду в столовую и буду наслаждаться. (...)Ночь обращалась в туман: и наш барак был еще пустым. Такое раннее возвращение не в правилах выходного дня. Но барак был теперь для меня дружественным, знакомым местом, а моя кровать – домом. Там тишина, которая избегала меня в столовой, ждала или возвращалась, пока я лежал, со стыдом вспоминая, каким ужасом встречал тот я же час в первую ночь на сборном пункте, когда так страшился того, что другие могли со мной сделать. Застенчивость среди людей была теперь раз и навсегда пройдена, всего после четырнадцати дней; долгих дней: но моя душа, которой вечно требуется какой-нибудь страх, чтобы приправить свое существование, задавалась вопросом, что же сделают целых семь лет служения с опрометчивым своеволием, которое до настоящего времени служило опорой моим ценностям. Вопрос принял оттенок жалости к себе, и слезы мои тихо капали, в тишине белых стен, под минорный аккомпанемент оркестра из кино, который, проходя через два здания и сто ярдов воздуха, был едва слышен. Видимо, должен был начаться дождь. В сигнале трубы была почти прозрачная красота.

Стали возвращаться с улицы остальные. (...)Самопальный трибунал, в нескольких кроватях от меня, призвал всех к вниманию, так громко он проходил. Густой голос Моряка, отшлифованный пивом, падал и поднимался попеременно с рычанием Китаезы. Дылду обвиняли в онанизме. «Ездить на дельфине», как называл это Моряк, вдаваясь в морские термины. Капрал Эбнер передвинул две кровати, чтобы вмешаться, если партии перейдут к демонстрации силы: но все, к счастью, закончилось пьяным смехом. Опьянение иногда развязывает плоть, как ночной кошмар изгоняет мысль. (...) Наконец раздался сигнал гасить огни, которого давно ждал мой слух. Молчание стерло этот ужасающий гам и оставило лишь шум дождя, который уже властвовал снаружи и теперь завладел темным бараком. Луны не было, только фонарь сиял через окна, очерчивая, как карандашом, лучами света балки крыши и виселицы стропил над головой. Совсем поздно ночью я снова проснулся, потому что по окнам хлестал шквальный ветер. Он расчистил половину неба и обнажил лунный диск, колеблющийся через покрытые мокрой пленкой стекла.» Немногих современников, прочитавших "Чеканку", шокировала не только ненормативная лексика, но и натуралистичность (на их взгляд, излишняя). Наверное, таким показался и следующий эпизод (только начало — конец там трогательный):
3.«Кортон не был моим кумиром: когда он был пьян (а каждый седьмой день он был пьян в стельку), в нем проявлялись черты, что называется, похабства. Он распахивал дверь и вламывался после нужника, не подтеревшись, и брюки висели у него вокруг колен. Откинув одеяло на первой же пустой кровати, он присаживался на нее с ухмылкой, ерзая по простыням и вытираясь об них. Когда это достаточно его охлаждало, он на руках подтягивался к спинке кровати, вставал и радостно указывал пальцем на ее обладателя: «Вот засранец, обосрал всю кровать». Потом он переходил от одного к другому среди тех, кто будто бы спал, и мочился в каждую пару вычищенных ботинок, пока не мог больше ничего выжать.

Я скрывал свою тошноту перед ним из страха показаться «высоколобым»: да и тело мое понимало, что не сможет справиться с телом Кортона. Другие, однако, начали жаловаться за его спиной. Может быть, Моряк что-нибудь ему сказал: в любом случае, после третьих выходных дурная привычка прекратилась. За этот месяц запад несколько сбавил тон, а восток кое-чему научился: в это время мы все, в ежедневных испытаниях, обнаружили, что на самом деле кроется за внешними манерами. *

