Битти. ... Черным не нравится "Маленький черный Самбо". Сжечь. Белые ненавидят "Хижину дяди Тома. Сжечь. Евреи? Ненавидят Феджина в "Оливере Твисте". Сжечь Феджина. Ирландцы? Думают, что от Шона О'Кейси одни неприятности. Сжечь Шона О'Кейси. Русские? Ненавидят "Уолл-Стрит Джорнал". Где мои спички? Республиканцы? Не выносят "Манифест коммунистической партии". Разжечь огонь. "Гордость и предубеждение" Джейн Остен? Ненавидят активистки женского движения. Старомодная женщина. Старомодные обычаи. В печку. "В поисках утраченного времени" Пруста. Слишком много гомосексуальности. Сжечь. "Смерть в Венеции" Томаса Манна. Недостаточно много! (Движение губ Милдред. Он поворачивается, чтобы взглянуть на нее.)
Милдред. Сжечь.
Битти (ласково улыбаясь Милдред). Больше комиксов, больше секса. Больше того, что не является книгами. Больше сплетен, да? Массу фактов и никакого смысла. (Отворачивается.)
Из пьесы "451 градус по Фаренгейту" (1986), написанной Брэдбери по мотивам романа. Fahrenheit 451. Ray Bradbury. Dramatic Publishing, 1986. P.43

@темы: книги, Марсель Пруст, Томас Манн, Рэй Брэдбери

---

Недавно заметила, что мне почему-то редко нравятся иллюстрации к "Золушке" (и к"Алисе в стране чудес" — но это я знаю давно). К "Снежной королеве" это не относится.

Когда я искала это изображение, я нашла в галерее его автора, ирландского художника П.Дж. Линча, известного своими иллюстрациями к детским книгам, например, к сказкам Уайльда, такую стилизованную под Ар нуво афишу к постановке "Как важно быть серьезным" в дублинском Театре Аббатства.

Это меня заинтересовало, я обнаружила у П.Дж.Линча и другие стилизации. Например, под Эндрю Уайета. Есть и своеобразный оммаж Вермееру (как я поняла, портрет одного из сыновей Линча). Есть еще один постер в стиле Ар нуво (вариант), послуживший обложкой для выпуска журнала «Айриш Экзаминер», посвященного теме пьянства в Ирландии. В своем блоге Линч часто пишет о влиянии, которое оказали на него любимые художники. Чаще всего он упоминает об Эдмунде Дьюлаке.
Вот одна из иллюстраций П.Дж. Линча к "Снежной королеве" (1993).


Она же на обложке.


А вот иллюстрация Дьюлака из "Сказок Андерсена" (1911).


П.Дж. Линч пишет, что сознательно повторял работу Дьюлака, думая тогда о своей версии как об оммаже Дьюлаку, но сейчас он понял, что даже если бы и не хотел, все равно повторил бы его замысел, такое впечатление произвело на него это изображение крыш, покрытых снегом.
В другой иллюстрации, изображающей Снежную королеву, восседающую на троне, он не повторял Дьюлака, а соревновался с ним. Образ Снежной королевы у Дьюлака показался ему прекрасным, но слишком "нежным и девическим".
Вот иллюстрация Дьюлака.


П.Дж. Линч увидел Снежную королеву иной.




Этот образ Снежной королевы так понравился художнику, что в переиздании книги он поместил его на обложку.
В других случаях заимствование не так очевидно, но художник сам на него указывает. Внизу слева одна из иллюстраций Линча к сказкам Уайльда (Маленький Ганс из "Преданного друга"), а справа Золушка Дьюлака.


В одной из записей в блоге художник пишет о том, что ему нравится переосмысление мотивов одного художника другим, но, естественно, не плагиат. Один художник, оформлявший обложку сказок Уайльда для издательства Wordsworth Editions, взял у Линча изображение Счастливого принца и крыш и сочетал их по-своему, изменив цвета.






Несколько других работ П.Дж.Линча.

+11

Он больше всего, кажется, известен рисунками к произведениям, в которых присутствует тема Рождества — к «Рождественской песни» Диккенса, «Дарам волхвов» О.Генри и «Рождественскому чуду мистера Туми» Сьюзан Войцеховски. Эти произведения с его иллюстрациями издавались и отдельно, и под одной обложкой.


Открытка.


«Рождественская песнь».


Две иллюстрации к «Рождественскому чуду мистера Туми» Сьюзан Войцеховски.




«Стойкий оловянный солдатик».


Ирландская сказка.


Ирландская сказка «Белая форель».


Постер «Дева и смерть».


Натюрморт.


Мужчина в лиловом (портрет).


Счастливый принц работы П.Дж. Линча на марках.

@темы: иллюстрации, сказки, Oscar Wilde

---

Умберто Эко о "Смерти в Венеции" Висконти: "Примером одного из самых интересных «искажений», возникающих при экранизации прозаического произведения, служит фильм Лукино Висконти «Смерть в Венеции». Я отношусь к числу тех, кто считает, что в фильме «Леопард», снятом тем же режиссером, Висконти в совершенстве удалось донести до зрителя глубинный смысл романа (фильм получился сильнее, чем оригинал). Но со «Смертью в Венеции» произошло нечто любопытное.

Можно было бы говорить о трансмиграции темы: в известном смысле фильм Висконти так же относится к новелле Манна, как Красная Шапочка братьев Гримм — к Красной Шапочке Перро: почти та же самая история, но в иной этической перспективе, с иной моралью, с иным конфликтом.

     Главный герой Манна Густав Ашенбах — писатель, которому перевалило за пятьдесят (то есть для того времени уже очень пожилой), происходящий из солидной семьи судей и чиновников, верно служивших государству. Ашенбах вдов, у него одна дочь. Он историк и критик (автор «страстного трактата „Дух и искусство"»). Это строгий и консервативный немецкий интеллектуал, верный неоклассической любви к платонически бесплотной красоте.
     Его классический темперамент сразу же вступает в противостояние с романтической (даже, скорее, постромантической и декадентской) атмосферой блистательной и развращенной Венеции. Когда Ашенбах впервые видит Тадзио, который станет предметом его гомосексуальной страсти, он восхищается им как греческой статуей золотого века, как чистым совершенством формы. Его наблюдения за мальчиком всегда вдохновляются классической культурой. Тадзио кажется ему Нарциссом, его красота напоминает Ашенбаху греческие статуи золотого века, и само созерцание венецианского моря насыщено образами эллинской мифологии. «Но вот пронеслось легкое дуновение, крылатая весть из неприступных обителей о том, что Эос поднялась с брачного ложа... Приближается богиня, похитительница юношей, это она украла Клита и Кефала, это она, на зависть всем олимпийцам, наслаждалась любовью прекрасного Ориона». Прежде чем осознать природу своей страсти, Ашенбах вспоминает отрывок из платоновского «Федра».
     Поначалу Ашенбаху не удается отличить восхищение, которое вызывает в нем Тадзио, от того, которое испытывают при виде чистейшего произведения искусства, и сам он видит себя художником, высвобождающим «из мраморной глыбы языка стройную форму, которую провидел духом и явил миру как образ и отражение духовной красоты человека» .
     Когда Ашенбах понимает, что он желает Тадзио плотски, его трагедия заключается в следующем: он внезапно осознает, что его занебесное чувство красоты превращается во вполне земное вожделение. По сути дела (и многие читают новеллу Манна именно в этом ключе), здесь сказывается критическое и ироническое отношение Манна к типичному винкельмановскому эстету, у которого почитание формы было сублимацией гомосексуальных побуждений.
     Такова трагедия буржуа Ашенбаха: он отмечает, что Дионис своими деяниями наносит поражение Аполлону.
     Что же происходит с фильмом? Может быть, Висконти побоялся, что ему не удастся зримо передать эстетические идеалы Ашенбаха; может быть, его соблазнило имя героя, вызывающее в памяти Густава Малера... Дело в том, что его Ашенбах — музыкант. Правда, в ряде flash back он беседует с другом, отстаивающим представление о гении как о вольной добыче собственных страстей; Ашенбах противопоставляет ему классический идеал строгости и остраненности. Но эти реплики диалога меркнут перед постоянным присутствием малеровского музыкального комментария, и звуковой ряд неизбежно предстает музыкальной транскрипцией чувств и идеалов протагониста. Ашенбах говорит как Бах, но зритель слышит Малера.
     Ашенбах Манна — человек в возрасте, солидный, с положением, и потому его медленное преображение становится для него еще более драматически неприемлемым. Ашенбах Висконти моложе, он более хрупок, переменчив, уже страдает болезнью сердца и склонен отождествиться с Венецией — утомленной, изнеженной в своих утонченных гостиничных обрядах. Немаловажная подробность: Ашенбах Манна — буржуазного происхождения, и частичка «фон» пожалована ему уже в пожилом возрасте как признание его заслуг перед культурой, тогда как Ашенбах Висконти сразу и без объяснений предстает как Густав фон Ашенбах, уже отмеченный симптомами упадка вырождающейся знати, и походит он скорее на Дез Эссента из романа Гюисманса, нежели на историка, карьера которого была увенчана академическими лаврами. Он уже изначально болен, как и приютившая его Венеция. Его влечение к Тадзио возникает сразу, тогда как в новелле Ашенбаху требуется некоторое время, чтобы перейти от эллинизирующих фантазий к опознанию терзающей его страсти. С другой стороны, Тадзио в новелле четырнадцать лет, и ни тени коварства нет в нескольких взглядах и в той единственной улыбке, которой он одаривает своего зрелого обожателя. В фильме Тадзио постарше, и каждый взгляд, который он обращает на Ашенбаха, по меньшей мере исполнен двусмысленности.
     Но где же тогда противоположность между двумя этиками и двумя эстетиками? Почему музыканта у Висконти должна приводить в смятение его страсть? Не потому ли, что несколько раз режиссер показывает нам Ашенбаха счастливым отцом, рядом с женой и дочерью? Кажется, Ашенбах у Висконти страдает потому, что чувствует стыд и вину перед семьей, а также потому, что прежде ему еще не доводилось причаститься мифа о мужской красоте. Напротив, Ашенбах Манна (свободный от семейных уз) переживает кризис, потому что осознает, что вся его духовная вселенная и его хладный культ красоты меняют свой знак. Он не может перенести откровения о том, что его эстетические идеалы были попросту маскировкой скрытого плотского исступления, — и Ашенбах понимает, что сопротивляться ему он не может.
     Отметим, что сюжетная схема и в новелле, и в фильме остается более или менее одной и той же, равно как и персонажи, даже самые незначительные, и точно таким же контрапунктом к падению Ашенбаха выступает неотвязная метафора болезни, тихой сапой отравляющей город. Но одно простое решение — изменить профессию персонажа (и дать ему лицо Дирка Богарда, уже заранее двусмысленное и измученное, вместо лица степенного ученого начала ХХ в.) — привело к радикальному преображению оригинального текста. Фильм сохраняет поверхностную фабулу новеллы, но не добирается до передачи ее глубинной фабулы и не показывает нам, как заново рождаются действующие лица, как сталкиваются две идеологии: иллюзия развоплощенной Формы против Теней Пещеры, торжествующих теперь победу, как чума, разъедающая город.

...
Сказанное не отменяет того факта, что Смерть в Венеции» Висконти — блистательный фильм: изображение города великолепно, драматическое напряжение проходит
через всю картину — и, если бы нам не сказали, что этот фильм намеревался «перевести» именно этот роман, мы вышли бы из зала, восхищенные и удовлетворенные этими в высшей степени оригинальными находками. Может быть, Висконти «ошибся»? Вовсе нет: из истории, рассказанной Манном, он взял только первый такт, чтобы рассказать свою историю. Можно было бы говорить о трансмиграции темы: в известном смысле фильм Висконти так же относится к новелле Манна, как Красная Шапочка братьев Гримм — к Красной Шапочке Перро: почти та же самая история, но в иной этической перспективе, с иной моралью, с иным конфликтом".
Пер. с итал. А. Коваля.
Умберто Эко. Сказать почти то же самое. Опыты о переводе. СПб.: Симпозиум, 2006. С.405-409.

@темы: кино, интерпретация, Томас Манн

---

     Я ждала "Игру теней" без особой надежды на то, что найду в ней что-то близкое себе. Предыдущий фильм Ричи про Холмса перестал мне нравиться довольно быстро (хотя теперь я посмотрю его еще раз — не верится, что Гай Ричи, так замечательно, на мой взгляд, показавший историю противостояния Холмса и Мориарти, мог в прошлый раз снять что-то совсем далекое по духу от канона), а еще я сомневалась, что Джаред Харрис будет убедителен в роли Мориарти. Но фильм оказался хорош, а самое лучшее в нем как раз Мориарти и его встречи с Шерлоком Холмсом. И восхитительный Себастьян Моран. Они оба, Моран и Мориарти, выглядят образцовыми джентльменами (при этом видно, что один военный в отставке, а другой ученый) — такими сдержанными, респектабельными, что в сравнении с ними особенно заметна богемность Холмса. Но Ричи подчеркивает и сходство между ними и Холмсом — как напомнила мне  Amethyst deceiver, "не только Шубертом, но и "Дон Жуаном" - в первом фильме Холмс приглашает Ватсона на эту оперу (когда они едут в тюрьму к Блэквуду), а во втором "Дон Жуан" показан уже в связи с Мориарти" (у Конан Дойла Мориарти изображен как ценитель изобразительного искусства — эту тему развили в сериале с Джереми Бреттом — о его увлечении музыкой не упоминается, но оно не противоречит тому, что мы о нем знаем). В кинотеатре я наконец-то поверила и в Холмса, которого играл Дауни — мне стало казаться, что это странный, но все-таки настоящий Холмс. Он не совсем похож на героя, описанного Конан Дойлом, и Мориарти тоже стал немного другим, но что-то и в них, и в их отношении друг к другу, убеждает меня, что это действительно они (а Уотсон Джуда Лоу мне и раньше казался настоящим).