Это было счастьем для меня; так как, когда я вступил в спор с капралом из-за отказа в займе, за неделю до моего последнего пребывания на губе, он переместил Кортона через всю казарму на кровать рядом со мной. Противостоянию по указке недоставало огня. При ближайшем знакомстве этот великан оказался на редкость, до тупости, честным. Ближе некуда: всю ночь нас разделяли три фута. И ни разу он не задел меня, когда был пьян. Он наклонялся над моей подушкой, бережно трепал меня по волосам и приговаривал: «вот негодник», в то время как вся казарма, ожидавшая, что меня сейчас скинут с кровати, дрожала от восторга.»
«He'd bend over my pillow, gently stroking my hair and murmuring, 'Naughty, naughty'» - так трогательно.
*Перед этим объяснялось: «Это различие между востоком и западом в казарме сложилось естественным путем, когда мы впервые обосновались здесь. Те, кто говорил по-книжному, начитанные, непыльных профессий, собрались вокруг западной печки; а те, кто бранился с чистейшим кэмбервелловским выговором, стянулись к другой.»

4.«Диксон повалил меня на кровать и стал душить. Я выставил подбородок, как научился в Порт-Саиде, и так мои напряженные мышцы могли держаться несколько минут против хватки его пальцев в полную силу. Наконец он внезапно уперся коленом мне в живот и другой рукой применил «яйцекрутку», прием нашего невежливого кодекса борьбы. Держишь их крепко и мнешь в руке. Будь ты хоть из железа, нельзя вынести такую боль хотя бы шестьдесят секунд.

Я вопил, прося пощады, когда трость Таффи проскользнула между нами и пронзила Диксона прицельно в чувствительное место под мышкой. Он скрючился рядом со мной на кровати. «Это что еще тут за развлечения?» — спросил Таффи, зашедший обсудить завтрашний церемониал и сгладить сегодняшнюю неудачу. «Да я его учу, — соврал Диксон, пришпоренный необходимостью. — Вчера, когда мы шли по городу через трамвайные пути, должен он был держать шаг? Должен, мать его?» Я кашлял и отплевывался, слишком беспомощный, чтобы опровергать необоснованную клевету.»
5.« Неправы те, кто представляет жизнь военных полной насилия. Для этого они ничего не принимают так серьезно. Двадцать лет назад — или семнадцать лет, что касается моего прямого опыта — там действительно царила грубость. Тогда каждый инцидент заканчивался спором, а каждый спор — либо кулачной расправой (сегодня это забытое искусство), либо казарменным трибуналом, приговором которого слишком часто бывало массовое избиение любого, кто не походил на массу. В одном подразделении, чуть больше нашего отряда, я не могу вспомнить ни одного парада за три месяца, который не был бы украшен фонарем под чьим-нибудь глазом. Обычно пять из шести человек носили на себе боевые ранения. Эти ВВС по сравнению с ним — институт благородных девиц.

У нас даже хорошие манеры, если сбросить со счетов, как мерзко мы обзываем друг друга. Это не грубость, когда называешь кого-нибудь «чертовым засранцем» безо всякого повода. Он лишь бросит тебе в ответ «лживый ублюдок». Эти безобидные формы речи — свободный обмен между равными. В моем привередливом горле застревает божба и непристойности: поэтому я не могу разговаривать вполне дружелюбно для их ушей: и то, что я не отвечаю им, в своем роде ограничивает их ругань в мой адрес. Так что в нашей болтовне (в которой, кроме того, я раньше и не участвовал) между нами есть искусственное напряжение. Я ненавижу, когда мне помогают, поэтому их помощь мне - неблагодарный труд. Но, за этими исключениями, мы держимся ровно, дружелюбно и с пониманием. Я нахожу в них ответную мужскую доброту и природную искру, что сообщает мне рядом с ними странное чувство безопасности. Жить в бараке номер четыре – значит иметь твердую почву под ногами.

Наша жизнь в осязании — это мускулистая нагота, соединенная с такой искренностью порыва, которая (будь она различимой, намеренной и выраженной) могла бы с полным правом быть названа абсолютной. Но это немая жизнь. Словарь казармы состоит из слов саксонского происхождения, и отвлеченные слова слетают с их языка редко и беспорядочно, сильно отдавая типографской краской. Я подозреваю, что эти беглые жесты, разнообразие интонаций, эти непрерывные причуды тела проистекают отчасти из словесной бедности и высвобождают те самые эмоции, которые человек усложненный очищает, произнесенные или непроизнесенные, до состояния фразы.»
Т.Э.Лоуренс. ЧЕКАНКА. Дневник механика авиации Росса, номер 352087,на сборном пункте ВВС между августом и декабрем 1922 года,с последующими заметками.Перевод  FleetinG_

На этой картине Генри Лэма изображены не летчики, а моряки, но, наверное, потому, что время одно, страна одна, а Лэм и Лоуренс были знакомы, мне все время вспоминалась эта картина, пока я цитировала Лоуренса.

@темы: ТЭЛ, Лоуренс Аравийский

---

"And his well-educated sisters were progressive as well"

Заглянула в английскую Википедию — понадобилась биография дизайнера Чарльза Роберта Эшби (C. R. Ashbee, 1863–1942). Сам он гей, причем женатый, отец четырех детей, как и положено викторианцу. Женился в возрасте 35 лет, предварительно рассказав невесте о своих склонностях. Дети же у них появились только через 13 лет после свадьбы. Вот Дженет Эшби с дочерьми в 1921 году.

Но о его родителях и сестрах написано как-то смешно: «His father was an enthusiastically heterosexual pornographer. His Jewish mother developed suffragette views. And his well-educated sisters were progressive as well.»(Отсюда) «Его отец был увлеченным собирателем гетеросексуальной порнографии*, его мать-еврейка придерживалась суфражистских взглядов. И его прекрасно образованные сестры тоже были прогрессивны.»
*В другом месте о нем говорится «erotic bibliophile», поэтому я так перевела.

@темы: викторианцы, история повседневности

---

Черри из Зеннора

Нашла на Либрусеке сборники сказок, которых я раньше в сети не видела.
Тут переводы сказок, которые я когда-то читала в приложении к сборнику «Folk-tales of the British Isles» (Радуга, 1987). Мне они не нравились тем, что эльфы и фейри в них описаны как «крохотный народец». Я не понимала, то ли Толкин ошибался и не Шекспир с его современниками виноваты в том, что эльфов стали считать маленькими, а в народе их так всегда и представляли, то ли и впрямь эльфов стали описывать как «крохотный народец» сравнительно поздно, а народные сказочники просто начали рассказывать сказки по-новому (как обычно и бывает: старинные сюжеты очередной сказочник пересказывает с подробностями, характерными для его времени). Я писала о росте фейри тут, упоминая об этой сказке, а вот она сама:

Черри из Зеннора

Черри из Зеннора
Старый Хани жил с женой и детьми в маленьком домике из двух комнат и «спальни» на скалистом берегу Тририна в Зенноре. У стариков было шестеро детей. Жили они, как умели, но не очень-то хорошо — было у них всего несколько акров тощей земли, на которой и овца не смогла бы прокормиться.

Вокруг домика валялось множество ракушек, и как будто бедное семейство ело только морские гребешки да устриц. Но по будням на обед у них была рыба с картошкой, а по воскресеньям изредка — свинина с подливкой. Белый хлеб же пекли на Рождество и на Пасху.

Зато дети были пригожи и здоровы. Одну из дочерей звали Черри. Она бегала быстро, как заяц, и очень любила пошалить да пошутить.

Приехал как-то в город сын мельника, привязал свою лошадь, а сам отправился разузнать, не повезет ли кто зерно на мельницу. А Черри тем временем вспрыгнула на лошадь и поскакала к скалам. Сын мельника пустился за ней в погоню, но Черри доскакала до скалистого утеса, на который уж лошади не взобраться, спрыгнула на землю и стала перепрыгивать с камня на камень — тут и гончей за ней не угнаться, не то что сыну мельника.