     И по-русски:

     Сперва меня несколько удивила сцена с "Форелью" Шуберта, в которой Мориарти предстает как садист, каким его Конан Дойл все-таки не изображал. Правда, подумав, я решила, что и это не противоречит образу, но об этом напишу как-нибудь в другой раз.
     Кстати, мне понравилось, что Ричи изобразил Майкрофта геем. То, как Шерлок Холмс описан у Конан Дойла, давно уже кажется мне изображением гомосексуально ориентированного джентльмена — только не знаю, латентного, сознающего свои склонности или даже проявляющего их (Гай Ричи, как мне кажется, тоже этого не уточняет), а то, что и его брат может быть гомосексуален, не кажется мне неправдоподобной ситуацией: в истории было много братьев, разделяющих такие склонности: Фрэнсис Бэкон и Энтони Бэкон, А.Э. Хаусмен и Лоренс Хаусмен, Стивен Спендер и Хэмфри Спендер, шведский художник Эжен Янсон и его брат Адриан, Голо и Клаус (сыновья Томаса Манна), Петр и Модест Чайковские, Михаил Кузмин и его брат, о котором он упоминал в автобиографических заметках, братья Бентоны (Э.Ф.Бентон и двое других), Альфред Дуглас и его брат, покончивший с собой (больше пока никого не вспомнила). Словом, ничего неправдоподобного в этом нет.
     Ричи не довольствуется намеками (Майкрофт причесан, как Оскар Уайльд, его везде сопровождает привлекательный молодой секретарь и т.д.), а прямо указывает на ориентацию Майкрофта:
     Mycroft: You know, although our time together has been but a brief interlude, I'm beginning to understand how a man ...of particular disposition ... under certain circumstances,... extreme ones, perhaps...er... might grow to enjoy the company of... er...er... a person of... of... of your … gender.
     Mary: Oh... Thank you so much. Most charming.

@темы: кино, Шерлок Холмс, музыка

---

 Tamillla

@темы: Лоуренс Аравийский, художники

---

"Шерлок Холмс: Игра теней"

Позавчера посмотрела экранку, сегодня посмотрела ее второй раз, и, наверное, завтра пойду в кинотеатр. Я такого не ожидала. Первый фильм, помню, пересматривать не хотелось, хотя сперва и он мне как будто бы понравился (причем смотрела его в кинотеатре). Кроме того, я не знала, каким окажется Мориарти. Он вышел не совсем таким, как у Конан Дойла, но мне нравится. Я и Холмса не узнаю в персонаже, созданном Робертом Дауни-младшим, а все равно думаю, что Гай Ричи снял хороший фильм.
Все же пока не буду писать о впечатлениях, хочу посмотреть в оригинале, а пока хотя бы в кинотеатре.

@темы: кино, Шерлок Холмс

---

Когда-то я увидела (вот тут) иллюстрацию к "Золушке", которая мне запомнилась, хотя сперва, кажется, не очень понравилась.

Потом я стала вспоминать этот рисунок, захотелось еще раз его увидеть. Больше нигде в сети не нашла (хотела найти вариант побольше, лучше рассмотреть), а поиск "Charles Robinson Cinderella" привел к совсем другим изображениям Золушки, сделанным этим же художником. Оказалось, что Чарльз Робинсон (1870-1937) иллюстрировал эту сказку не меньше трех раз (полного списка книг, вышедших с его рисунками, я не нашла, и, возможно, что-то пропустила).
С его иллюстрациями 1900 в издательстве J. M. Dent and Sons вышел сборник Шарля Перро, в который, как это часто делалось, включили также "Красавицу и чудовище" Лепренс де Бомон и две сказки графини д’Онуа (Tales of Passed Times в проекте "Гуттенберг").


Золушку изображает также цветная иллюстрация на фронтисписе, но она мне не нравится, поэтому я просто дам на нее ссылку.
В переиздании 1939 года та иллюстрация, которую я привела выше, стала цветной.



А в 1911 он сделал новые иллюстрации к сказкам Перро для книги "Большая книга волшебных сказок", выпущенной издательством A.C. Black.



Еще иллюстрации к "Золушке" из этой книги.

А тот рисунок, который понравился мне, с Золушкой-подростком и черным котом, был сделан для книги Granny's book of fairy stories, вышедшей в издательстве Blackie в 1930.

@темы: иллюстрации, сказки

---

     На мой взгляд, точная характеристика положения гомосексуальных мужчин в Европе второй половины XIX века (во многом верная и для начала ХХ века): «Во второй половине XIX века и в России, и в Европе вокруг гомосексуальности как социально-культурного явления сложилась непростая и отчасти парадоксальная ситуация.

В странах, подпавших под кодекс Наполеона, было отменено уголовное наказание за добровольную однополую связь между совершеннолетними в приватных условиях, и это не могло не сказаться на юридической теории и практике ряда других наций. ... Как следствие, гомосексуальность стала караться властями лишь в случаях нарушения общественного приличия или громкого скандала, да и сама кара не только не шла ни в какое сравнение с суровыми мерами прежних времен, но обычно даже вовсе не соответствовала по мягкости своей наказаниям, предусмотренным законодательством. Можно сказать, что в течение длительного периода закон не применялся вообще или же применялся выборочно с неблаговидными целями — для личных или коллективных полицейских вендетт.

Ряд авторитетных новейших исследователей продемонстрировали, что к этому времени в европейских государствах отчетливо сложился феномен, который ныне принято именовать «гомосексуальной субкультурой». Причин тому было несколько. Процесс возникновения этой субкультуры был весьма длительным, истоки его можно усмотреть в Англии уже в XVII веке, но катализатором стали, по-видимому, два фактора — социально-политический переворот, вызванный французской революцией, и общий упадок влияния католической и протестантских церквей. В странах, подпавших под кодекс Наполеона, было отменено уголовное наказание за добровольную однополую связь между совершеннолетними в приватных условиях, и это не могло не сказаться на юридической теории и практике ряда других наций. К интересующему нас времени в Германии, например, стихийно возникло движение, даже с элементами организации, в пользу отмены соответствующего параграфа Имперского уголовного кодекса — как известно, перед самым началом Первой мировой войны этот вопрос уже разбирался в рейхстаге с большой вероятностью положительного решения.
     Результатом стало общее ослабление напряженности, еще более поощряемое медицинскими и психиатрическими исследованиями. Многие ведущие авторитеты в этих областях — от Крафт-Эбинга до Хэвелока Эллиса — утверждали, что так называемые «сексуальные отклонения» не должны рассматриваться как преступление, ибо представляют собой разнообразные формы психических заболеваний, за которые их носители не могут нести ответственности. Как следствие, гомосексуальность стала караться властями лишь в случаях нарушения общественного приличия или громкого скандала, да и сама кара не только не шла ни в какое сравнение с суровыми мерами прежних времен, но обычно даже вовсе не соответствовала по мягкости своей наказаниям, предусмотренным законодательством. Можно сказать, что в течение длительного периода закон не применялся вообще или же применялся выборочно с неблаговидными целями — для личных или коллективных полицейских вендетт.
     Многие люди, в особенности принадлежавшие к привилегированным классам, культурному слою или художественной богеме, перестали заботиться о сокрытии своих неортодоксальных любовных вкусов. Их предпочтения были известны и игнорировались публикой их круга. Даже прогремевший процесс Оскара Уайльда в 1894 году был вызван скандалом, спровоцированным самим писателем. Уайльд обвинил в диффамации и клевете отца своего любовника лорда Альфреда Дугласа, подал на него в суд и проиграл свой иск.
     С другой стороны, власти довольно равнодушно относились к сексуальным нравам низших классов до тех пор, пока под угрозу не ставились благочестие или общественное здоровье. Так что наибольшей опасности (и то — не столько уголовному преследованию, сколько публичному остракизму) подвергались представители средней прослойки, для которой благоприятное общественное мнение было основой материального или иерархического успеха — деловые люди, государственные служащие, отдельные категории интеллигенции (врачи, учителя, юристы), а также лица, делавшие политическую карьеру. Именно они составляли наиболее удобный объект для шантажа со стороны как властей, так и преступных элементов.
     В России все эти процессы также имели место, хотя, может быть, и не в столь откровенных формах. Многие юристы по причинам и теоретическим, и практическим начали подспудно осознавать назревавшую необходимость пересмотреть содержание законов о мужеложстве. Теоретически они пребывали под влиянием западноевропейских правовых и медицинских идей. Практически же должны были признать факт, что закон почти не применяется, а если применяется, та случайно и неравномерно.
...
     При погружении в мемуарную или дневниковую литературу эпохи становится очевидным, что в узком кругу высшего света гомосексуальность тех или иных его представителей была предметом общеизвестным: о них ходили сплетни, во многих случаях вполне беззлобные. Объекты этих пересудов ни в коем случае не подвергались бойкоту или исключению из салонов; напротив, часто придавали им дополнительный блеск. В условиях тесного общения — а именно таковой была ситуация «большого света» — не много нужно, чтобы определить сексуальные предпочтения того или иного человека: жизнь аристократии в Лондоне, Париже или Санкт-Петербурге исторически всегда была у всех на виду. Манера поведения, преимущественно мужское окружение, пристрастие к обществу молодых людей, отсутствие любовных связей с женщинами — умному и наблюдательному современнику этого вполне хватало для проникновения в интимную жизнь аристократического собрата»*.

*Познанский А.Н. Чайковский, М., 2010 (в серии ЖЗЛ).
Я наконец-то установила программу для перевода сканированных страниц в текст (раньше мне казалось, что освоить ее будет долго и сложно).

@темы: викторианцы, Чайковский, гомосексуальность

---

Окончание пересказа романа Джеймса Крюса "Куклы Тима Талера"