Подросла Черри, стала девушкой на выданье, но не радуется больше Черри. Год за годом обещала ей мать новое платье, чтобы могла она пойти на ярмарку и на гуляния, но все не было у семьи лишних денег. Не в чем было Черри пойти ни в церковь, ни к подружкам, ни куда еще ходят молоденькие девушки.

Исполнилось Черри шестнадцать. Одной из ее подружек купили новое платье с лентами и кружевами, и она ходила в нем в церковь в Нанкледери. Девушка рассказывала об этом Черри и еще о том, как многие парни хотели проводить ее после проповеди домой. Очень расстроилась Черри. И сказала матери, что решила пойти поискать работу в деревнях в долине Тоуднека и Зеннора. Может удастся заработать денег и купить нарядное платье, как у других девушек.

Попросила тогда ее мать поискать сначала работу в Тоуднеке, чтобы могли они видеться хоть изредка по воскресеньям.

— Ну уж нет, — возразила ей Черри. — Никогда не буду я работать в деревне, где коровы жуют веревку от колокольчиков, а люди каждый день едят рыбу с картошкой, а по воскресеньям — пай с угрем. [пай — Пирог]

И в один прекрасный день собрала Черри свои вещи, завязала их в узелок и собралась идти искать работу. Она обещала отцу, что постарается устроиться поближе к дому и почаще навещать родителей. Старик Хани просил остерегаться пиратов да разбойников, но Черри не очень-то обратила внимания на его слова.

Она пошла по дороге на Людгван и Гюлвал. Как только печные трубы Тририна исчезли из вида, испугалась она и хотела уж было вернуться домой, да передумала и пошла дальше.

Добрела она до Перекрестка четырех дорог у Леди Даунз, села на камень у обочины и заплакала, как будто навсегда уходила из дому.

Выплакалась она и решила, что лучше всего ей сразу же повернуть домой.

Вытерла глаза, подняла голову и вдруг видит — идет к ней незнакомый джентльмен. Никак не могла она понять, откуда он взялся — ведь всего несколько минут назад дорога на Даунз была пустынной.

Джентльмен пожелал ей «доброго утра», спросил, как пройти в Тведнак, а потом поинтересовался, куда Черри путь держит.

Черри отвечала, что только сегодня ушла из дому, чтобы найти себе работу, но неспокойно у нее что-то на сердце, и потому решила она вернуться к родителям.

— Вот уж не думал, что мне так повезет, — сказал джентльмен. — Я как раз ищу девушку, чтобы она присматривала за домом.

И он рассказал Черри, что у него умерла жена, оставив ему сынишку, прелестного мальчика, за которым она могла бы присматривать. Она очень ему подходит. Опрятная и симпатичная. Он, конечно, заметил, что платье — заплатка на заплатке, но сама она свежа, как роза, и вся морская вода не могла бы сделать ее чище. Бедняжка Черри только отвечала на такие его речи «Да, сэр», но сама не понимала и половины сказанного. Мать научила ее отвечать так, когда к ней обращался священник или другой какой джентльмен, а она — прямо как сейчас! — не понимала, о чем они с ней толкуют.

Незнакомец сказал, что живет неподалеку, чуть в сторону, в низине, что работы у нее будет мало — подоить корову да приглядеть за ребенком. И Черри решила пойти с ним. По дороге он так приветливо говорил с Черри, что девушка не заметила, как прошло время и куда они шли.

Но вот они пошли по темной аллее, сквозь ветвистые деревья которой не мог пробиться ни один солнечный лучик. Кругом были зелень и цветы, а в воздухе витал медовый аромат шиповника и жимолости, а над головой покачивались красные яблоки.

Они подошли к ручью, в котором текла хрустальной чистоты вода. Было очень темно, и Черри недоумевала, как же им удастся перебраться на другой берег. Но тут джентльмен обнял ее за талию и перенес через быстрый поток, так что она даже ног не замочила.

Аллея становилась все темнее и темнее, все уже и уже, и казалось, что они идут все время вниз и вниз. Черри держалась за руку джентльмена и думала, что с таким добрым господином готова идти хоть на край света.

Они прошли еще немного, и джентльмен открыл калитку в прекрасный сад.

— Вот, милая Черри, тут мы живем, — сказал он. Черри не могла поверить своим глазам — она никогда не видела места красивее. Многоцветье трав и прелестные цветы, свисающие с ветвей всевозможные фрукты… Кругом порхали птицы, распевающие звонкие песни. Она вспомнила, как бабушка рассказывала ей о волшебных садах Дивного народа. Может, она в одном из них? Да нет, ведь эльфы и феи малы ростом, а этот джентльмен был не ниже священника.

К ним навстречу бежал маленький мальчик с криком «Папа! Папа!».

Ребенку, судя по его росту, было года два-три. Но было во всем его облике что-то взрослое — глаза ярко блестели и были очень пронзительны. Как говорила Черри: «Кого угодно переглядит».

Но не успела Черри заговорить с ребенком, как появилась высохшая старуха с ужасным лицом, схватила мальчика за руку и утащила его в дом, бормоча проклятия. Напоследок старая карга успела, однако, одарить Черри убийственным взглядом.

Хозяин заметил, что девушка приуныла, и объяснил, что эта старуха — бабушка его покойной жены, у нее отвратительный характер и, как только Черри освоится в доме, карге придется уйти.

Наконец, когда девушка насмотрелась на чудесный сад, хозяин повел ее в дом, а там было еще прекраснее. Вокруг цвели прелестные цветы и отовсюду струился свет, хотя солнечные лучи сюда не проникали.

Тетушка Пруденс — так звали старуху — уставила стол всевозможными яствами, и Черри отлично поужинала. Потом ей приказали отправляться в постель, в комнату на верхнем этаже дома, где спал и мальчик. Пруденс наказала Черри все время держать глаза закрытыми, даже если она не будет спать, чтобы не увидеть того, что ей не понравится. И она не должна разговаривать с ребенком ночью. Зато встать ей надлежало на рассвете, отвести мальчика к источнику в сад, умыть его и смазать ему глаза мазью из хрустальной баночки, которую она найдет в расщелине в горе. И она ни в коем случае не должна мазать свои глаза этой мазью.

Затем Черри должна позвать корову, подоить ее и дать кружку парного молока мальчику на завтрак.

Черри просто распирало от любопытства, но каждый раз, когда она начинала расспрашивать ребенка, он останавливал ее: «Я все расскажу тетушке Пруденс».

Рано утром, как ей было приказано, Черри проснулась, и малыш отвел ее к хрустальной чистоты источнику, который бил из гранитной скалы, увитой плющом и поросшей красивым мхом. Она тщательно умыла ребенка и смазала ему глаза, но вот коровы видно нигде не было. Тут малыш сказал, что Черри должна позвать ее.

— Пру, пру, пру! — позвала Черри, как всегда делала это дома.

И тут же из-за деревьев вышла красивая большая корова и остановилась на дорожке рядом с Черри.

Не успела девушка прикоснуться к вымени чудесной коровы, как в подойник ударили четыре струи молока. Вскоре ведро было полно. Черри налила в кружку мальчика молока, и он тут же выпил его. Корова ушла в лес, а Черри пошла в дом, чтобы узнать, что ей делать дальше.

Старуха Пруденс накормила Черри вкусным завтраком и задала работы на кухне — вскипятить молоко, сбить масло и отчистить песком тарелки и миски, И еще приказала Черри не совать нос куда ни надо, не ходить на другую половину дома и не пытаться открыть запертые двери.

На второй день, когда Черри управилась со своей работой, хозяин попросил ее помочь ему в саду собирать яблоки и груши да полоть лук и порей.

Черри очень обрадовалась, что не будет за ней приглядывать старуха, ведь тетушка Пруденс глаз с девушки не спускала, даже когда вязала, и все ворчала:

— Так я и знала, что приведет Робин дурочку какую из Зеннора. Лучше было бы для обоих, если б убралась она отсюда восвояси.