3 часть
     На палубе стояли барон и Крешо. Они протягивали друг другу руки, словно собирались рукопожатием скрепить какую-то сделку.
     — Крешо!
     Тим так громко и резко окликнул сына, что Крешо и барон опустили руки. Мальчик обернулся к отцу и прокричал: "Что?"
     — Мы забыли купальные принадлежности!
     — Я сбегаю!
     Когда Крешо, взяв у отца ключи, убежал, рассказчик спросил Тима, не кажется ли ему, что барон опять хотел что-то купить — например, плач.
     — Может, да, а может и нет. Я не хочу этого знать. Завтра мы покинем Венецию, а сегодня я все время буду рядом с бароном. Он сам этого хочет.
     За завтраком барон был очень любезен, рассказывал о том, куда они поплывут дальше (в конце прогулки Бой должен был вернуться в Венецию, оставив Тима и Крешо с бароном), а гости только кивали в знак согласия. Затем одно происшествие все же испортило барону настроение. Неизвестно, хотел ли барон продемонстрировать Талеру могущество денег или это вышло случайно, но он поощрительно сказал моряку, молодому белокурому и голубоглазому итальянцу (Бой задумался о его предках — лонгобардах или готах), что когда-нибудь и у того будет своя яхта. Итальянец простодушно ответил, что ему и его жене хватает и того, что у них есть. Им не нужно ничего такого, ради чего пришлось бы надрываться на работе.
     "Но если у вас появятся дети?" — спросил барон, однако молодой человек ответил, что детей они с женой заведут, только если смогут себе это позволить, а вообще "в наше время это можно регулировать".
     "Полное счастье, не так ли?" — пробормотал барон, не скрывая раздражения, и вскоре после этого ушел.
     "Что это с ним?"— спросил Крешо, и Тим объяснил, что барон живет за счет все возрастающих людских желаний, и ненавидит тех, кто всем доволен, а потому избежал его власти.
     Рассказчик позднее спросил Крешо, о чем тот утром говорил с бароном — они заключали пари? Крешо ответил, что не было никакого пари, он только обещал барону не рассказывать никому о встрече в поезде, во время которой тот обещал сделать его чемпионом мира по теннису.
     — А ты хотел бы стать чемпионом мира по теннису?
     — Нет. Сейчас я играю в теннис и мне нравится. Но если бы я стал профессионалом, вдруг бы мне разонравилось играть? Ведь тогда это уже не было бы игрой.
     Пропускаю эпизоды, напрямую не связанные с попытками барона заключить сделку с Тимом или его сыном.
     Тим рассказал очередную историю, барон промолчал, что было необычно, но во время еды, когда Тим похвалил спагетти с мидиями, барон сказал, что человека, который их приготовил, можно нанять в качестве повара в новый дом, который — как бы между прочим добавил барон — он хочет купить Тиму в Венеции.
     — Зачем мне дом в Венеции?
     "Мне пришла в голову мысль, господин Талер..."— начал барон и остановился. Казалось, он не знает, что сказать. Но это длилось лишь мгновение, барон быстро продолжил: "Мне пришла в голову мысль, господин Талер, что вы могли бы разыгрывать ваши маленькие пьесы в Венеции — в известном старом театре, который я вам подарю. У них там будет международная аудитория". А чтобы совсем успокоить Тима насчет его будущего барон добавил, что учредит фонд имени барона Лефуэта, который позволит Тиму до конца его дней... "Прославлять фирму барона Лефуэта, — закончил за него фразу Тим Талер. — Премного благодарен. Для меня это уж слишком ловкое предложение".
     — Подумайте об этом, господин Талер. У вас достаточно времени.
     — Да, и мне хочется, чтобы я и дальше сам распоряжался своим временем. Поэтому я еще раз отвечу "нет". Я сам хочу решать, когда, как и где показывать свои представления. Правильно, Крешо?
     Крешо сказал, что и он хочет жить так же, а барон пробормотал что-то неразборчивое — то ли "цыган" (Zigeuner), то ли "бродяга" (Streuner). Видно было, что настроение у него опять ухудшилось.
     Бой решил, что ему пора возвращаться в Венецию, тем более что подошел пароход. Он поблагодарил барона за день на его яхте, на которой они, "как птицы, два раза облетели Адриатическое море". Тим пошел провожать Боя. Они с сыном собирались остаться еще на некоторое время, как утром предложил барон. Крешо хотел еще объехать вокруг Венеции на яхте. На прощание он сказал Бою, что будет ждать выхода его новой книги.
     Бой собирался сесть на поезд утром на следующий день, Тим сказал, что они с сыном уедут чуть позже — в полдень. Они шли молча, потом Тим спросил: "Ты заметил, что барон опять хочет удержать меня возле себя?"
     Бой ответил: "Да. Причем с помощью старого трюка: не удалось согнуть — попробуй обнять*".
     Он передал привет жене Тима и добавил: "Эти дни оказались интересными".
     — Ты их опишешь?
     Бой пожал плечами.
     Пароход стал отчаливать, друзья попрощались, помахали друг другу руками, и Тим медленно пошел в сторону яхты.
     Когда Бой вернулся в Венецию и пошел пешком в гостиницу, по дороге ему то и дело попадались разные люди — те, которые встречались ему и раньше, но на самом деле всегда оказывались бароном, принимавшим разные облики. Все они расхваливали жизнь на яхте, дразнили и искушали. Один из них спросил: "Разве плохо жить на яхте?" "От людей и от их проблем не скроешься даже на яхте"— ответил рассказчик.
     Барон принял даже облик юного гондольера, окрикнувшего Боя: "Ну, как тебе жизнь моряка?" Тот ответил: "Не так заманчива, как мне раньше казалось, amico". Еще один человек задал вопрос уже возле самого отеля.
     — Так вы предпочитаете эту мороку — писательство — свободной жизни в море?
     — Я люблю писать. И я люблю море.
     — И вы намереваетесь записать глупые истории господина Талера?
     — Я еще не знаю, барон. Всего наилучшего.
     Когда Бой вошел в свой номер, он распахнул дверь на балкон, но услышал внизу резкий голос: "Грандицци! Вы где?" и снова ее закрыл. Он ничего не пишет о том, как провел ночь — видимо, ему не снилось ничего тревожного.
     Наутро он сел в поезд, идущий в Верону, сказав про себя: "Прощай, Венеция! Прощай, прекрасный, тесный, мертвый, древний мир, живущий все еще так весело!"
     Бой сидел в вагоне поезда — быстрого, не очень шумного, с мягкими сидениями — и дремал. Вдруг он услышал легкий аромат гвоздики. Открыв глаза, он увидел человека, севшего напротив.
     "Добрый день, — сказал Грандицци. — Надеюсь, хорошо спали?
     — Добрый день, синьор Грандицци. Да, мне хорошо спалось. Вы тут, конечно же, чтобы опять сделать мне предложение. Маленькие истории Тима Талера..."
     — Должны быть записаны как можно лучше.
     — Записаны? Я думал, меня в пятый раз попросят их не записывать и в пятый раз предложат за это яхту и дом на море. Вы больше не работаете на барона?
      — Я устал жить для этого господина.
     — Но что с вами будет без этого господина?
     — Не знаю. Мне хотелось бы заснуть и долго спать. Я устал от этих гонок без цели.
     Его глаза закрылись, голова поникла на грудь. Сначала казалось, что Грандицци заснул, но когда он упал головой вперед, сердце Боя замерло на миг — он понял, что это не тот сон, от которого можно проснуться.
     Рассказчик взял чемодан и перешел в другой вагон. На следующей станции он видел, как из его прежнего вагона вынесли носилки, покрытые белой простыней. Когда он вышел в Вероне, мимо него с группой туристов медленно прошел барон — в своем обычном костюме, но без солнцезащитных очков. Лицо у него было бледное, он поздоровался. Бой хотел ответить, но не смог и отвернулся.
     Затем он постарался перестать думать о бароне и погрузился в мысли о своих Счастливых островах.
     *Was man nicht ducken kann, muß man umarmen.

@темы: книги, Джеймс Крюс

---

Из интервью с Рэем Брэдбери

1968.
Уильям Б. Аллен: Вы сказали, что Томас Манн один из ваших любимых писателей. Что вы думаете о "Смерти в Венеции"?
Рэй Брэдбери: Я думаю, тема гомосексуальности в целом все более и более выходит на передний план в мировой литературе, а большинство людей, пишущих на эту тему, плохо с этим справляется, правда? Так вот, все они должны прочитать "Смерть в Венеции", чтобы увидеть, как мастер способен на многих уровнях раскрыть душу этого человека — человека, который умирает, человека, которому красота предстала в образе юного мальчика — и способен сделать это с величайшим тактом, с глубокой грустью, с глубокой сосредоточенностью и воображением. И их увлечет эта грусть, увлечет жизнь этого человека, увлечет образ жизни и мыслей, который незнаком многим людям, и они испытают сочувствие. А многие — вроде, например, Лероя Джонса — оказывают плохую услугу предмету, который обсуждают. Я думаю, Джеймс Болдуин недостаточно хорош. Жаль, что недостаточно хорош. Я всегда сравниваю писателей с другими, пишущими лучше. В то же время, если бы Джеймс Болдуин смог создать что-то такое, в чем сравнился бы, допустим, с Томасом Манном с его "Смертью в Венеции", я бы сказал "браво!" У меня нет предубеждений против тем, но у меня большое предубеждение против случаев, когда кто-то принижает какую угодно тему и сам создает себе больше проблем, чем заслуживает. Думаю, когда вы сравните что-то вроде "Комнаты Джованни" со "Смертью в Венеции", вы по-настоящему ощутите, что первая книга довольно поверхностна.

О рассказе "Холодный ветер, теплый ветер"

Я прожил в Ирландии почти год тринадцать лет назад и я наблюдал за ирландскими мужчинами в барах. Я написал целый ряд пьес, основанных на моих наблюдениях в ирландских пабах, когда я жил в Ирландии, работая с Джоном Хьюстоном, снимавшим "Моби Дика". И вот, чем больше я смотрел на ситуацию в Ирландии, тем больше я осознавал, что существует огромное сходство между ирландскими мужчинами и обитателями Файр-Айленда* в Нью-Йорке. И я написал рассказ, в котором изобразил человека, появившегося в отеле "Ройял Иберниен" в Дублине с пятью друзьями; у него был такой канареечный квинтет, можно сказать. Они ездили по всему миру, следуя за летом, и они годами уже не видели осень или зиму. Мои ирландцы наблюдают за прибытием этого секстета с Файр-Айрленда — чирикающего, поющего, щебечущего — и все эти ирландцы, включая и местного священника, в ужасе ожидают, что тут будет оргия, что их остров будет развращен, или же Дублин будет взорван или произойдет еще что-то ужасное. Они начинают ходить вслед за секстетом по городу, чтобы увидеть, что те собираются делать, и обнаруживают, что те приехали только для того, чтобы наблюдать за падающими листьями. Они не видели осень лет пять или шесть. Они здесь на один день, прежде чем улететь на Багамы или на какие-нибудь средиземноморские острова. И вот прямое столкновение в пабе между этим мужчинами с Файр-Айрленда и этими ирландцами, которые не женятся до сорока лет. Они не могут этого себе позволить. Они половину жизни без работы; чтобы у них появилась какая-то собственность, они должны ждать, когда их матери и отцы умрут. И они коротают время в пабах; они поют, пьют, читают стихи, восхищаются пьесами... Словом, видите, они делают все то же самое, что и мужчины с Файр-Айленда. Так что замечательно смешно получается, когда сопоставляешь все пункт за пунктом вплоть до последнего — сексуальных предпочтений, и тут, конечно, разница есть.

Так что я думаю, мой рассказ — один из немногих, написанных на эту тему с добрым юмором и сочувствием. И я думаю эта тема в равной степени нуждается в тщательности подхода и воображении Томаса Манна или кого-нибудь с тонким чувством юмора, кто может создать вещь, доброжелательную ко всем — засмеяться добрым смехом и сказать: "Смотрите! Вот две отдельные группы людей, полностью различных в некоторых отношениях, но полностью одинаковых в остальном". И тогда любой может ощутить хорошую шутку, сердечность и добрый юмор — вместо горького, саркастичного, циничного... да, юмора, полного неприятия, — такого, который видишь у многих. Я действительно очень доволен этим рассказом, я надеюсь, вы его когда-нибудь отыщете и прочтете.
* О Файр-Айрленде в Википедии: "According to legend, the gay population began to concentrate in Cherry Grove at Duffy's Hotel with Christopher Isherwood and W. H. Auden dressed as Dionysus and Ganymede and carried aloft on a gilded litter by a group of singing followers. The gay influence was continued in the 1960s when male model John B. Whyte developed Fire Island Pines. The Pines currently has some of the most expensive property on the island and accounts for two-thirds of the island's swimming pools".


Ray Bradbury, Steven L. Aggelis. Conversations with Ray Bradbury. Univ. Press of Mississippi, 2004, pp. 39-41

@темы: гомосексуальность, Томас Манн, Рэй Брэдбери

---

Холодный ветер, теплый ветер.

Пока я заканчиваю перевод отрывка из интервью с Рэем Бредбери, в котором он говорит об изображении гомосексуальности в литературе, помещу тут рассказ, в котором он впервые (если я ничего не пропустила) коснулся этой темы. Смысл рассказа в том, что нет никаких серьезных оснований для гомофобии — только предрассудки (Брэдбери в интервью говорит о нем другими словами, но суть такая же). Благодаря тому, что персонажи прибегают к эвфемизмам и умолчаниям, в СССР этот рассказ благополучно миновал цензуру и был издан в 1979 году, так что я и прочитала его еще в школе.
Рассказ был написан в 1964, вошел в сборник "Электрическое тело пою!" (1969), а позднее стал частью романа "Зелёные тени, белый кит"(1992). На основе этого рассказа Брэдбери написал пьесу Falling Upward (1988).

Холодный ветер, теплый ветер.