Черри хорошо работалось с хозяином. Когда она заканчивала полоть грядку, он целовал ее, чтобы показать, как доволен.

Через несколько дней старая тетушка Пруденс повела Черри на ту половину дома, где никогда она не бывала. Они прошли по длинному темному коридору, а затем старуха приказала девушке снять башмаки. Они вошли в комнату со стеклянным полом, а вокруг на полках да и на полу стояли обращенные в камень человечки, большие и маленькие. У некоторых были отрублены руки, а некоторые были целы и невредимы.

Черри заявила старухе Пруденс, что ни за что на свете не пойдет дальше.

Сначала она подумала, что попала в подземный мир Маленького Народца, где лишь один хозяин был похож на обычных людей, но теперь поняла, что попала к колдунам, которые превратили всех этих людей в камни. Она слышала о них в Зенноре и знала, что в любой момент они могут съесть ее.

Старуха Пруденс стала смеяться над Черри, а затем стала подстрекать потереть вон ту шкатулку, что похожа на маленький гроб на шести ножках, пока не увидит в нем свое лицо. Черри решила не показывать, что ей страшно, и принялась тереть гробик, а старуха все хихикала да подбадривала:

— Так, так, так! Быстрей! Сильней! Три!

Под конец Черри устала, но вдруг случайно потерла край шкатулки. О, Матерь Божья! Коробочка издала такой ужасный замогильный звук, что Черри решила, что сейчас все каменные человечки проснутся, и от ужаса упала замертво.

Хозяин услышал весь этот шум и прибежал в комнату со стеклянным полом. Он очень рассердился на Пруденс и выгнал ее, а сам отнес Черри на кухню и дал ей каких-то капель.

Когда девушка пришла в себя, она никак не могла вспомнить, что с ней случилось, но точно знала, что случилось что-то ужасное.

Зато теперь ей жилось лучше — ведь старухи Пруденс больше не было в доме. Хозяин же был с ней так добр и ласков, что целый год пролетел как летний денек. Время от времени хозяин куда-то уезжал, а когда возвращался, много времени проводил на таинственной половине дома. Черри слышала, как он разговаривает там с заколдованными человечками.

У Черри было все, что душа пожелает. Но она не чувствовала себя счастливой. Ей хотелось узнать побольше об этом колдовском месте. Она поняла, что именно мазь делает глаза ребенка такими блестящими и странными, и он видит то, что ее глаза не видят. И она решила помазать и свои глаза этой мазью. Помазать во что бы то ни стало!

На следующее утро она умыла мальчика, помазала ему глаза и подоила корову, а затем послала ребенка нарвать букет в саду и быстренько мазнула себе самый краешек глаза. О, ее глаз чуть не выжгло от этого снадобья!

Черри поспешила к источнику промыть глаз — и что же она там увидела! На дне родника резвились сотни маленьких человечков, по большей части леди. И вместе с ними играл ее хозяин — такой же кроха, как и остальные эльфы. Теперь все вокруг выглядело иначе — везде были маленькие человечки: они прятались в цветах, горевших бриллиантами росы, перепрыгивали с ветки на ветку, бегали и резвились в траве.

Хозяин не вылезал из воды целый день, а вечером подъехал на коне к дому — в своем прежнем обличье джентльмена. Он сразу прошел на заколдованную половину, и вскоре оттуда донеслись звуки прелестной музыки.

Утром хозяин уехал на охоту, а вечером, не обращая внимания на Черри, прошел в свои комнаты. Так продолжалось несколько дней подряд, и наконец Черри не выдержала.

Она заглянула в замочную скважину и увидела, что ее хозяин поет вместе со множеством леди, а одна из дам, разодетая как королева, играет на гробике.

На следующий день хозяин решил собрать фрукты, и Черри помогала ему, но когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, девушка оттолкнула его и закричала, что пусть он целуется с маленькими человечками, с которыми играет в воде.

Хозяин тут же понял, что Черри помазала себе глаза волшебной мазью.