The Cold Wind and the Warm

1964

     - Боже праведный, что это?
     - Что - "что"?
     - Ты ослеп, парень? Гляди!
     И лифтер Гэррити высунулся, чтобы посмотреть, на кого же это пялил глаза носильщик.
     А из дублинской рассветной мглы как раз в парадные двери отеля "Ройял Иберниен", шаркая прямо к стойке регистрации, откуда ни возьмись прутиковый мужчина лет сорока, а следом за ним словно всплеск птичьего щебета пять малорослых прутиковых юнцов лет по двадцати. И так все вьются, веют руками вокруг да около, щурят глаза, подмигивают, подмаргивают, губы в ниточку, брови в струночку, тут же хмурятся, тут же сияют, то покраснеют, то побледнеют (или все это разом?). А голоса-то, голоса - божественное пикколо, и флейта, и нежный гобой, - ни ноты фальши, музыка! Шесть монологов, шесть фонтанчиков, и все брызжут, сливаясь вместе, целое облако самосочувствия, щебетанье, чириканье о трудностях путешествия и ретивости климата - этот кордебалет реял, ниспадал говорливо струился, пышно расцветая одеколонным благоуханием, мимо изумленного носильщика и остолбеневшего лифтера. Грациозно сбившись в кучку, все шестеро замерли у стойки. Погребенный под лавиной музыки, управляющий поднял глаза - аккуратные буковки "О" без всяких зрачков посредине.
     - Что это? - прошептал Гэррити. - Что это было?
     - Спроси кого-нибудь еще! - ответил носильщик.
     В этот самый момент зажглись лампочки лифта и зажужжал зуммер вызова. Гэррити волей-неволей оторвал взгляд от знойного сборища и умчался ввысь.
     - Мы хотели бы комнату, - сказал тот самый высокий и стройный. На висках у него пробивалась седина. - Будьте так добры.
     Управляющий вспомнил, где он находится, и услышал собственный голос:
     - Вы заказывали номер, сэр?
     - Дорогой мой, конечно, нет! - сказал старший. Остальные захихикали.
     - Мы совершенно неожиданно прилетели из Таормины, - продолжал высокий. У него были тонкие черты лица и влажный, похожий на бутон рот. - Нам ужасно наскучило длинное лето, и тогда кто-то сказал: "Давайте полностью сменим обстановку, давайте будем чудить!" "Что?" - сказал я. "Ну ведь есть же на Земле самое невероятное место? Давайте выясним, где это, и отправимся туда". Кто-то сказал: "Северный полюс", - но это было глупо. Тогда я закричал: "Ирландия!" Тут все прямо попадали. А когда шабаш стих, мы понеслись в аэропорт. И вот уже нет ни солнца, ни сицилийских пляжей - все растаяло, как вчерашнее лимонное мороженое. И мы здесь, и нам предстоит свершить... нечто таинственное!
     - Таинственное? - спросил управляющий.
     - Что это будет, мы еще не знаем, - сказал высокий. - Но как только увидим, распознаем сразу же. Либо это произойдет само собой, либо мы сделаем так, чтобы Оно произошло. Верно, братцы?
     Ответ братцев отдаленно напоминал нечто вроде "тии-хии".
     - Может быть, - сказал управляющий, стараясь держаться на высоте, - вы подскажете мне, что вы разыскиваете в Ирландии, и я мог бы указать вам...
     - Господи, да нет же! - воскликнул высокий. - Мы просто помчимся вперед, распустим по ветру наше чутье, словно кончики шарфа, и посмотрим, что из этого получится. А когда мы раскроем тайну и найдем то, ради чего приехали, вы тотчас же узнаете об этом - ахи и охи, возгласы благоговения и восторга нашей маленькой туристской группы непременно донесутся до ваших ушей.
     - Это надо же!- выдавил носильщик, затаив дыхание.
     - Ну что же, друзья, распишемся?
     Предводитель братцев потянулся за скрипучим гостиничным пером, но, увидев, что оно засорено, жестом фокусника вымахнул откуда-то собственную - сплошь из чистейшего золота, в 14 карат, - ручку, посредством которой замысловато, однако весьма красиво вывел светло-вишневой каллиграфической вязью: ДЭВИД, затем СНЕЛЛ, затем черточку и наконец ОРКНИ. Чуть ниже он добавил: "с друзьями".
     Управляющий зачарованно следил за ручкой, затем снова вспомнил о своей роли в текущих событиях.
     - Но, сэр, я не сказал вам, есть ли у нас место...
     - О, конечно же, вы найдете. Для шестерых несчастных путников, которые крайне нуждаются в отдыхе после чрезмерного дружелюбия стюардесс... Одна комната - вот все, что нам нужно!
     - Одна? - ужаснулся управляющий.
     - В тесноте да не в обиде - так, братцы? - спросил старший, не глядя на своих друзей.
     Конечно, никто не был в обиде.
     - Ну что ж, - сказал управляющий, неловко возя руками по стойке. - У нас как раз есть два смежных...
     - Перфетто! [Здесь: "Великолепно!" (ит.) (Примеч. пер.)] - вскричал Дэвид Снелл-Оркни.
     Регистрация закончилась, и теперь обе стороны - управляющий за стойкой и гости издалека - уставились друг на друга в глубоком молчании. Наконец управляющий выпалил:
     - Носильщик! Быстро! Возьмите у джентльменов багаж...
     Только теперь носильщик опомнился и перевел взгляд на пол. Багажа не было.
     - Нет-нет, не ищите, - Дэвид Снелл-Оркни беззаботно помахал в воздухе ручкой. - Мы путешествуем налегке. Мы здесь только на сутки, может быть, даже часов на двенадцать, а смена белья рассована по карманам пальто. Скоро назад. Сицилия, теплые сумерки... Если вы хотите, чтобы я заплатил вперед...
     - В этом нет необходимости, - сказал администратор, вручая ключи носильщику. - Пожалуйста, сорок шестой и сорок седьмой.
     - Понял, - сказал носильщик.
     И словно колли, что беззвучно покусывает бабки мохнатым, блеющим, бестолково улыбающимся овцам, он направил очаровательную компанию к лифту, который как раз вовремя принесся сверху.
     К стойке подошла жена управляющего и встала за спиной мужа, во взгляде - сталь.
     - Ты спятил? - зашептала она в бешенстве. - Зачем? Ну зачем?
     - Всю свою жизнь, - сказал управляющий, обращаясь скорее к себе самому, - я мечтал увидеть не одного коммуниста, но десять и рядом, не двух нигерийцев, но двадцать - во плоти, не трех американских ковбоев, но целую банду, только что из седел. А когда своими ногами является букет из шести оранжерейных роз, я не могу удержаться, чтобы не поставить его в вазу. Дублинская зима долгая, Мэг, и это, может быть, единственный разгоревшийся уголек за весь год. Готовься, будет дивная встряска.
     - Дурак, - сказала она.
     И на их глазах лифт, поднимая тяжесть едва ли большую, чем пух одуванчиков, упорхнул в шахте вверх, прочь...
     Серия совпадений, которые неверной походкой, то и дело сбиваясь в сторону, двигались все вместе к чуду, развернулась в самый полдень.
     Как известно, отель "Ройял Иберниен" лежит как раз посредине между Тринити-колледж, да простят мне это упоминание, и парком Стивенс-Грин, более заслуживающим упоминания, а позади за углом лежит Графтен-стрит, где вы можете купить серебро, стекло, да и белье, или красный камзол, сапожки и шапку, чтобы выехать на псовую охоту. Но лучше всего нырнуть в кабачок Хибера Финна и принять приличную порцию выпивки и болтовни: час выпивки на два болтовни - лучшая из пропорций.
     Как известно ребята, которых чаще всего встретишь у Финна, - это Нолан (вы знаете Нолана), Тимулти (кто может забыть Тимулти?), Майк Ма-Гвайр (конечно же, друг всем и каждому), затем Ханаан, Флаэрти, Килпатрик, а при случае, когда Господь Бог малость неряшлив в своих делах и на ум отцу Лайему Лири приходит страдалец Иов, является патер собственной персоной - вышагивает, словно само Правосудие, и вплывает, будто само Милосердие.
     Стало быть, это и есть наша компания, на часах - минута в минуту полдень, и кому же теперь выйти из парадных дверей отеля "Ройял Иберниен", как не Снеллу-Оркни с его канареечной пятеркой?
     А вот и первая из ошеломительной серии встреч.
     Ибо мимо, мучительно разрываясь между лавками сладостей и Хибером Финном, следовал Тимулти собственной персоной.
     Как вы помните, Тимулти, когда за ним гонятся Депрессия, Голод, Нищета и прочие беспощадные Всадники, работает от случая к случаю на почте. Теперь же, болтаясь без дела, в промежутке между периодами страшной для души службы по найму, он вдруг унюхал запах, как если бы по прошествии ста миллионов лет врата Эдема вновь широко распахнулись и его пригласили вернуться. Так что Тимулти поднял глаза, желая разобраться, что же послужило причиной дуновения на кущ.
     А причиной возмущения воздуха был, конечно же, Снелл-Оркни со своими вырвавшимися на волю зверюшками.
     - Ну, скажу вам, - говорил Тимулти годы спустя, - глаза у меня выкатились так, словно кто-то хорошенько трахнул по черепушке. И волосы зашевелились.
     Тимулти, застыв на месте, смотрел, как делегация Снелла-Оркни струилась по ступенькам вниз и утекала за угол. Тут-то он и рванул дальним путем к Финну, решив, что на свете есть услады почище леденцов.
     А в этот самый момент, огибая угол, мистер Дэвид Снелл-Оркни-и-пятеро миновал нищую особу, игравшую на тротуаре на арфе. И надо же было там оказаться именно Майку Ма-Гвайру, который от нечего делать убивал время в танце - выдавал собственного изобретения ригодон, крутя ногами сложные коленца под мелодию "Легким шагом через луг". Танцуя, Майк Ма-Гвайр услышал некий звук - словно порыв теплого ветра с Гебридов. Не то чтобы щебет, не то чтобы стрекотанье, а чем-то похоже на зоомагазин, когда вы туда входите, и звякает колокольчик, и хор попугаев и голубей разражается воркованием и короткими вскриками. Но звук этот Майк услышал точно - даже за шарканьем своих башмаков и переборами арфы. И застыл в прыжке.
     Когда Дэвид Снелл-Оркни-и-пятеро проносился мимо, вся тропическая братия улыбнулась и помахала Ма-Гвайру.
     Еще не осознав, что он делает, Майк помахал в ответ, затем остановился и прижал оскверненную руку к груди.
     - Какого черта я машу? - закричал он в пространство. - Ведь я же их не знаю, так?!
     - В Боге обрящешь силу! - сказала арфистка, обращаясь к арфе, и грянула по струнам.
     Словно влекомый каким-то новым диковинным пылесосом, что вбирает все на своем пути, Майк потянулся за Шестерной Упряжкой вниз по улице.
     Так что речь идет уже о двух чувствах - о чувстве обоняния и чуткости ушей.
     А на следующем углу - Нолан, только что вылетевший из кабачка по причине спора с самим Финном, круто повернул и врезался в Дэвида Снелла-Оркни. Оба покачнулись и схватились друг за друга, ища поддержки.
     - Честь имею! - сказал Дэвид Снелл-Оркни.
     - Мать честная! - ахнул Нолан и, разинув рот, отпал, чтобы пропустить этот цирковой парад. Его страшно подмывало юркнуть назад, к Финну. Бой с кабатчиком вылетел из памяти. Он хотел тут же поделиться об этой сногсшибательной встрече с компанией из перьевой метелки, сиамской кошки, недоделанного мопса и еще трех прочих - жутких дистрофиков, жертв недоедания и чересчур усердного мытья.
     Шестерка остановилась возле кабачка, разглядывая вывеску.
     "О Боже! - подумал Нолан. - Они собираются войти. Что теперь будет? Кого предупреждать первым? Их? Или Финна?"
     Но тут дверь распахнулась и наружу выглянул сам Финн. "Черт! - подумал Нолан. - Это портит все дело. Теперь уж не нам описывать происшествие. Теперь начнется: Финн то, Финн се, а нам заткнуться, и все!" Очень-очень долго Снелл-Оркни и его братия разглядывали Финна. Глаза же Финна на них не остановились. Он смотрел вверх. И смотрел поверх. И смотрел сквозь.
     Но он видел их, уж это Нолан знал. Потому что случилось нечто восхитительное.
     Краска сползла с лица Финна.
     А затем произошло еще более восхитительное.
     Краска снова хлынула в лицо Финна.
     "Ба! - вскричал Нолан про себя. - Да он же... краснеет!"
     Но все же Финн по-прежнему блуждал взором по небу, фонарям, домам, пока Снелл-Оркни не прожурчал:
     - Сэр, как пройти к парку Стивенс-Грин?
     - Бог ты мой! - сказал Финн и повернулся спиной, - Кто знает, куда они задевали его на этой неделе! - И захлопнул дверь.
     Шестерка отправилась дальше, улыбаясь и лучась восторгом, и Нолан готов был уже вломиться в дверь, как стряслось кое-что почище предыдущего. По тротуару нахлестывал невесть откуда взявшийся Гэррити, лифтер из отеля "Ройял Иберниен". С пылающим от возбуждения лицом он первым ворвался к Финну с новостью.
     К тому времени как Нолан оказался внутри, а следом за ним и Тимулти, Гэррити уже носился взад-вперед вдоль стойки бара, а ошеломленный, еще не пришедший в себя Финн стоял по ту сторону.
     - Эх! Что сейчас было! Куда вам! - кричал Гэррити, обращаясь ко всем сразу. - Я говорю, это было почище, чем те фантастические киношки, что крутят в "Гэйети-синема"!
     - Что ты хочешь сказать? - спросил Финн, стряхнув с себя оцепенение.
     - Весу в них нет! - сообщил Гэррити. - Поднимать их в лифте - все равно что горсть мякины в каминную трубу запустить! И вы бы слышали. Они здесь, в Ирландии, для того, чтобы... - он понизил голос и зажмурился, - ...совершить нечто таинственное!
     - Таинственное! - Все подались к нему.
     - Что именно - не говорят, но - попомните мои слова - они здесь не к добру! Видели вы когда что-нибудь подобное?
     - Со времени пожара в монастыре, - сказал Финн, - ни разу. Я...
     Однако слово "монастырь" оказало новое волшебное воздействие. Дверь тут же распахнулась, и в кабачок вошел отец Лири задом наперед. То есть он вошел пятясь, держась одной рукой за щеку, словно бы Парки исподтишка дали ему хорошую оплеуху.
     Его спина была столь красноречива, что мужчины погрузили носы в пиво, выждав, пока патер сам слегка не промочил глотку, все еще тараща глаза на дверь, будто на распахнутые врата ада.
     - Меньше двух минут назад, - сказал патер наконец, - узрел я картину невероятную. Ужели после стольких лет сбирания в своих пределах сирых мира сего Ирландия и впрямь сошла с ума?
     Финн снова наполнил стакан священника.
     - Не захлестнул ли вас поток пришельцев с Венеры, святой отец?
     - Ты их видел, что ли, Финн? - спросил преподобный.
     - Да. Вам зрится в них недоброе, ваша святость?
     - Не столько доброе или недоброе, сколько странное и утрированное, Финн, и я выразил бы это словами "рококо" и, пожалуй, "барокко", если ты следишь за течением моей мысли.
     - Я просто качаюсь на ее волнах, сэр.
     - Уж коли вы видели их последним, куда они направились-то? - спросил Тимулти.
     - На опушку Стивенс-Грина, - сказал священник. - Вам не мерещится ли, что сегодня в парке будет вакханалия?
     - Прошу прощения, отец мой, погода не позволит, - сказал Нолан, - но, сдается мне, чем стоять здесь и трепать языком, вернее было бы их проследить...
     - Это против моей этики, - сказал священник.
     - Утопающий хватается за все что угодно, - сказал Нолан, - но если он вцепится в этику вместо спасательного круга, то, возможно, пойдет на дно вместе с ней.
     - Прочь с горы, Нолан, - сказал священник, - хватит с нас нагорной проповеди. В чем соль?
     - А в том, святой отец, что такого наплыва досточтимых сицилийцев у нас не было - страшно упомянуть с каких пор. И откуда мы знаем, может быть, они вот прямо сейчас посередь парка читают вслух для миссис Мерфи, мисс Клэнси или там миссис О'Хэнлан... А что именно они читают вслух, спрошу я вас?
     - "Балладу Рэдингской тюрьмы"? - спросил Финн.
     - Точно в цель, и судно тонет! - вскричал Нолан, слегка сердясь, что самую соль-то у него выхватили из-под рук. - Откуда нам знать, может, эти чертики из бутылочки только тем и занимаются, что сбывают недвижимость в местечко под названием Файр-Айленд? Вы слышали о нем, патер?
     - Американские газеты часто попадают на мой стол, дружище.
     - Ага. Помните тот жуткий ураган в девятьсот пятьдесят шестом, когда волны захлестнули этот самый Файр - там, возле Нью-Йорка? Мой дядя, да сохранит Господь очи его и рассудок, был там в рядах морской пограничной службы, что эвакуировала всех жителей Файра до последнего. По его словам, это было почище, чем полугодовая демонстрация моделей у Феннелли. И пострашнее, чем съезд баптистов. Десять тысяч человек как рванут в шторм к берегу, а в руках у них и рулоны портьер, и клетки, битком набитые попугайчиками, и спортивные на них жакеты цвета помидоров с мандаринами, и лимонно-желтые туфли. Это был самый большой хаос с тех времен, как Иероним Босх отложил свою палитру, запечатлев Ад в назидание всем грядущим поколениям. Не так-то просто эвакуировать десять тысяч разряженных клоунов, расписанных, как венецианское стекло, которые хлопают своими огромными коровьими глазами, тащат граммофонные симфонические пластинки, звенят серьгами в ушах, - и не надорвать при этом живот. Дядюшка мой вскоре после того ударился в смертельный запой.
     - Расскажи-ка еще что-нибудь о той ночи, - сказал завороженный Килпатрик.
     - Еще что-нибудь! Черта с два! - вскричал священник. - Вперед, я говорю! Окружить парк и держать ухо востро! Встретимся здесь через час.
     - Вот это больше похоже на дело! - заорал Келли. - Давайте действительно разузнаем, что за чертовщину; они готовят.
     Дверь с треском распахнулась. На тротуаре священник давал указания. - Келли, Мерфи, вам обойти парк с севера. Тимулти, зайдешь с юга. Нолан и Гэррити - на восток; Моран, Ма-Гвайр и Килпатрик - на запад. Пшли!
     Так или иначе, но в этой суматохе Келли и Мерфи застопорились на полпути к Стивенс-Грину, в пивной "Четыре трилистника", где они подкрепились перед погоней; а Нолан и Моран повстречали на улице жен и вынуждены были бежать в противоположном направлении; а Ма-Гвайр и Килпатрик, проходя мимо "Элит-синема" и услышав, что с экрана поет Лоренс Тиббетт, напросились на вход в обмен на пару недокуренных сигарет. И вышло в результате так, что за пришельцами из иного мира наблюдали только двое - Гэррити с восточной и Тимулти с южной стороны парка.
     Простояв с полчаса на леденящем ветру, Гэррити приковылял к Тимулти и заявил:
     - Что стряслось с этими ублюдками? Они просто стоят и стоят там посреди парка. За полдня не сдвинулись ни с места. А у меня пальцы на ногах вымерзли напрочь. Я слетаю в отель, отогреюсь и тут же примчусь, Тим, назад - стоять с тобой на страже.
     - Можешь не спешить, - произнес Тимулти очень странным, грустным, далеким, философическим голосом, когда тот пустился наутек.
     Оставшись в одиночестве, Тимулти вошел в парк и целый час сидел там, созерцая шестерку, которая по-прежнему не двигалась с места. Любой, кто увидел бы в этот момент Тимулти - глаза блуждают, рот искажен трагической гримасой, - вполне принял бы его за какого-нибудь ирландского собрата Канта или Шопенгауэра или подумал бы, что он недавно прочитал нечто поэтическое или впал в уныние от пришедшей на ум песни. А когда наконец час истек и Тимулти собрал разбежавшиеся мысли - словно холодную гальку в пригоршню, - он повернулся и направился прочь из парка. Гэррити уже был там. Он притопывал ногами, размахивал руками и готов был лопнуть от переполнявших его вопросов, но Тимулти показал пальцем на парк и сказал:
     - Иди посиди. Посмотри. Подумай. И тогда сам мне все расскажешь.
     Когда Тимулти вошел к Финну, вид у всех был трусоватый. Священник все еще бегал с поручениями по городу, а остальные, походив для успокоения совести вокруг да около Стивенс-Грина, вернулись в замешательстве в штаб-квартиру разведки.
     - Тимулти! - закричали они. - Рассказывай же! Что? Как?
     Чтобы протянуть время, Тимулти прошел к бару и занялся пивом. Не произнося ни слова, он разглядывал свое отражение, глубоко-глубоко захороненное под лунным льдом зеркала за стойкой. Он повертывал тему разговора так. Он выворачивал ее наизнанку. И снова на лицевую, но задом наперед. Наконец он закрыл глаза и сказал:
     - Сдается мне, будто бы...
     "Да, да", - сказали про себя все вокруг.
     - Всю жизнь я путешествовал и размышлял, - продолжал Тимулти, - и вот через высшее постижение явилась ко мне мысль, что между ихним братом и нашим есть какое-то странное сходство.
     Все выдохнули с такой силой, что вокруг заискрилось, в призмах небольших люстр над стойкой туда-сюда забегали зайчики света. А когда после выдоха перестали роиться эти косячки световых рыбок, Нолан вскричал:
     - А не хочешь ли надеть шляпу, чтобы я мог сшибить ее первым же ударом?
     - Сообразите-ка, - спокойно сказал Тимулти. - Мастера мы на стихи и песни или нет?
     Еще один вздох пронесся над сборищем. Это был теплый ветерок одобрения.
     - Конечно, еще бы!
     - О Боже, так ты об этом?
     - А мы уж боялись...
     - Тихо! - Тимулти поднял руку, все еще не открывая глаз.
     Все смолкли.
     - Если мы не распеваем песни, то лишь потому, что сочиняем их. А если и не сочиняем, то пляшем под них. Но разве они не такие же любители песен, не так складывают их или не так танцуют? Словом, только что я слышал их близко, в Стивене-Грине, - они читали стихи и тихонько пели, сами для себя.
     В чем-то Тимулти был прав. Каждый хлопнул соседа по плечу и вынужден был согласиться.
     - Нашел ты какие-нибудь другие сходства? - мрачно насупившись, спросил Финн.
     - О да, - сказал Тимулти, подражая судье. Пронесся еще один завороженный вздох, и сборище придвинулось ближе.
     - Порой они не прочь выпить, - сказал Тимулти.
     - Господи, он прав! - вскричал Мерфи.
     - Далее, - продолжал нараспев Тимулти, - они не женятся до самой последней минуты, если женятся вообще! И...
     Но здесь поднялась такая суматоха, что, прежде чем закончить, ему пришлось подождать, пока она стихнет.
     - И они - э-э... - имеют очень мало дела с женщинами.
     После этого разразился великий шум, начались крики и толкотня, и все принялись заказывать пиво, и кто-то позвал Тимулти наружу поговорить по душам. Но Тимулти даже веком не дрогнул, и скандал улегся, а когда все сделали по доброму глотку, проглотив вместе с пивом едва не начавшуюся драку, ясный громкий голос - голос Финна - возвестил:
     - Теперь не сочтешь ли ты нужным дать объяснение тому преступному сравнению, каким ты только что осквернил чистый воздух моего достойного кабачка?
     Тимулти не торопясь приложился к кружке, и открыл наконец-то глаза, и спокойно взглянул на Финна, и звучно произнес - трубным гласом, дивно чеканя слова:
     - Где во всей Ирландии мужчина может лечь с женщиной?
     Он постарался, чтобы сказанное дошло до всех.
     - Триста двадцать девять дней в году у нас как проклятый идет дождь. Все остальное время вокруг такая сырость, что не найдешь ни кусочка, ни лоскутка сухой земли, где осмелишься уложить женщину, не опасаясь, что она тут же пустит корни и покроется листьями. Кто скажет что-нибудь против?
     Молчание подтвердило, что никто не скажет.
     - Так вот, когда дело касается мест, где можно предаться греховным порокам и плотскому неистовству, бедный, до чертиков глупый ирландец должен отправиться не куда-нибудь, а только в Аравию! Мы спим и видим во сне "Тысячу и одну ночь", теплые вечера, сухую землю, мечтаем о приличном местечке, где можно было бы не только присесть, но и прилечь, и не только прилечь, но и прижаться, пожаться, сжаться в неистовом восторге.
     - Иисусе! - сказал Финн. - Ну-ка, ну-ка, повтори.
     - Иисусе! - сказали все, качая головами.
     - Это номер раз, - Тимулти загнул палец на руке. - Место отсутствует. Затем - номер два - время и обстоятельства. К примеру, заговоришь сладким голосом зубы честной девушке, уведешь ее в поле - и что? На ней калоши, и макинтош, и платок поверх головы, и надо всем этим еще зонтик, и ты издаешь звуки, как поросенок, застрявший в воротах свинарника, что означает, что одна рука уже у нее на груди, а другая сражается с калошами, и это все, черт побери, что ты успеешь сделать, потому что кто это такой уже стоит у тебя за спиной и чье это душистое мягкое дыхание обдает твою шею?
     - Деревенского пастора? - попробовал угадать Гэррити.
     - Деревенского пастора! - сказали все в отчаянии.
     - Вот гвозди номер два и три, забитые в крест, на котором распяты все мужчины Ирландии, - сказал Тимулти.
     - Дальше, Тимулти, дальше.
     - Эти парни, что приехали к нам в гости из Сицилии, бродят компанией. Мы бродим компанией. Вот и сейчас вся наша братия собралась здесь, у Финна. Разве не так?
     - Будь проклят, если не так!
     - Иногда у них грустный и меланхолический вид, но все остальное время они беззаботны как черти и плюют решительно на все - вверх ли, вниз ли, но никогда не прямо перед собой. Кого вам это напоминает?
     Все заглянули в зеркало и кивнули.
     - Если бы у нас был выбор, - продолжал Тимулти, - пойти домой - кислым и потным от страха - к злющей жене и жуткой теще и засидевшейся в девках сестренке или же остаться здесь, у Финна, спеть еще по песне, выпить еще пива и рассказать еще по анекдоту, что бы все мы предпочли, парни?
     Тишина.
     - Подумайте об этом, - сказал Тимулти. - И отвечайте правдиво. Сходства. Подобия. Длинный список получается - с руки на руку и через плечо. Стоит хорошенько обмозговать все, прежде чем мы начнем прыгать повсюду и кричать "Иисусе!" и "Святая Мария!" и призывать на помощь стражу.
     Тишина.
     - Я хотел бы... - спустя много-много времени сказал кто-то странным, изменившимся голосом, - ...разглядеть их поближе.
     - Думаю, твое желание исполнится. Тс-с!
     Все замерли в живой картине.
     Откуда-то издалека донесся слабый, еле уловимый звук. Как тем дивным утром, когда просыпаешься и лежишь в постели и особым чувством угадываешь, что снаружи падает первый снег, лаская на своем пути вниз небеса, и тогда тишина отодвигается в сторону, отступает, уходит.
     - О Боже! - сказал наконец Финн. - Первый день весны...
     Да, и это тоже. Сначала тончайший снегопад шагов, ложащийся на булыжник, а затем птичий гомон.
     И на тротуаре, и ниже по улице, и возле кабачка слышались звуки, которые были и зимой, и весной одновременно. Дверь широко распахнулась. Мужчины качнулись, словно им уже нанесли удар в предстоящей стычке. Они уняли нервы. Они сжали кулаки. Они стиснули зубы, а в кабачке - словно дети явились на рождественский праздник, где куда ни глянь - безделицы игрушки, краски, подарки на особицу, - уже стоял высокий тонкий человек постарше, который выглядел совсем молодым, и маленькие тонкие человечки помоложе, но в глазах у них - что-то стариковское. Снегопад стих. Птичий весенний гам смолк.
     Стайка чудных детей, подгоняемых чудным пастырем, неожиданно ощутила, будто волна людей схлынула и они оказались на мели, хотя никто из мужчин у бара не сдвинулся на волосок. Дети теплого острова!' разглядывали невысоких, ростом с мальчишек, взрослых мужчин этой холодной земли, и взрослые мужчины отвечали им такими же взглядами строгих судей.
     Тимулти и мужчины у бара медленно, с затяжкой втянули в себя воздух. Даже на расстоянии чувствовался ужасающе чистый запах детей. Слишком много весны было в нем.
     Снелл-Оркни и его юные-старые мальчики-мужи задышали быстро-быстро - так бьется сердце птички, попавшей в жестокую западню сжатых кулаков. Даже на расстоянии чувствовался пыльный, спертый, застоявшийся запах темной одежды низеньких взрослых. Слишком много зимы было в нем.
     Каждый мог бы выразиться по поводу выбора ароматов противной стороны, но...
     В этот самый момент двойные двери бокового входа с шумом распахнулись и в кабачок, трубя тревогу, ворвался Гэррити во всей красе:
     - Господи! Я все видел! Знаете ли вы, где они сейчас? И что они делают?
     Все до единой руки в баре предостерегающе взметнулись. По испуганным взглядам пришельцы поняли, что крик из-за них.
     - Они все еще в Стивене-Грине! - на бегу Гэррити ничего не зрил перед собой. - Я задержался у отеля, чтобы сообщить новости. Теперь ваш черед. Те парни...
     - Те парни, - сказал Дэвид Снелл-Оркни, - находятся здесь, в... - он заколебался.
     - В кабачке Хибера Финна, - сказал Хибер Финн, разглядывая свои башмаки.
     - Хибера Финна, - сказал высокий, благодарно кивнув.
     - Где мы немедленно все и выпьем, - сказал, поникнув, Гэррити.
     Он метнулся к бару.
     Но шестеро пришельцев тоже пришли в движение. Они образовали маленькую процессию по обе стороны Гэррити, и из одного только дружелюбия тот ссутулился, став дюйма на три ниже.
     - Добрый день, - сказал Снелл-Оркни.
     - Добрый, да не очень, - осторожно сказал Финн, выжидая.
     - Сдается мне, - сказал высокий, окруженный маленькими мальчиками-мужами, - идет много разговоров о том, чем мы занимаемся в Ирландии.
     - Это было бы самым скромным толкованием событий, - сказал Финн.
     - Позвольте мне объяснить, - сказал Дэвид Снелл-Оркни. - Слышали ли вы когда-нибудь о Снежной Королеве и Солнечном Короле?
     Разом отвисли несколько челюстей.
     Кто-то задохнулся, словно от пинка в живот.
     Финн, поразмыслив с секунду, с какой стороны на него может обрушиться удар, с угрюмой аккуратностью медленно налил себе спиртного. Он с храпом опрокинул кружку и, ощутив во рту пламень, осторожно переспросил, выпуская горячее дыхание поверх языка:
     - Э-э... Что это там за Королева и Король еще?
     - Значит, так, - сказал высокий бледный человек. - Жила-была эта Королева, и жила она в Стране Льда, где люди никогда не видели лета, а тот самый Король жил на Островах Солнца, где никогда не видели зимы. Подданные Короля чуть ли не умирали от жары летом, а подданные Королевы чуть ли не умирали от стужи зимой. Однако народы обеих стран были спасены от ужасов своей погоды. Снежная Королева и Солнечный Король повстречались и полюбили друг друга, и каждое лето, когда солнце убивало людей на островах, они перебирались на север, в ледяные края, и жили в умеренном климате. А каждую зиму, когда снег убивал людей на севере, весь народ Снежной Королевы двигался на юг и жил на островах, под мягким солнцем. Итак, не стало больше двух наций и двух народов, а была единая раса, которая сменяла один край на другой - края странной погоды и буйных времен года. Конец.
     Последовал взрыв аплодисментов, но исходил он не от юношей-канареек, а от мужчин, выстроившихся вдоль позабытого бара. Финн увидел, что его ладони сами хлопают друг о друга, и убрал их вниз. Остальные глянули на свои руки и опустили их.
     А Тимулти заключил:
     - Боже, вам бы настоящий ирландский акцент! Какой рассказчик сказок из вас получился бы!
     - Премного благодарен, премного благодарен! - сказал Дэвид Снелл-Оркни.
     - Раз премного, то пора добраться до сути сказки, - сказал Финн. - Я хочу сказать, ну, об этой Королеве с Королем и всем таком.
     - Суть в том, - сказал Снелл-Оркни, - что последние пять лет мы не видели, как падают листья. Если мы углядим облако, то вряд ли распознаем, что это такое. Десять лет мы не ведали снега, ни даже капли дождя. В нашей сказке все наоборот. Либо дождь, либо мы погибнем, верно, братцы?
     - О да, верно, - мелодично прощебетала вся пятерка.
     - Шесть или семь лет мы гонялись за теплом по всему свету. Мы жили и на Ямайке, и в Нассау, и в Порт-о-Пренсе, и в Калькутте, и на Мадагаскаре, и на Бали, и в Таормине, но наконец сегодня мы сказали себе: мы должны ехать на север, нам снова нужен холод. Мы не совсем точно знали, что ищем, но мы нашли это в Стивене-Грине.
     - Нечто таинственное? - воскликнул Нолан. - То есть...
     - Ваш друг вам расскажет, - сказал высокий.
     - Наш друг? Вы имеете в виду... Гэррити? Все посмотрели на Гэррити.
     - Что я и хотел сказать, - произнес Гэррити, - когда вошел сюда. Там, в парке, эти стояли и... смотрели, как желтеют листья.
     - И это все? - спросил в смятении Нолан.
     - В настоящий момент этого вполне достаточно, - сказал Снелл-Оркни.
     - Неужто в Стивене-Грине листья действительно желтеют? - спросил Килпатрик.
     - Вы знаете, - оцепенело сказал Тимулти, - последний раз я наблюдал это лет двадцать назад.
     - Самое прекрасное зрелище на свете, - сказал Дэвид Снелл-Оркни, - открывается именно сейчас, посреди парка Стивене-Грин.
     - Он говорит дело, - пробормотал Нолан.
     - Выпивка за мной, - сказал Дэвид Снелл-Оркни.
     - В самую точку! - сказал Ма-Гвайр.
     - Всем шампанского!
     - Плачу я! - сказал каждый.
     И не прошло десяти минут, как все были уже в парке, все вместе.
     Ну так что же, как говаривал Тимулти много лет спустя, видели вы когда-нибудь еще столько же распроклятых листьев в одной кроне, сколько их было на первом попавшемся дереве сразу за воротами Стивенс-Грина? "Нет!" - кричали все. А что тогда сказать о втором дереве? На нем был просто миллиард листьев. И чем больше они смотрели, тем больше постигали, что то было чудо. И Нолан, бродя по парку, так вытягивал шею, что, споткнувшись, пал на спину, и двум или трем приятелям пришлось его поднимать; и были всеобщие благоговейные вздохи, и возгласы о божественном вдохновении, ибо, если уж на то пошло, насколько они помнят, на этих деревьях никогда не было ни одного распроклятого листочка, а вот теперь они появились! Или, если они там и были, у них никогда не замечалось никакой окраски, или даже, если окраска и наличествовала, хм, это было так давно... "Ах, какого дьявола, - сказали все, - заткнитесь и смотрите!"
     Именно этим и занимались всю оставшуюся часть вечереющего дня и Нолан, и Тимулти, и Келли, и Килпатрик, и Гэррити, и Снелл-Оркни и его друзья. Суть в том, что страной завладела осень, и по всему парку были выкинуты миллионы ярких флагов.
     Именно там и нашел их отец Лири.
     Но прежде чем он смог что-либо сказать, три из шести летних пришельцев спросили его, не исповедует ли он их.
     А уже в следующий момент патер с выражением великой боли и тревоги на лице вел Снелла-Оркни и К° взглянуть на витражи в церкви и на то, как строительный мастер вывел апсиду, и церковь им так понравилась, и они так громко говорили об этом снова и снова, и выкрикивали "Дева Мария!", и еще несли какой-то вздор, что патер вмиг унесся, спасаясь бегством.
     Но день достиг апофеоза, когда, уже в кабачке, один из юных-старых мальчиков-мужей спросил, как быть: спеть ли ему "Матушку Макри" или "Дружка-приятеля"?
     Последовала дискуссия, а после того как подсчитали голоса и объявили результаты, он спел и тo и другое.
     "У него дивный голос, - сказали все, и глаза их заблестели, наполнившись влагой. - Нежный, чистый, высокий голос".
     И как выразился Нолан:
     - Сынишка из него не ахти какой получился бы. Но где-то там прячется чудная дочка. И все проголосовали "за". И вдруг настало время прощаться
     - Великий Боже! - сказал Финн. - Вы же только что приехали!
     - Мы нашли то, что искали, нам больше незачем оставаться, - объявил высокий-грустный-веселый-старый-молодой человек, - Цветам пора в оранжерею... а то за ночь они поникнут. Мы никогда не задерживаемся. Мы всегда летим, и несемся вскачь, и бежим. Мы всегда в движении.
     Аэропорт затянуло туманом, и птичкам ничего другого не оставалось, как заключить себя в клетку судна, идущего из Дан-Лэре в Англию, а завсегдатаям Финна не оставалось ничего другого, как стоять в сумерках на пирсе и наблюдать за их отправлением. Вот там, на верхней палубе, стояли все шестеро и махали вниз своими тоненькими ручками, а вот. там стояли Тимулти, и Нолан, и Гэррити, и все остальные и махали вверх своими толстыми ручищами. А когда судно дало свисток и отчалило, Главный Смотритель Птичек кивнул, взмахнул, словно крылом, правой рукой, и все запели:

     Я шел по славному городу Дублину,
     Двенадцать часов пробило в ночи,
     И видел я девушку, милую девушку,
     Власы распустившую в свете свечи.

     - Боже, - сказал Тимулти, - вы слышите?
     - Сопрано, все до одного сопрано! - вскричал Нолан.
     - Не ирландские сопрано, а настоящие, настоящие сопрано, - сказал Келли. - Проклятье, почему они не сказали раньше? Если бы мы знали, мы бы слушали это еще целый час до отплытия.
     Тимулти кивнул. И шепнул, слушая, как мелодия плывет над водами:
     - Удивительно. Удивительно. Страшно не хочется, чтобы они уезжали. Подумайте. Подумайте. Сто лет или даже больше люди говорили, что их не осталось ни одного. И вот они вернулись, пусть даже на короткое время!
     - Кого ни одного? - спросил Гэррити. - И кто вернулся?
     - Как кто, - сказал Тимулти, - эльфы, конечно. Эльфы, которые раньше жили в Ирландии, а теперь больше не живут, и которые явились сегодня и сменили нам погоду. И вот они снова уходят - те, что раньше жили здесь всегда.
     - Да заткнись же ты! - закричал Килпатрик. - Слушай!
     И они слушали - девять мужчин на самой кромке пирса, - а судно удалялось, и пели голоса, и опустился туман, и они долго-долго не двигались, пока судно не ушло совсем далеко и голоса не растаяли, как аромат папайи, в сумеречной дымке.
     Когда они возвращались к Финну, пошел дождь.

(Переводчик: В. Бабенко)

@темы: гомосексуальность, подтекст, Рэй Брэдбери, рассказ, американская литература