Он очень расстроился и сказал, что она должна вернуться домой к родителям, что он не потерпит, чтобы за ним подглядывали, и что теперь ему придется послать за тетушкой Пруденс.

Задолго до рассвета на следующий день хозяин пришел за Черри, взял ее за руку, прихватил с собой фонарь и приказал ей идти с ним. На прощанье он подарил Черри много платьев и много чего Другого.

Они шли и шли и все в гору, по узким тропкам. Когда они вышли на ровное место, брезжил рассвет. Хозяин поцеловал Черри и сказал, что они должны расстаться из-за ее любопытства и что в будущем, если она будет себя хорошо вести, он вернется за ней в Леди Даунз.

С этими словами он исчез.

Тут взошло солнце, и Черри увидела, что сидит на гранитном валуне, посреди болота, а вокруг ни души, и от чудесного сада не осталось и следа.

Долго сидела девушка в печали на болоте, а потом решила идти домой.

Родители решили, что Черри давно уже умерла, и, увидев ее, испугались и приняли за привидение. Черри рассказала, что с ней случилось, и сначала никто ей не поверил, но она так часто рассказывала свою историю и совсем ничего в ней не меняла, что под конец ей поверили все.

Говорят, что с тех пор Черри слегка повредилась в уме и до самой своей смерти в ясные лунные ночи ходила в Леди Даунз, но хозяин так и не вернулся за ней.
А тут есть и другие сборники, в том числе и «Десять вечеров. Японские народные сказки» (пер. Вера Николаевна Маркова).

@темы: эльфы, сказки

---

«Я полагаю, что общепринятый творческий метод состоит в том, чтобы прежде всего решить, что ты хочешь сказать, а также — что ты об этом знаешь по собственному опыту, и затем привести то и другое в соответствие.»
Джон Фаулз
upd Продолжение
«Я испробовал этот метод, взявшись за тему, к которой пришел аналитическим путем, я выстроил цепочку персонажей, каждый из которых выражал что-то определенное: однако дело не шло - рукописи мои самым постыдным образом истаивали прямо на глазах. “Маг” (написанный раньше “Коллекционера”, замысел которого тоже родился из одного-единственного образа) неожиданно возник в результате вполне банального посещения виллы на одном из греческих островов; там не произошло решительно ничего необычного. Но подсознательно я все время возвращался, все приезжал и приезжал на эту виллу: что-то хотело там произойти, что-то, чего не случилось со мной, когда я там был. Почему именно эта вилла, именно это посещение стали стартовой площадкой романа среди многих тысяч других равновероятных, я не знаю. Всего месяц назад кто-то показал мне недавно сделанные снимки этой виллы: там сейчас никто не живет, это всего-навсего заброшенная вилла и ничего больше. Магическое значение, которое она вдруг возымела для меня пятнадцать лет назад, так и остается тайной.

Когда семя дает росток, разум и знания, культура и все остальное должны приняться за дело и взрастить его. Нельзя созидать мир, повинуясь жгучим инстинктивным порывам — для этого нужен холодный опыт. Именно поэтому многие писатели либо не пишут до сорока лет, либо создают все лучшие свои произведения после этого возраста.

Мне очень трудно писать, если я не уверен, что у меня есть несколько абсолютно свободных дней. Все визиты, все вторжения, все каждодневные обязанности мне досаждают. Так бывает, когда я пишу первый набросок. Первый набросок “Коллекционера” я писал меньше месяца. Иногда — по десять тысяч слов в день. Разумеется, очень многое было написано дурно, и потребовались бесконечные исправления и доработки. Создание первого наброска и его переделка настолько разнятся меж собой, что, кажется, не принадлежат к одному и тому же виду деятельности. Я никогда не занимаюсь “изысканиями” — поисками реалий, пока не кончу первый набросок: самое важное, с чего следует начинать, — это непрерывный поток, рассказ, повествование. В такое время учитывать документальный материал — все равно что плыть в смирительной рубашке.