---

Рассказ Рэя Брэдбери "У нас всегда будет Париж"*

     Как-то в Париже, душной июльской ночью с субботы на воскресенье, около двенадцати, я собрался пройтись своим любимым маршрутом, который неизменно начинался от собора Парижской Богоматери, а заканчивался подчас у самой Эйфелевой башни.
     Жена в тот вечер легла рано, часов в девять, но словно почувствовала, когда я был в дверях, и сказала:
     — Можешь не спешить, но купи мне пиццу.
     — Заказ принят: одна пицца, — сказал я и вышел в коридор.
     Из отеля мой путь лежал на другой берег Сены, к собору Парижской Богоматери; я заглянул в Шекспировскую книжную лавку и повернул обратно по бульвару Сен-Мишель в сторону уличного кафе «Два маго», где Хемингуэй — поколение с лишним тому назад — угощал своих друзей граппой, перно и Африкой.
     Наблюдая за толпами парижан, я немного посидел в кафе, заказал перно, потом пиво и двинулся в сторону набережной.
     Улица, идущая от «Двух маго», больше напоминала узкий проезд между рядами антикварных магазинов и художественных салонов.
     Здесь я оказался практически в одиночестве, и вдруг вблизи Сены произошло нечто из ряда вон выходящее — пожалуй, никогда в жизни со мной ничего подобного не бывало.
     Я понял, что за мной следят. Но слежка велась довольно странно.
     Оглянувшись, я не увидел ни одной живой души. Посмотрел вперед — и метрах в сорока заметил молодого человека в летнем костюме.
     Вначале мне и в голову не пришло, что это не случайно. Но, задержавшись у одной из витрин, я поднял взгляд — и обнаружил, что он, теперь метров с тридцати, наблюдает за мной через плечо.
     Стоило нам встретиться глазами, как он зашагал дальше, но через некоторое время, замедлив шаги, оглянулся.
     Когда мы обменялись молчаливыми взглядами еще несколько раз, у меня уже не осталось никаких сомнений. Вместо того чтобы следовать за мной по пятам, незнакомец шел впереди и оглядывался, не теряя меня из виду.
     Так мы прошли целый квартал и в конце концов на перекрестке поравнялись.
     Это был рослый, стройный блондин, достаточно привлекательный, по всем признакам — француз; спортивная фигура выдавала в нем не то пловца, не то теннисиста.
     Я даже не сумел разобраться в своих ощущениях. Приятно, лестно, неловко?
     Столкнувшись с ним лицом к лицу, я помедлил и обратился к нему по-английски, но он лишь покачал головой.
     И тут же заговорил со мной на французском; теперь уже я покачал головой, и мы оба посмеялись.
     — Французский — нет? — уточнил незнакомец.
     Я стал мотать головой.
     — Английский — нет? — спросил я, и он снова качнул головой, и мы оба расхохотались, потому что стояли одни среди ночи на парижском перекрестке, не могли обменяться даже парой слов и плохо понимали, что нас туда привело.
     Наконец он указал рукой в сторону бокового переулка.
     При этом он произнес какое-то слово — мне послышалось имя Джим. В растерянности я покачал головой.
     Незнакомец повторил, а вслед за тем пояснил:
     — Жимназиум, спортзал, — сказал он, еще раз махнул рукой в ту же сторону, сошел с тротуара и оглянулся, чтобы меня не потерять.
     Я стоял в нерешительности, пока он переходил через дорогу. На другой стороне он вновь обернулся в мою сторону.
     Ступив на мостовую, я направился к нему, спрашивая себя, зачем искать приключений на свою голову. И молча повторил: «Какого дьявола меня туда несет?» Париж, глубокая ночь, духота, случайный прохожий меня поманил — и куда? Какой, к черту, спортзал? А вдруг я оттуда не вернусь? Нет, в самом деле, что за безумие — в чужом городе увязаться за чужим человеком?
     Это меня не остановило.
     Мы поравнялись в середине следующего квартала, где он меня поджидал.
     Кивнув в сторону ближайшего здания, он повторил слово «жимназиум».
     Увидев, что он спускается по ступенькам в подвал, я поспешил за ним. А он достал свой ключ и кивнул, приглашая меня в темноту.
     Действительно, это был небольшой спортивный зал, оснащенный стандартным инвентарем: тренажеры, гимнастический конь, маты.
     Любопытно, подумал я и шагнул вперед; мой провожатый запер за нами дверь.
     Сверху доносились приглушенные звуки музыки и чьи-то голоса; не успел я и глазом моргнуть, как почувствовал, что на мне расстегивают рубашку.
     Я стоял в темноте; меня прошибла испарина, по лицу стекали ручейки пота. Слышно было, как незнакомец, не двигаясь с места и не произнося ни слова, снимает с себя одежду — и это происходило в Париже, глухой ночью.
     У меня в голове опять мелькнуло: «Какого черта?»
     Парень шагнул вперед и почти коснулся меня, но в этот миг где-то рядом открыли дверь, кто-то разразился смехом, поблизости отворилась и захлопнулась еще одна дверь, сверху послышался топот, хор голосов.
     От неожиданности я вздрогнул; меня затрясло.
     Должно быть, незнакомец это почувствовал: вытянув руки, он положил их мне на плечи.
     Казалось, нас охватила одинаковая растерянность, и той глухой парижской ночью мы приросли к месту, глядя друг на друга, словно незадачливые актеры, забывшие свой текст.
     Сверху долетали раскаты смеха и звуки музыки; похоже, там откупоривали шампанское.
     В полумраке я заметил, как с его носа сорвалась капля пота.
     Сам я, до кончиков пальцев, тоже был весь в поту.
     Так мы и стояли без движения, пока он на французский манер не повел плечами; я тоже пожал плечами ему в ответ, и мы опять негромко посмеялись.
     Он подался вперед, взял меня за подбородок и молча поцеловал в лоб. Потом, отступив на шаг, потянулся куда-то в темноте и накинул мне на плечи рубашку.
     — Bonne chance, — прошептал он; а может, мне это только послышалось.
     На цыпочках мы двинулись к выходу. Незнакомец приложил палец к губам, сказал «тсс» и выбрался вместе со мной на улицу.
     А дальше мы шли бок о бок по узкому проезду, который тянулся от кафе «Два маго» в сторону набережной Сены, Лувра и моего отеля.
     — Надо же, — выдохнул я. — Провели вместе полчаса — и даже не познакомились.
     Он бросил на меня непонимающий взгляд, и что-то подсказало мне ткнуть его пальцем в грудь.
     — Ты Джейн, я Тарзан, — сказал я.
     Услышав это, незнакомец разразился смехом и стал вторить мне:
     — Я Джейн, ты Тарзан.
     Мы захохотали, впервые за все это время стряхнув напряжение.
     Он приблизился, как в прошлый раз, молча поцеловал меня в лоб, а потом развернулся и зашагал в другую сторону.
     Когда нас разделяло метра три-четыре, он выговорил на неуверенном английском, не глядя в мою сторону:
     — Как жаль.
     Я ответил:
     — Да, очень жаль.
     — В другой раз? — спросил он.
     — В другой раз, — отозвался я.
     И он скрылся из виду; больше некому было вести меня за собой.
     Я вышел на набережную Сены и, минуя Лувр, вскоре добрался до отеля.
     Было два часа ночи, но духота не отступала; уже в дверях нашего люкса я услышал шорох простыней и голос жены:
     — Забыла спросить: ты билеты купил?
     — Конечно, — ответил я. — Летим во вторник на «конкорде», дневным рейсом до Нью-Йорка.
     Жена явно успокоилась, а потом со вздохом сказала:
     — Господи, как я люблю Париж. Давай на будущий год сюда вернемся.
     — «У нас всегда будет Париж», — подтвердил я.
     Раздевшись, я присел на краешек кровати. Жена, лежа на своей половине, спросила:
     — А пиццу принес?
     — Пиццу? — рассеянно переспросил я.
     — Как ты мог забыть? — расстроилась жена.
     — Сам удивляюсь.
     Я почувствовал легкое жжение над бровями и коснулся рукой середины лба, куда меня поцеловал на прощанье незнакомый парень, устроивший за мной слежку, чтобы указывать путь.
     — Сам удивляюсь, — повторил я, — как меня угораздило. Черт его знает.


*«У нас всегда будет Париж» — цитата из «Касабланки» (1942).

Рассказ из сборника We'll Always Have Paris: Stories (2009)
(пер. Елена Серафимовна Петрова)

@темы: гомосексуальность, Рэй Брэдбери, рассказ, американская литература

---

К записи о "Частной жизни Шерлока Холмса" хочется добавить, что этот фильм я смотрела давно, в начале девяностых. В прошлом году я пыталась посмотреть его снова, но не смогла (впрочем, и сейчас мне трудно смотреть что-то о Холмсе, кроме "Шерлока" и сериала с Бреттом).
Между тем, воспоминания об этом фильме у меня не такие уж плохие. Я не согласна с Уайлдером, что Роберт Стивенс очень похож на Холмса (для этого он недостаточно худой), но смотреть на него все-таки было приятно. Однако мне не понравилась сама история, рассказанная в фильме, и не понравилось появление в фильме женщины, в которую Холмс, казалось, был влюблен (и даже не Ирен Адлер, а другой, хотя и похожей на Ирен, как ее обычно изображают).
Помню чувство недоумения: зачем в фильме о том, как Холмс влюбился (или почти влюбился) в женщину, так много внимания уделяется намекам на другие склонности? Но это еще можно объяснить тем, что сначала нагнетаются подозрения, чтобы потом их опровергнуть, а вот чем объяснить то, что Холмсу придали такой внешний вид? В книге о Билли Уайлдере* Герд Гемюнден пишет об этом: "Белое лицо, накрашенные губы, тушь для ресниц и манерная речь наводят на мысли о женственности Холмса (его прическа даже напоминает о современнике Дойла, Оскаре Уайльде)..." Этот же автор пишет: "Предположение о гомосексуальности Холмса в самом деле полностью так и не исчезло из фильма и то и дело появляется снова. В эпизоде "Удивительный случай с перевернутой комнатой" (исключенном из окончательной версии), о предполагаемом таинственном убийстве, придуманном Уотсоном, чтобы занять ум друга и отвлечь его от кокаина, Холмс и Уотсон начинают спорить из-за того, что Холмс часто принимает наркотики. Надвигающийся разрыв отношений побуждает миссис Хадсон сделать замечание: "Я сама однажды прошла через развод"... ...Уайлдеру, конечно, было интереснее предположить возможность гомосексуальных отношений, чем показать неоспоримые факты; двусмысленность явно волнует больше, чем определенность." С последним замечанием Герда Гемюндена я не согласна: по словам самого Уайлдера и по истории съемок (старались снимать так, чтобы не вызвать скандала, но фильм все-таки вызвал небольшой скандал) видно, что режиссер сделал фильм таким двусмысленным не из любви к двусмысленности. Впрочем, и сам Гемюнден упоминает о наследниках Конан Дойла, следивших за тем, как Уайлдер и Даймонд (второй сценарист) изображают Холмса.
В фильме — и в той версии, которая вышла на экраны, и в вырезанных эпизодах — много и других двусмысленностей и намеков, хотя Холмс у Уайлдера мне кажется все же бисексуалом. Все эти эпизоды я перечислять не буду, интереснее выводы Гемюндена, который приходит к заключению, что, независимо от того, какие причины повлияли на изменения в фильме, в окончательном варианте "двусмысленность, окружающая возможную гомосексуальность Холмса создает очень уместный подтекст для фильма о двух мужчинах, занятых всепоглощающим, хотя и безрезультатным, поиском улик и фактов, во время которого они то и дело неправильно понимают свидетельства, делают неверные выводы и сталкиваются с внезапными неожиданными разоблачениями. Таким образом, желание расследовать факты приводит к аллегории непознаваемости скрытого смысла, которая является частью более обширной критики познающего разума и рациональности, приводящих всех вовлеченных в расследование персонажей к трагическим последствиям".
Отчасти из-за этого мнения, отчасти из-за отзывов Марка Гэтисса об этом фильме, мне даже захотелось посмотреть его еще раз.
*Gerd Gemünden. A foreign affair: Billy Wilder's American films. 2008. pp 143-150.

@темы: кино, Шерлок Холмс

---

Стихотворение на английском

God’s Work

«God’s work — how great his power!» said he
As we gazed out upon the sea
Beating the beach tumultuously
Round the land-head.

The vessel then strikes with a crash;
Over her deck the waters rash
Make horror deep in rent and gash.
«God’s work», I said.

Alexander Search
(гетероним Пессоа)

@темы: Fernando Pessoa

---

     Билли Уайлдер [о Роберте Стивенсе и его участии в фильме "Частная жизнь Шерлока Холмса"(1970)]: "Стивенс. Он был замечательным, замечательным человеком. Он пришел из театра. А еще он был женат на Мэгги Смит (1). Я так и не узнал, был он гомосексуалистом или нет. Тогда, во время съемок в фильме, он совершил попытку самоубийства. Затем мы должны были ждать, пока он поправится. Он умер пять лет назад. Он был очень хорошим актером. Он, как я думал, выглядел очень похожим на мистера Шерлока Холмса".

В оригинале

     BW: Stephens. He was a wonderful, wonderful man. He came from the theater. Also, he was married to Maggie Smith. I never quite knew if he was a homosexual or not. Then he, during the shooting of the picture, he attempted suicide. Then we had to wait until he recuperated. He died about five years ago. He was a very fine actor. He looked very much like, I thought, like Mr. Sherlock Holmes looked. (Conversations with Wilder. Billy Wilder, Cameron Crowe. Knopf, 1999, р. 301)
     "Я должен был проявить больше храбрости", — сказал Уайлдер. — "У меня есть теория. Я хотел, чтобы Холмс у меня был гомосексуален и не признавался в этом никому, может быть, даже самому себе. Бремя этой тайны — причина, по которой он принимал наркотики". Женевьева Паж (2) никогда не подозревала этого — ни по тому, что Уайлдер писал, ни по его режиссуре.

В оригинале

     "I should have been more daring," Wilder said. "I have this theory. I wanted to have Holmes homosexual and not admitting it to anyone, including maybe even himself. The burden of keeping it secret was the reason he toke dope." Genevieve Page never suspected this from Wilder's writing or direction. (Nobody's perfect:Billy Wilder, a personal biography. Charlotte Chandler. Simon & Schuster, 2002, р. 268)

примечания

     1. Мэгги Смит была третьей женой Роберта Стивенса.
     2. Женевьева Паж — исполнительница главной женской роли в "Частной жизни Шерлока Холмса".

Уотсон, Габриэль Валадон, Шерлок Холмс (Колин Блейкли, Женевьева Паж, Роберт Стивенс)

@темы: кино, Шерлок Холмс

---

@темы: Лоуренс Аравийский

---

Пересказ романа Джеймса Крюса "Куклы Тима Талера" (3 часть)

     Как я писала вчера, я узнала, почти закончив этот пересказ, что в комментариях к одному произведению по "Тиму Талеру" на "Slashfiction" есть перевод значительной части "Кукол Тима Талера" (ссылка). Жаль, что я не нашла этот текст раньше (а ведь я видела эти комментарии, но, к сожалению, читала их только до обсуждения немецкой экранизации "Тима Талера", которую смотрела в это время на You Tube).
Но я решила закончить свой пересказ, тем более, что среди тех переведенных глав нет окончания романа.

"...в конце концов хоть какой-то признательности, — шипел барон. — Кого вы должны благодарить за это вечно молодое лицо?" — "А кого, барон, — возразил Грандицци, сдержанно, но дрогнувшим голосом.— Кого я должен благодарить за эту жизнь, лишенную основы, за вечные скитания, за бессмысленные дела?"