Переписывая, я стараюсь придерживаться дисциплины. Заставляю себя редактировать независимо от того, хочется мне этого или нет; в каком-то смысле, чем менее ты настроен это делать, чем больше тебя от этого тошнит, тем лучше: тем суровей ты к себе относишься. Лучше всего сокращать, когда твои писания тебе опротивели.

Но все советы старших писателей, вроде того, что дисциплину следует соблюдать всегда, что надо писать не менее тысячи слов ежедневно, независимо от настроения, — я считаю абсурдным пуританством. Писать — все равно что есть или заниматься любовью, это процесс естественный, а не искусственный. Коль скоро вы писатель, пишите, потому что вам хочется писать, а не потому, что вы считаете, что должны это делать.»

@темы: литература

---

«Этот незаконный Эрот отрекается от наслаждения: стыд и страх заставляют его искать благопристойное объяснение для своего пристрастия к молодым и красивым. И вот таким предлогом становится для него дружба и добродетель. Он покрывается пылью палестры, омывается холодной водой, нахмуривает брови и громогласно объявляет, что занимается философией и соблюдает целомудрие в соответствии с законом; но вот ночью, без помех –

сладка добыча, если страж глаза сомкнул. [неизв.трагедия] »
Об Эроте
Плутарх. Избранные сочинения. М.: "Худож. лит-ра", 1983. С. с.544-582

@темы: история повседневности, античность

---

This was one of my chief joys at Clouds Hill: but in 1932 it also vanished.

Тут в сообществе я написала о каламбурной надписи на одной из книг, подаренных Дж.Б.Шоу Т.Э.Лоуренсу, который в то время тоже носил фамилию Шоу. Я не удовлетворена тем, как пришлось ее перевести, но, может быть, потом придет в голову вариант получше.

@темы: ТЭЛ, Лоуренс Аравийский, английская литература

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Опрос о "магии слова и мысли".

Поскольку у меня исчезла запись со ссылкой на опрос (не совсем глюк: просто я пыталась ее поднять, а переместила в блокнот — и вот уже при попытке вернуть через черновики запись исчезла, видимо, и впрямь не без помощи глюка), переношу опрос к себе.

Вопросы

1. Наши мысли материальны.
2. Неудачник сам программирует себя на неудачи.
3. Если над кроватью повесить фотографию автомобиля мечты и целенаправленно думать о нем, через какое-то время появится материальная возможность приобрести точно такой же.
4. Позитивное мышление притягивает хорошие события.
5. Представляя себя желаемое событие и выполняя некоторые ритуалы, можно магически повлиять на реальность.
6. Наше здоровье зависит от нашей доброжелательности.
7. Подавленная обида может стать причиной рака, гнев – причиной гипертонии, и т.д.
8. Фонетическая оболочка наших имен влияет на нашу судьбу.
9. Если обругать стакан воды, вода приобретет вредные свойства, а если сказать стакану воды нечто хорошее, вода станет лечебной.
10. Истинность всех (большинства) вышеприведенных утверждений была доказана научно.
Ваше согласие с утверждением предлагается оценить по четырехбалльной шкале:

4 – полностью согласен с утверждением
3 – частично согласен с утверждением
2 – затрудняюсь ответить
1 – категорически не согласен
Отвечать удобнее всего в форме 1 - 2, 2 -2 и .т.д. Комментарии принимаются с благодарностью.

@темы: мифы и легенды

---

Нашла такое рассуждение о типичном англичанине (конца 19 века): «Он не желает иметь, подобно бельгийцу или немцу, окно над дверью, чтобы оставаясь невидимым, наблюдать оттуда за всеми прохожими; его подъемные окна всегда крепко закрыты со стороны улицы. Комнаты украшены цветами, но последние остаются почти незаметными: они должны радовать глаза хозяина, но не прохожего.» (В книге "Земля и люди. Выпуск 5. Британские острова" Элизе Реклю (перевод с французского) С.-Пб.1899 г. стр.135)

@темы: Англия