     Синьор Грандицци посулил рассказчику не только люстру, но и дом у моря, и яхту. Все это при одном условии — не записывать "глупые маленькие истории господина Талера, как бы мило они ни звучали". Грандицци напомнил, что уже делал Бою подобные предложения — в поезде и в одном римском отеле — и выразил надежду, что на этот раз рассказчик будет умнее.
     Вечером того же дня Бой, оставшийся ночевать у Тима Талера, засыпая, слышал в шуме дождя: "Не надо это записывать. Иначе мальчик может пострадать". И он чувствовал озноб, хотя был тепло укрыт.
Но днем он уже не верил, что Крешо и правда что-то угрожает со стороны барона. Тим в это тоже не верил, и оба соглашались, что барон изменился, приспосабливаясь к моде. Тим сказал, что барон нервничает и поэтому изображает из себя какого-то клоуна. А рассказчик, когда Крешо спросил у него, почему это барон теперь стал таким высокоморальным, ответил: "Потому, что теперь так модно".
     Крешо рассказал Бою, что барон хотел купить у него не смех, а плач. Бой вскоре убедился, что барон теперь, похоже, действительно хочет уметь плакать: когда вся компания оказалась перед церковью во время свадьбы, и Крешо, а также сентиментальной Бой, прослезились от умиления, Бой заметил, как барон, смотревший на Крешо, побледнел, как кривился его рот. Рассказчик решил, что барон завидует способности быть растроганным.
     После этого барон, кстати, в саму церковь не пошел, сослался на дела, извинился перед гостями и удалился. Крешо со своим теннисным партнером Гвидо и его братом отправились кататься на лодке, а Бой рассказал Тиму о своих подозрениях и спросил, какая польза может быть барону от способности плакать. Тим считал, что в этом нет ничего странного: слезы помогают снять нервное напряжение. А в то, что его сын может решиться на такую сделку, он по прежнему не верил.
     Дальше следует сцена, в которой синьор Грандицци предстает в несколько ином свете, чем раньше.
     Когда Бой проходил с Тимом и его сыном мимо какой-то церкви, они услышали, что оттуда доносятся звуки музыки Моцарта. Тим и Крешо вошли в церковь, Бой хотел последовать за ними, но вдруг услышал знакомые голоса, доносившиеся из-за забора. Он заглянул в просвет между досками и увидел барона и Грандицци. "...в конце концов хоть какой-то признательности, — шипел барон. — Кого вы должны благодарить за это вечно молодое лицо?"
     "А кого, барон, — возразил Грандицци, сдержанно, но дрогнувшим голосом.— Кого я должен благодарить за эту жизнь, лишенную основы, за вечные скитания, за бессмысленные дела? Разве у меня есть кто-то, кому я дорог? Разве мне доступна бескорыстная радость?"
     Барон, видимо, собирался резко на это возразить, но тут на стройку, где стоял он с Грандицци, вернулись рабочие, ходившие обедать. Барон промолчал и удалился вместе с Грандицци. В тот же день после одной из историй Тима барон пригласил всех прокатиться на его яхте.
     Когда Бой опять ночевал у Тима Талера, он услышал смех Крешо, а затем вопрос его отца: "Что случилось?" Сонный мальчик объяснил, что видел во сне, как маленькая птичка села на дворец, а дворец под ней зашатался, и во сне это показалось ему ужасно смешным. Когда рассказчик снова заснул, ему приснилась яхта, завернутая в прозрачную подарочную упаковку, на которой золотыми буквами было написано "Только для умеющих молчать". От этого зрелища ему стало неуютно.
     На следующий день они отправились на яхту барона. Крешо опередил отца и Боя, которые обсуждали по дороге планы барона.
     "Чего барон хочет добиться этим приглашением на яхту? Ведь он же ничего не делает без цели?" — спросил Бой.
     "Конечно, он хочет чего-то добиться. И я даже подозреваю, чего, — ответил Тим Талер. — Он хочет опять привязать меня к себе, как в то время, когда он привязал к себе мальчика, чьим смехом завладел. Он устал носить маску. Он хочет так называемой "обнаженной реальности", ну, или того, что он за нее принимает"*.
     "Странный он, этот барон. Впрочем, когда ты о нем мне впервые рассказал, он мне казался более таинственным. А теперь я знаю его лично..."
     Тим ответил, что все кажется более таинственным издалека, Бой высказал догадку, что все они вовсе не по воле случая встретились "в мертвой, но такой оживленной Венеции". Тим согласился, что рядом с бароном нет места случаю, и вдруг воскликнул: "Что там происходит?"
     Он застыл на месте, не сводя глаз с белой яхты, стоявшей у причала.

     *Er will mich wieder an sich binden, wie er den kleinen Jungen damals an sich band, dem er das Lachen abgenommen hatte. Er hat das Maskenspiel jetzt satt. Er will wieder die sogenannte ›nackte Wirklichkeit‹ – oder was er dafür hält.

Окончание в следующий раз.

@темы: книги, Джеймс Крюс

---

Пересказ романа Джеймса Крюса "Куклы Тима Талера" (2 часть)

     Я решила разбить окончание пересказа на две части, чтобы его легче было читать.
     Тим узнавал барона под разными обличьями, встречая его на улицах Венеции. Бой знал барона не так хорошо: до этого он видел его лишь два раза — как он уточняет, на яхте у берегов Греции и на Канарских островах.
      Барон вежливо спорил с Тимом по вопросам, которые тот затрагивал в своих историях (о рекламе, о международной торговле, о том, нужна ли читателям правда и т.д). В одном из отвлеченных разговоров проскользнул намек. Персонажи проходили по площади святого Марка, барон убеждал Тима признать пользу торговли, соединяющей, по его словам, племя с племенем, народ с народом, одну часть земного шара с другой. "Всего лишь обмен, — ответил Тим. — Мы можем обменять шесть птичьих яиц на чашку ослиного молока, три горсти проса на речного угря". "Или одного партнера по теннису на другого", — неожиданно сказал барон. Талера удивил такой ход мысли: "Вы что-то хотите сказать мне о теннисе, господин барон?" "Ваш сын, — ответил барон — сегодня играл в теннис с огромным успехом! Мои поздравления! Но, может быть, ему кто-нибудь помог?"
     После этого барон простился и ушел. Тут до рассказчика наконец-то дошло, кого он видел, чей голос слышал в поезде. Я удивляюсь, что он не догадался раньше, но, возможно, барон как-то подавляюще действовал на его (и Тима) сознание. Некоторые детали в тексте, мне кажется, намекают на это. Например, Тим спрашивает барона, что тот делает в Венеции. Барон уходит от ответа: "А вы точно уверены, что это я, господин Талер?" "Может, да, может, и нет", — отвечает тот и кажется рассказчику неожиданно сонным.
     Бой не стал рассказывать Тиму о том, что было в поезде, но спросил, не мог ли Крешо заключить сделку с бароном. Тим был убежден, что такого не может быть: "Мой сын не тщеславен, у него нет никаких сильных желаний. Он принимает жизнь такой, какая она есть. Для него не существует искушений". Рассказчик нашел это возражение неубедительным. Крешо действительно показался ему не тщеславным, не стремящимся всегда быть лучше всех, но как Талер мог быть таким уверенным в том, что знает все о желаниях своего сына? Тим, сам так много в свое время переживший, казался удивительно беспечным, когда речь заходила о Крешо. Только уступая уговорам Боя, он позвонил сыну и спросил, как у него дела. Оказывается, Крешо заключил пари, что выиграет партию в теннис, и выиграл. Но спорил он не на деньги, а на то, кто после игры первым пойдет мыться под душем. Бой немного успокоился, но все равно умолял Тима не спускать глаз с сына.
     Вернувшись в гостиницу Бой обнаружил карточку, на которой было написано: "Хорошо тем, кто умеет молчать. У тех, кому нужно писать, бывают неприятности". Он ощутил страх, но потом усмехнулся и выбросил карточку.
     Бой все-таки не был уверен в том, что барон в поезде разговаривал именно с Крешо. Бой решил спросить об этом у самого мальчика, воспользовавшись моментом, когда они вместе с Тимом плыли на моторной лодке и Тим увлекся разговором с водителем. Крешо подтвердил, что действительно три дня назад ехал в поезде из Вероны в Венецию — отец тогда отпустил его одного в кукольный театр в Вероне — посмотреть спектакль, который сам он уже видел. "Я был в другом поезде и видел тебя в окне, когда твой поезд обгонял мой. Напротив тебя сидел человек в солнцезащитных очках?" — спросил Бой и напрягся в ожидании ответа. Мальчик задумался. "Да, — наконец ответил он. — В вагоне появился человек в темных очках, я даже говорил с ним". "О теннисе?" — "Да, а откуда вы знаете?"— "Я догадался по жестам этого человека, — быстро ответил Бой. — Вы заключили какой-нибудь договор?" — "Нет, мы ни о чем не договаривались, хотя он действительно этого хотел. Но я тогда так устал. Я как-то неправильно к этому отнесся. А потом он куда-то делся". Бой сказал, что видел, как тот человек исчез. "Странно..." — сказал Крешо, и казалось, хотел еще что-то добавить, но тут его отец и водитель лодки перестали разговаривать, и он замолчал.
     Тим, Крешо и Бой после очередной встречи с бароном посетили одну из мастерских, в которых производят муранское стекло. В то время, когда Бой разглядывал люстру со множеством подвесок, он услышал голос за спиной: "Прелестная вещица, не правда ли?" Обернувшись, он увидел элегантного господина в темном костюме, из кармана которого торчал кончик белого кружевного платка. Бой почувствовал сильный запах гвоздики.
     Запах этих духов внезапно вызвал в его памяти вагон поезда, в котором он ехал однажды в Германии вскоре после окончания Второй мировой войны — грязный, трясущийся вагон, в котором этот человек как-то странно (auf seltsame Weise) угостил его обедом. В то же время Бой вспомнил и об одной поездке в автобусе в Риме. Он вспомнил имя этого человека. Впрочем, тот тут же назвал его сам: "Грандицци. Мы знакомы. Вижу, вам понравилась эта люстра?"
     "Очень", — ответил Бой, думая о тех встречах в поезде и в автобусе — тогда этот человек выглядел точно так же, хотя с тех пор прошло уже много лет.**
     Читатели "Проданного смеха" тоже должны узнать этого помощника барона.
     "Тиму, лежавшему на скамье, прежде всего бросился в глаза огромный, ослепительной белизны кружевной носовой платок, торчавший у незнакомца из верхнего кармана пиджака его черного костюма. Потом до него донесся запах гвоздики. Этот запах буквально ударил Тиму в нос, когда незнакомец приблизился к нему, чтобы представиться:
     - Диретторе Грандицци. ...
     К пароходу пришвартовался баркас пароходной компании, присланный за богатым наследником. Джонни с Тимом на руках спустился по трапу на баркас с такой легкостью, словно он нес не Тима, а узелок с бельем. Директор Грандицци подбегал к нему то с одной стороны, то с другой, и его
благоухающий кружевной платок развевался, словно хвост у пуделя, прыгающего вокруг своего хозяина.
     Только теперь Тим заметил, что директор почти совсем лысый. Две последние черные пряди, красовавшиеся по обе стороны головы, были зачесаны в виде остроугольного треугольника прямо на лоб. Это придавало круглому лицу директора что-то опасное и делало его похожим на маску. ... Как только баркас отвалил, Тима снова обдало запахом гвоздики. Директор Грандицци уселся с ним рядом".
     Потом Крюс вроде бы дал понять, что Грандицци не человек. "В машине, откинувшись на красную кожаную спинку заднего сиденья, сидел директор Грандицци. Когда барон и Тим уселись с ним рядом, он захихикал:
     - Ах ви маленькая беглец! Ви неплох водить нас за нос, синьор! Но моя мудрый друг Астарот...
     - Заткнись, Бегемот! Он не в курсе! - рявкнул барон на директора с необычной для него грубостью.
     Но тут же, обратившись к Тиму, любезно разъяснил ему, что они с Грандицци являются членами так называемого "Клуба Ваала" и иногда называют друг друга смеха ради клубными прозвищами" (отсюда).
     В "Куклах Тима Талера" он мне показался не демоном, а человеком (почему я так думаю, станет понятно, когда я закончу пересказ).
     "Мне очень нравится эта люстра", — повторил Бой. "Вы хотите ее иметь?" — спросил Грандицци. И тут Бой заметил, что тот все же изменился — помолодел ("то ли накрашен, то ли сделал операцию по омоложению", — решил Бой).
     "Вы хотите эту люстру?" — повторил Грандицци. Бой ответил, что, если бы он повесил у себя дома эту прекрасную вещь, ему пришлось бы менять весь интерьер, а это ему не по карману. "Наша компания возьмет на себя дизайн вашего дома, если вы согласитесь принять от нас в подарок эту люстру", — ответил сеньор Грандицци и опустил глаза, когда Бой взглянул на него в изумлении.

* Упоминания о теннисе в этом романе напомнили мне такой момент в "Тиме Талере": "На ковре у его ног лежал раскрытый иллюстрированный журнал с фотографиями чемпиона по теннису. Тим старался уложить волосы точно так же, как у чемпиона. Наконец это ему кое-как удалось."
** Я не совсем понимаю, когда это все происходит, но предположительно это конец 50-х. Тиму Талеру было 15-16 в 1930-м (Крюс написал во вступлении к повести о проданном смехе, что "главные ее события развернулись около 1930 года"). История с Неле произошла в 50-е, а непохоже, что она была очень давно. Кроме того, сейчас Крешо около десяти, а Бой его видел до этого шестилетним — правда, не знаю, было ли это во время происшествия с Неле или позже. В общем, Тиму, вероятно, 42-45, а Бой, полуавтобиографическое лицо, ровесник Крюса, т.е. в 1930 ему было лишь четыре года, после окончания Второй мировой — 19 лет, а во время действия этого романа лет 30-33. Этим расчетам противоречат слова (из вступления к "Тиму Талеру") о том, что "эту историю рассказал мне один человек лет пятидесяти; я познакомился с ним в Лейпциге, в типографии, куда он так же, как и я, заходил узнавать, подвигается ли дело с печатанием его книги. (Речь в этой книге, если не ошибаюсь, шла о кукольном театре.) Человек этот поразил меня тем, что, несмотря на свой возраст, смеялся так сердечно и заразительно, словно десятилетний мальчик". Но, судя по "Неле", Бой и Талер были знакомы в 50-е, а судя по "Историям из дома тети Юлии", они познакомились в 30-е, когда Бой был еще подростком (По крайней мере, так написано в Википедии) Не знаю, как это объяснить, но попробую выяснить.

upd Сейчас, когда дописала, узнала из комментариев в другом дневнике, что главы из этого романа уже переводили на русский, они есть на slashfiction. С одной стороны, если бы я это знала, занялась бы чем-нибудь другим. С другой стороны, получила удовольствие от пересказа.

@темы: книги, Джеймс Крюс

---

Сигэру Умэбаяси. Полонез из фильма "2046".

(Увидела у  Melissa Stein)

@темы: музыка

---

06.12.2011 в 20:45

Пишет  Nosema:

t3m
Если бы я перестала беспокоиться и всем сердцем повернулась к полупристойному, я написала бы, что Аладдин, когда нашел лампу, узнал о себе много нового - потому что она была еще теплая, как будто только что погасла, и скользкая от масла, и удивительно ощущалась в руках, так что он сначала гладил ее, потом тер - и только потом из лампы брызнул джинн.
Аладдин не удивился. Он переводил дыхание.

@темы: N